Домовёнок Кузька

Часть первая. Кузька в новом доме

ПОД ВЕНИКОМ КТО-ТО БЫЛ

Девочка взяла веник, да так и села на пол, до того испугалась. Под веником кто-то был! Не­большой, лохматый, в красной рубахе, блестит глазами и молчит. Девочка тоже молчит и думает: «Может, это ёжик? А почему он одет и обут, как мальчик? Может, ёжик игрушечный? Завели его ключом и ушли. Но ведь заводные игрушки не умеют кашлять и так громко чихать».

— Будьте здоровы! — вежливо сказала де­вочка.

— Ага, — басом ответили из-под веника. — Ладно. А-апчхи!

Девочка так испугалась, что все мысли сра­зу выскочили у неё из головы, ни одной не ос­талось.

Звали девочку Наташей. Только что вместе с папой и мамой они переехали на новую квар­тиру. Взрослые укатили на грузовике за остав­шимися вещами, а Наташа занялась уборкой. Веник отыскался не сразу. Он был за шкафами, стульями, чемоданами, в самом дальнем углу самой дальней комнаты.

И вот сидит Наташа на полу. В комнате ти­хо-тихо. Только веник шуршит, когда под ним возятся, кашляют и чихают.

— Знаешь что? — вдруг сказали из-под ве­ника. — Я тебя боюсь.

— И я вас, — шёпотом ответила Наташа.

— Я боюсь гораздо больше. Знаешь что? Ты отойди куда-нибудь подальше, а я пока убегу и спрячусь.

Наташа давно бы сама убежала и спрята­лась, да у неё от страха руки и ноги переста­ли шевелиться.

— Знаешь что? — немного погодя спросили из-под веника. — А может, ты меня не тро­нешь?

— Нет, — сказала Наташа.

— Не поколотишь? Не жваркнешь?

— А что такое «жваркнешь»? — спросила девочка.

— Ну, наподдашь, отлупишь, отдубасишь, выдерешь — всё равно больно, — сообщили из-под веника.

Наташа сказала, что никогда не... Ну, в об­щем, никогда не стукнет и не поколотит

— И за уши не оттаскаешь? А то я не люб­лю, когда меня за уши дёргают или за волосы.

Девочка объяснила, что тоже этого не любит и что волосы и уши растут совсем не для то­го, чтобы за них дёргать.

— Так-то оно так... — помолчав, вздохнуло лох­матое существо.—Да, видно, не все про это знают...—И спросило: — Дряпать тоже не будешь?

— А что такое «дряпать»?

Незнакомец засмеялся, запрыгал, веник захо­дил ходуном. Наташа кое-как разобрала сквозь шуршание и смех, что «дряпать» и «царапать» — примерно одно и то же, и твёрдо пообещала не царапаться, ведь она — человек, а не кошка. Прутья у веника раздвинулись, на девочку посмот­рели блестящие чёрные глаза, и она услышала:

— Может, и свориться не будешь?

Что такое «свориться», Наташа опять не зна­ла. Вот уж лохматик обрадовался: заплясал, запрыгал, руки-ноги болтались и высовывались из-за веника во все стороны.

— Ах, беда, беда, огорчение! Что ни ска­жешь — не по разуму, что ни молвишь — всё попусту, что ни спросишь — всё без толку!

Незнакомец вывалился из-за веника на пол, лаптями в воздухе машет:

— Охти мне, батюшки! Охти мне, матушки! Вот тетёха, недотёпа, невразумиха непонятливая! И в кого такая уродилась? Ну, да ладно! А я-то на что? Ум хорошо, а два лучше того!

Тут Наташа потихоньку стала смеяться. Уж очень потешный оказался человечек. В красной рубахе с поясом, на ногах лапти, нос курно­сый, а рот до ушей, особенно когда смеётся..

Лохматик заметил, что его разглядывают, убежал за веник и оттуда объяснил:

— «Свориться» — значит «ссориться, ругать­ся, позорить, измываться, дразниться», — всё едино обидно.

