Щегол-турлукан

В Сокольниках, под Москвой, живет один мой приятель — зовут его Петр Петрович Майорников, — большой любитель и первый в Москве ценитель маленьких певчих птиц. Из окна у него проведена веревочка в сад, к понцам — сетке для лова. Почти на каждом дереве в саду висит клетка с какой-нибудь певчей птицей. И так уж всегда у птиц: если какая-нибудь пролетает над садом, птичка в клетке непременно ей голос подаст, и та сядет на дерево. В это время Петр Петрович открывает окно, берется за веревочку и, когда прилетевшая птица станет клевать рассыпанные между понцами семечки, дернет за веревку. От этого понцы — две натянутые на рамы сетки — схлопываются и закры­вают, как ладони, птичку. Пойманную птичку Петр Петрович сажает в клетку и выслушивает, хорошо ли она поет; хороших оставляет себе или продает таким же любителям, плохих выпус­кает. Мы с вами, не зная этого дела, ничего не поймем ни в пении птиц, ни даже о чем говорят между собой птицеловы у них и язык свой. Если вы хотите с этим познакомиться, то пойдите на птичий базар.

Раз я был на таком птичьем базаре и услыхал, как из-за бочки насвистывает кто-то разными коленцами и в птичьих ла­вочках насвистыванию отвечают подобные голоса. Скоро я понял, что за бочкой не на один голос, а на голоса разных птиц кто-то насвистывает. Заглянув туда, я увидел своего приятеля Петра Петровича Майорникова.

— Что вы тут делаете? — спросил я.

— Птиц выслушиваю, — сказал Петр Петрович. — Кажется, есть недурной чиж.

И засвистел чижом.

В лавочках похоже ответили.

— Так и есть! — обрадовался Петр Петрович. — Как он овсянку стегнул!

Проверили еще раз, и чиж действительно спел одно коленце подобно птичке овсянке.

Мы пошли, купили чижа, и оказалось — он не только был с овсянкой, но еще и с копейкой (С круглым (в копейку) пятнышком) на голове.

— Конечно, — сказал Петр Петрович,— бывают чижи и по­лучше...

— Какой же тот, самый-то лучший? —спросил я.

— Самый лучший чиж, — сказал Петр Петрович,— бывает с овсянкой и с двумя копейками, но и то не самый первый,

— А первый?

— Тот должен быть и с овсянкой, и с двумя копейками, и еще с касаткой.

Мы пересмотрели, переслушали разных птиц: были тут клес­ты, кривоносы, лубоносы, снегири, юрки, зяблики, овсянки, реполовы, синицы, глушки, московки... Но среди всех этих птиц не хватало любимого мной щегла, птички, изумительной по красоте своего оперения. Один торговец предложил было нам плохонь­кого щегла и назвал его турлуканом.

Петр Петрович засмеялся:

— Слышал, брат, ты звон, а лучше никому не говори.

— Отчего?

— Оттого, что у твоего щегла лысинка на голове велика, с такой лысинкой не может быть турлукана.

— Как так?

— Очень просто, — сказал Петр Петрович, — настоящий турлукан у нас тут есть только один, он у меня в руках был, да я собственноручно ему хвост оторвал...

Вокруг нас собрались охотники и стали упрашивать Петра Петровича рассказать, как он оторвал хвост турлукану.

— Бейте меня,— начал свой рассказ Петр Петрович,— бейте, кто хочет, я того заслужил: да, я собственной рукой оторвал хвост турлукану. Конечно, вы знаете, не мной это начато, это у всех охотников водится — рвать негодным певцам хвосты, чтобы знать потом и больше его не ловить, и не кормить, и лю­дей не обманывать. Но чтобы турлукану хвост вырвать — за это надо бить и бить... Прошлой осенью я наловил себе двадцать девять щеглов, рассадил их по разным клеткам, кормлю, ухаживаю, выслушиваю, и нет мне за это ничего: до солнцеворота ни один даже не пикнул. Потом скоро и свету прибавилось и в полднях капель началась — тут уж непременно бы должны птицы начинать, а они всё молчат.

И вот уже и снег подтаивает — слышу, легонько обыкновен­ное «щибить-бить», и то без всякой заркости (в птичьем пении это значит звонко, ярко). Раз показалось, будто один из них пик-пикнул синицу, но как потом ни слушал, не повторилось. И так у меня за всю зиму не только турлуканья не было, но даже ни один из двадцати девяти не циперекнул. Весь я издержался на корм птицам, вижу — ничего больше не остается делать, как только рвать хвосты и выпускать на волю. Выхожу я за этим делом в сад, день самый лучший весенний, и стало мне жалко немного рвать птицам хвосты, но очень уж я на них досадовал, и не хотелось тоже, чтобы другие охотники ловили их и расходовались или бы обманывали других. И вот оборвал я первому хвост. Он полетел, сел сначала на мою грушу, обобрался, обчистился и летит в сад к соседу, а сосед мой, такой же щеглятник, как и я, Ваня-Шапочка, камнем гонит его дальше, потому что по хвосту видит — щегол был в руках. Так и другой, и третий, и все двадцать восемь бесхвостых разлетелись. Наконец, вырываю последнему, двадцать девятому, и вот видите ли что... вот как только он сел на мою грушу, обчистился, оправился да как запоет!

Дух у меня захватило. Стою, как истукан. Он и турлуканит, и трещит, и циперекает, а как из-под ципереканья турлукана пустит! Тут у меня коленки затряслись, из-под пяток дрожь по ногам побежала, выше и выше, по животу, и вдруг изо рта вроде как бы сельтерской водой шибануло. Сыграл все двенадцать колен, под конец еще пить-пикнул синицу и смолк. Сидит молчит, я на него смотрю, а он помолчал, помолчал да как хватит на заркость «щибить-бить!». Со всех сторон, вижу, слетаются мои бесхвостые. Собрав всех своих друзей, турлукан ударил в последний раз «щибить-бить», и вся стая махнула в сад к Ване-Шапочке. Тот, видно, не слыхал турлукана — бац камнем в бесхвостых, и все улетели.

Прыг я тогда через забор к Ване-Шапочке, кричу:

— Бей меня! Бей подлеца!

Он сначала было подумал — с ума сошел, а потом, когда я все рассказал, темный весь сделался и спрашивает:

— Зачем же тебе нужно было рвать хвосты всем подряд?

— Но ты же не понимаешь, Ваня...— бормочу я.

И так сурово отвечает мне Ваня-Шапочка:

— Нет, брат, не понимаю я тебя и всех вас, таких безжалост­ных охотников. Я о каждой птице отдельно думаю и никогда не рву хвосты и особенно чтобы всем подряд. Безжалостные вы охотники: оборвете хвосты всем подряд, а после оказывается, что среди бесхвостых есть турлукан!..