Дедушкины глаза

Семья Тагильцевых — коренная уральская семья. Старику Тагильцеву Мирону Петровичу без малого семьдесят лет, а сталеварского дела он не бросает.

— Рад бы,— говорит он,— бросить, да без дела со­стариться боюсь. А для старика самое главное — не ста­реть.

Говорит он так, а в глазах смешинка. Веселая та­кая... С искоркой. Слух идет, что он ее в 1917 году у Владимира Ильича Ленина перенял. Потому что Тагиль­цеву не раз приходилось Ленина охранять. Доверяли мо­лодому большевику жизнь Владимира Ильича. Сам-то Владимир Ильич и не знал, что Центральный Комитет партии к нему то одного, то другого коммуниста при­ставляет. Не любил Ленин заботы о себе. А как не забо­титься, как не охранять, коли тогда столько врагов против пролетарской революции, против ее вождя нож за пазухой носили... Только не об этом речь. Речь о том, что молодой по тем годам коммунист Тагильцев больше всего на светлом ленинском лице любил его глаза с при­щуром.

А кто что любит, тот то и перенимает, даже, может быть, и сам того не замечая.

Тагильцева как-то спросили товарищи:

— Мирон, ты нарочно по-ленински глаза щуришь или само собой получается?

А тот даже оторопел.

Испугался:

— Да что вы, братцы... В уме? Разве осмелюсь я на Ленина походить, хотя бы даже одним прищуром?

Говорит так и по-ленински щурится, а в глазах сме­шинка. Умная такая искорка. Ласковая.

Много лет с тех пор прошло. Не баловала жизнь Ми­рона Петровича. В самые трудные, в самые узкие места партия его посылала. И куда ни пошлют Тагильцева, что ни поручат ему — всегда справляется. И главное, без шума, без крика. Слово, другое скажет, объяснит, при­щурится карим глазом и так душу согреет, что все за ним хоть в огонь, хоть в воду.

Умел Мирон Петрович малыми словами и большими делами народ за собой повести. Через всю жизнь пронес он негаснущую искорку от великого ленинского огня. Зажигает она людские души, не меркнет.

Теперь о душах.

В старом рабочем тагильцевском доме душ жило по­рядочно.. Но разговор пойдет о трех душах. О мужских. При старике Тагильцеве жил только старший сын Ва­силий. Остальные кто куда — по разным заводам разбре­лись, а Василий Миронович при отце остался. Специ­альность у него была тоже не из простых. Строитель. Строитель не по домам, а по печам. Доменные, мартенов­ские и другие печи возводил. На хорошем счету чис­лился. Три ордена, семь медалей. Того гляди, Золотую Звезду получит. И есть за что. В полтора года свою пя­тилетку мастер выполнил. Руки такие. И в голове не­мало положено.

Старик Тагильцев никого из пяти сыновей умом не обделил и на внука кое-что оставил.

Внука Мирона Петровича в честь деда назвали Ми­рошей. Самая младшая в тагильцевском доме мужская душа. Росточка невысокого, чуть не последним в школь­ном строю стоял, а рукастый мальчишечка. За что схва­тятся — не отпустит.

Взять, к примеру, озеленение. Мироша перед школой пять липок посадил. И все принялись. Другие по десять посадили, а не ухаживали. Вот и посохли. Или большой школьный аквариум взять. Для него Мироша двух ред­ких ершей поймал. Как сомята плавают.

А кто классную доску заново черной краской вы­красил? Мироша. Да так хорошо, что за весь год ни од­ной плешинки не появилось.

Разве не приятно это все Мироше? Конечно, приятно. И отцу радостно, что в его сыне с малых лет рождается великое чувство трудовой гордости.

Вот как-то и разговорились три Тагильцева о трудо­вой гордости.

В огороде это было. У бобовой гряды. А Мироша пе­ред этим хороший кварц добыл. С золотой жилкой. На­верно, больше грамма в этой жиле золота было. Пока­зывает Мироша этот кварц отцу с дедом да и говорит:

— Седьмой самолучший камень для школьной кол­лекции выискал. Малахит там мой — зеленее зеленого. И яшма — как заря вечером. Изумруд нашел, хоть и не первого сорта, а первее моего в школе нет. Теперь бы платиновый самородочек добыть! Хоть с комарика бы... Все равно бы из других школ бегали на самородок смот­реть.

Говорит так маленький Тагильцев, а отец с него глаз не сводит. Радуется. Себя в нем узнает. И деду внука нахваливает:

— Вот и я, папаня, таким же рос. До сих пор гор­жусь батареей центрального отопления, которую я в учительской тринадцатилетним мальчишкой собственно­ручно установил. И как приду в школу, обязательно на свою батарею погляжу и украдкой поглажу ее теплые чугунные ребра. Хорошо! Как ты думаешь?

А старик молчит. Ест бобы да щурится. Будто от сол­нышка. А солнышко давно уже за крышу соседнего сарая ушло.