И Наташа поскорее сказала, что ни разу, ни­когда, нипочём его не обидит.

Услышав это, лохматик выглянул из-за вени­ка и решительно произнёс:

— Знаешь что? Тогда я совсем тебя не бо­юсь. Я ведь храбрый!

БАНЬКА

— Ты кто? — спросила девочка.

— Кузька, — ответил незнакомец.

— Это тебя звать Кузька. А кто ты?

— Сказки знаешь? Так вот. Сперва добра молодца в баньке попарь, накорми, напои, а потом и спрашивай.

— Нет у нас баньки, — огорчённо сказала девочка.

Кузька презрительно фыркнул, расстался на­конец с веником и побежал, держась на всякий случай подальше от девочки, добежал до ванной комнаты и обернулся:

— Не хозяин, кто своего хозяйства не знает!

— Так ведь это ванна, а не банька, — уточ­нила Наташа.

— Что в лоб, что по лбу! — отозвался Кузька.

— Чего-чего? — не поняла девочка.

— Что об печь головой, что головою об печь, — всё равно, всё едино! — крикнул Кузь­ка и скрылся за дверью ванной комнаты. А чуть погодя оттуда послышался обиженный вопль: — Ну, что же ты меня не паришь?

Девочка вошла в ванную. Кузька прыгал под раковиной умывальника.

В ванну он лезть не захотел, сказал, что слишком велика, водяному впору. Наташа купа­ла его прямо в раковине под краном с горячей водой. Такой горячей, что руки едва терпели, а Кузька знай себе покрикивал:

— А ну, горячей, хозяюшка! Наддай парку! Попарим молодые косточки!

Раздеваться он не стал.

— Или мне делать нечего? — рассуждал он, кувыркаясь и прыгая в раковине так, что брызги летели к самому потолку. — Снимай кафтан, на­девай кафтан, а на нём пуговиц столько, и все застёгнуты. Снимай рубаху, надевай рубаху, а на ней завязки, и все завязаны. Этак всю жизнь раздевайся — одевайся, расстёгивайся — застё­гивайся. У меня поважнее дела есть. А так сра­зу и сам отмоюсь, и одёжа отстирается.

Наташа уговорила Кузьку хоть лапти снять и вымыла их мылом чисто-начисто.

Кузька, сидя в раковине, наблюдал, что из это­го выйдет. Отмытые лапти оказались очень красивыми — жёлтые, блестящие, совсем как новые.

Лохматик восхитился и сунул под кран голову.

— Пожалуйста, закрой глаза покрепче, — попросила Наташа. — А то мыло тебя укусит.

— Пусть попробует! — проворчал Кузька и открыл глаза как можно шире.

Тут он заорал истошным голосом и напробовался мыла.

Наташа долго споласкивала его чистой во­дой, утешала и успокаивала. Зато отмытые Кузькины волосы сверкали как золото.

— Ну-ка, — сказала девочка, — полюбуйся на себя! — И протёрла зеркало, висевшее над раковиной.

Кузька полюбовался, утешился, одёрнул мокрую рубаху, поиграл кистями на мокром по­ясе, подбоченился и важно заявил:

— Ну что я за добрый молодец! Чудо! Загля­денье, да и только! Настоящий молодец!

— Кто же ты, молодец или молодец? — не поняла Наташа.

Мокрый Кузька очень серьёзно объяснил де­вочке, что он сразу и добрый молодец, и на­стоящий молодец.

— Значит, ты добрый? — обрадовалась де­вочка.

— Очень добрый, — заявил Кузька. — Сре­ди нас всякие бывают: и злые, и жадные. А я добрый, все говорят.

— Кто все? Кто говорит?

В ответ Кузька начал загибать пальцы:

— В баньке я пареный? Пареный. Поеный? Поеный. Воды досыта нахлебался. Кормле­ный? Нет. Так что ж ты меня спрашиваешь? Ты молодец, и я молодец, возьмём по ковриге за конец!