— Или, может быть, что-то не так, отец? — спраши­вает Василий Миронович у Мирона Петровича.— Может быть, по-твоему, сын зря своим кварцем гордится, своими ершами да липками, как, скажем, я своими домнами да мартеновскими печами?

— Да что ты у меня, Василий, спрашиваешь? — отве­тил старик.— Я ведь мало классов кончил. Только три. И книг не так чтобы много прочитал. И работа у меня..* как бы сказать... безликая. Выплавишь сталь, сольешь ее в ковши — и прощай. Куда она пойдет, что из нее сделают, и не узнаешь. Может, части для центрального отопления или машину какую — никто не скажет. Как ты свою сталь узнаешь? То ли она в Мирошином поиско­вом молотке, которым он кварц из горы добыл, то ли гвоздиками стала в твоих сапогах? Неизвестно. Не то что твоя домна или твоя труба. Возвел ты ее чуть ли не до облаков, и все знают, что эта диковина Василием Ми­роновичем Тагильцевым кладена. И тебе есть чем гор­диться. Есть от чего сердцу замирать. А мне — нечем! — повторил старый Тагильцев и прищурился. В его карих глазах снова появилась знакомая сыну, знакомая внуку, знакомая всему заводу смешинка.

— Это верно, отец,— согласился Василий Мироно­вич.— Сталь, как и кирпичи. Не узнаешь, где твое, где товарищево. И я как-то всегда болел за то, что ты не можешь сказать, что вот этот, скажем, твой паровоз бежит или этот путь твоими стальными рельсами про­лег.

— Что сделаешь, сын! — снова прищурился Мирон Петрович.— Такова и вся моя жизнь. Негде мне свое имя-фамилию поставить. Ну вот ту же революцию взять... К примеру, Зимний дворец. Я ведь его тоже брал. Не последним через дворцовые ворота перелезал. А вот какая именно часть Зимнего дворца мною взята, и не знаю. А плохо ли, скажем, хоть одну колонку или даже ступеньку себе по законным заслугам приписать? Ведь ступил же я первым на какую-то дворцовую ступеньку? Значит, мною она от царизма освобождена. Приехал бы сейчас в отпуск в Ленинград. Пошел бы в Зимний. Сел бы на свою мраморную ступеньку, погладил бы украд­кой ее белое лицо и сказал бы сам себе: «Моя!» Есть, наверное, такая. И не одна. А я, дурак, не запомнил их. Не до того, видно, было. Или не было во мне такого высокого чувства гордости, как у тебя с Мирошей. И те­перь мне до этого не дорасти. Таким, наверное, и дожи­вать буду...

Старик Тагильцев умолк. Снова раскрыл стручок и снова вынул из него бобовые зерна и принялся их с хрустом есть.

Василий Миронович и Мироша перестали рвать бобы. Тому и другому стало как-то не по себе. Особенно, когда карие глаза Мирона Петровича поглядывали на них смеясь, сверкая ласковой искоркой.

Вечером Василий Миронович отправился с сыном на пруд. Будто бы погулять в воскресный день. А на самом деле ему нужно было поговорить с Мирошей.

И он сказал:

— Не деду до нас, а нам с тобой до него расти надо! Слов нет, хорошо тому, кто через свой труд может видеть свою жизнь в печах, в трубах, в липках... Или, ска­жем, в кварцевом камешке, в золотой жилке... Это очень хорошо. Только дедушкина жизнь была как сталь. Для всех разлилась она по тысячам поделок, поковок, отли­вок. И ему как будто не на что пальцем ткнуть и даже самому себе сказать: «Это мое».

Мироша молчал, а отец опять:

— А между тем так ли это? Так ли?..

Тут Василий Миронович усадил сына на бережок, и они оба принялись говорить о дедушке.

И оказалось, что дедушка Мирон с первого дня встречи с Владимиром Ильичем Лениным отдавал все силы, всю жизнь людям.

Не думая о своих успехах и забывая о заслугах, он прожил для народа.

И вдруг Мироша так ясно понял, что пришкольные липки он сажал и холил для себя. Для того чтобы про­славиться, он поймал двух больших ершей и так хорошо выкрасил школьную доску.

Возвращаясь домой, Мироша незаметно швырнул кварц с золотой жилкой на школьный двор и подумал: «Пусть другие найдут...»

Отец заметил это и, ничего не говоря, крепко пожал своему сыну руку.

Этим вечером в душу Мироши вошло что-то новое, очень хорошее и высокое. А на другой день утром де­душка, удивившись, вдруг спросил внука, который, щу­рясь, уставился на старика:

— Миронька! Откуда у тебя в глазах такой хитро­ватый прищур обнаружился?

— Знамо дело, откуда...— вместо Мироши ответила его бабушка и, не договорив, принялась целовать внука в дедушкины глаза с искоркой.— Кареглазик ты мой...