— Что-что? — переспросила девочка.

— Опять не понимаешь, — вздохнул Кузь­ка. — Ну, ясно: сытый голодного не разуме­ет. Я, например, ужасно голодный. А ты?

Наташа без лишних разговоров заверну­ла добра молодца в полотенце и понесла на кухню.

По дороге Кузька шепнул ей на ухо:

— Я таки наподдал ему как следует, этому мылу твоему. Как жваркну его, как дряпну — больше не будет свориться.

ОЛЕЛЮШЕЧКИ

Наташа усадила мокрого Кузьку на батарею. Рядом лапти положила, пускай тоже сохнут. Ес­ли у человека мокрая обувь, он простудится.

Кузька совсем перестал бояться. Сидит се­бе, придерживая каждый лапоть за верёвочку, и поёт:

Истопили баньку, вымыли Ваваньку.
Посадили в уголок, дали кашечки комок!

Наташа придвинула к батарее стул и сказала:

— Закрой глаза!

Кузька тут же зажмурился и не подумал под­глядывать, пока не услышал:

— Пора! Открывай!

На стуле перед Кузькой стояла коробка с пирожными, большими, прекрасными, с зелё­ными листиками, с белыми, жёлтыми, розовы­ми цветами из сладкого крема. Мама купила их для новоселья, а Наташе разрешила съесть одно или два, если уж она очень соскучится.

— Выбирай какое хочешь! — торжественно сказала девочка.

Кузька заглянул в коробку, наморщил нос и отвернулся:

— Это я не ем. Я не козёл.

Девочка растерялась. Она очень любила пи­рожные. При чём тут козёл?

— Ты только попробуй, — нерешительно предложила она.

— И не проси! — твёрдо отказался Кузька и опять отвернулся. Да как отвернулся! Наташа сразу поняла, что значит слово «отвращение». — Поросята пусть пробуют, лошади, коровье. Цыпля­та поклюют, утята-гусята пощиплют. Ну, зайцы пусть побалуются, леший пообкусывает. А мне...— Кузька похлопал себя по животу: — Мне эта пи­ща не по сердцу, нет, не по сердцу!

— Ты только понюхай, как пахнут, — жалоб­но попросила Наташа.

— Чего-чего, а это они умеют, — согласил­ся Кузька. — А на вкус трава травой.

Видно, Кузька решил, что его угощают на­стоящими цветами: розами, ромашками, колокольчиками.

Наташа засмеялась.

А надо сказать, что Кузька больше всего на свете не любил, когда над ним смеются. Если над кем-нибудь ещё, то пожалуйста. Можно иногда и самому над собой посмеяться. Но чтоб другие смеялись над ним без спроса, этого Кузька терпеть не мог. Он тут же схватил первое попавшееся пирожное и отважно сунул его в рот. И сейчас же спросил:

— Фафа фефеф или фто фофофаеф?

Девочка не поняла, но лохматик, мигом рас­правившись с пирожным и запустив руку в ко­робку, повторил:

— Сама печёшь или кто помогает? — И да­вай пихать в рот одно пирожное за другим.

Наташа задумалась, что она скажет маме, если Кузька нечаянно съест все пирожные.

Но он съел примерно штук десять, не больше. И, на прощание заглянув в коробку, вздохнул:

— Хватит. Хорошенького понемножку. Эдак нельзя: всё себе да себе. Надо и о других по­думать. — И начал считать пирожные. — Тут ещё осталось Сюра угостить, Афоньку, Адоньку, Вуколочку, и Сосипатрику хватит, и Лутонюшке, и бед­ненькому Кувыке. Я их тоже сначала обману: ешьте, мол, ешьте, угощайтесь! Пусть тоже дума­ют, что цветами потчую. И угостим, и насмешим, то-то все будут рады-радёхоньки!

Нахохотавшись всласть, Кузька обернулся к На­таше и заявил, что олелюшечек никак не хватит.

— Чего не хватит? — рассеянно спросила де­вочка. Она всё думала, что сказать маме о пирожных, а ещё думала про Адоньку, Афоньку, Вуколочку.

— Олелюшечек, говорю, на всех не хватит. Не красна изба углами, а красна пирогами. Эдаких вот, с цветами! — Кузька даже рассердился и, видя, что девочка не понимает, о чём речь, ткнул пальцем в пирожные: — Вот они, олелюшечки — эти самые пироги цветочные! Я ж говорю, невразумиха ты непонятливая, а ещё смеёшься!

ЖЕРДЯЯ ЗВАТЬ НЕ НАДО

— Дом без хозяина — сирота, — поёрзав на батарее, сказал Кузька и начал озираться, буд­то что-то потерял. — И хозяин без дома — то­же сирота. Дома и стены помогают.

Наташа оглядела стены. Интересно, как это они будут помогать. Руки у них вырастут, что ли? Или стены станут говорящими? Кто-нибудь начнёт мыть посуду, а стены скажут: «Эй ты! Марш отсюда! Сами вымоем!» Или нет. Кто же станет строить такие грубые стены? Это будут очень милые, приветливые стеночки: «Будьте добры, займитесь какими-нибудь другими, бо­лее интересными делами, а мы, с вашего поз­воления, перемоем всю посуду. И пожалуйста, не беспокойтесь: ни одной чашечки не разо­бьём». Тут, конечно, стены раздвинутся, выйдут роботы, всё сделают — и опять в стены.

Кузька между тем очень внимательно огля­дывал кухню и заодно объяснял, для чего нуж­но праздновать новоселье:

— У вас, у людей, день рождения раз в го­ду. А у дома он бывает раз в жизни — его но­восельем зовут, где новоселье — там гости, где гости — там угощение. Мало угощения — гос­ти подерутся. Пеки олелюшечки, да побольше, чтобы на всех хватило!

— Афонька, Адонька, Вуколочка — это твои гости? — спросила девочка.

— Сюра забыла, — ответил Кузька. — А ещё жди Пармешу, Куковяку, Лутонюшку. Так... Ещё кого? Пафнутий придёт, Фармуфий, Сосипатр, Пудя, Ховря, Дидим, Теря, Беря, Фортунат, Пигасий, Буян, Молчан, Нафаня, Авундий... Феодул с Федулаем прибудут, Пантя, Славуся, Веденей... Блудяшку и Себяку звать не буду, раз­ве что сами придут незваными гостями. А вот Поньку, так и быть, кликну. И Бутеню, и бед­ненького Кувыку.

— Что это, все твои товарищи?! — изуми­лась девочка. — Так много?

— А как же! — важно ответил Кузька. — Без товарищей один Жердяй живёт.

— Кто живёт?

— Жердяй. Сухой, длинный, на крыше у трубы дымом греется. Завистник, ненавистник и пакост­ник, лучше сюда его не звать — всех перессорит. Пусть себе торчит на крыше как сухая ветка.

Девочка скорей посмотрела в окно, не вид­но ли Жердяя. Не только Жердяя, но и труб и дыма на крышах не было, одни антенны под­нимались вверх.

— Нет, — продолжал Кузька. — Жердяя звать не буду. Вот деда Кукобу позову. Да не соберётся он, дед Кукоба, скажет: «Дорога не близкая, за семь вёрст киселя хлебать — лап­тей не напасёшься». А может, и навестит, со­скучился, поди. Севрюк с Пахмурой не придут, зови не зови, эти веселья не любят. Лыгашку глаза б мои не видели! И Скалдыра пусть не показывается. Зато Белебеня сей же час при­бежит. Услышит от Сороки — и здравствуйте-пожалуйста, давно не видались!

— От Сороки? — удивилась Наташа. — Раз­ве птицы знают про новоселье?

— Сорока знает, — твёрдо сказал Кузька. — Она везде поспевает. Да толком ничего не понимает. До того занята, что и подумать некогда что надо, чего не надо — про всё трещит, на хвосте тащит. Сорока скажет вороне, ворона — борову, а боров — всему городу. Не любим мы Сороку, — вздохнул Кузька. — Один Белебеня с ней в ладу живёт. Чуть услышит, у кого какая беда или радость, — ему всё равно, лишь бы народу побольше и угощения, — он и приска­чет. И Лататуй с ним, они всегда вместе.

Девочка во все глаза смотрела на Кузьку. Он по-прежнему сидел на батарее, рядом сохли лапти. Кузька придерживал их за верёвочки и болтал ногами.

«Интересно, — думала девочка, — почему у Кузьки ножки маленькие, а лапти такие, что в каждый он может сесть, как в корзину». А ещё она думала о Кузькиных друзьях. Какие они? Тоже маленькие, лохматые и в лаптях? Или некоторые в ботинках? Или же большие, лохматые, в пид­жаках, с галстуками, но в лаптях? Или же ма­ленькие, причёсанные, в рубахах и в ботинках?

А Кузька в это время продолжал:

— Белун придёт, и пускай. Всегда ему рады. Тихий старичок, смирный, ласковый. Вот только носовой платок для него не забыть припасти, ес­ли попросит нос вытереть. Банник непременно пожалует, то-то ему здесь светло покажется по­сле тёмной бани. Ещё Петряй и Агапчик навес­тят, Поплеша с Амфилашей, Сдобыш, Луп, Олеля... Лишь бы Тухляшка не навязался, ну его!

— Ой, Кузенька! — изумилась Наташа. — Сколько же у тебя друзей!

— Сколько друзей-то? Скажу, да погожу, — ответил Кузька, ёрзая на горячей батарее, и добавил: — Кабы я блином был, мне бы в са­мый раз на этой печурке доспеть, подрумя­ниться.

Он поглядел вниз и вздохнул:

— Давно бы отсюда ушёл, да шесток боль­но высок, до полу лететь далеко, а ухватиться не за что.

Наташа скорей пересадила бедняжку на по­доконник.

«Эка благодать — весь белый свет видать!» — обрадовался Кузька и прижался носом к стеклу. Девочка тоже посмотрела в окно.

ОБИЖЕННЫЙ САМОЛЁТИК

По небу неслись облака. Тоненькие, с виду совсем игрушечные подъёмные краники двига­лись между светло-жёлтыми, розовыми, голу­быми коробочками домов, поднимали и опус­кали стрелы. Дальше был виден синий лес, до того синий, будто в нём и деревья растут си­ние с голубыми листьями и лиловыми ство­лами.

Над синим лесом летел самолётик. Кузька показал ему язык, потом обернулся к девочке:

— Много всякого народу пожалует на ново­селье. Придут и скажут: «Вот спасибо тому, кто хозяин в дому!» Будет что рассказать, будет что вспомнить. Друзья к нам придут, и знакомые, и друзья друзей, и знакомые друзей, и друзья знакомых, и знакомые знакомых. С некоторыми водиться — лучше в крапиву садиться. Пусть и они приходят. Друзей всё равно больше.

— А где они живут, твои друзья? — спроси­ла девочка.

— Как где? — удивился лохматик. — Везде, по всему миру, каждый у себя дома. И в на­шем доме тоже. Мы высоко живём? На вось­мом этаже? А на двенадцатом уже раньше нас Тарах поселился, на первом Митрошка — тон­кие ножки живёт понемножку.

Наташа недоверчиво спросила, откуда Кузь­ка про это знает. Оказалось, от знакомого во­робья по имени Летун. Сегодня, когда машина остановилась и стали выгружать вещи, воробей как раз купался в луже около подъезда. Мит­рошка и Тарах, которые приехали сюда рань­ше, просили его кланяться всем, кто ещё при­едет в этот дом.

— Помнишь, — спросил Кузька, — он нам из лужи кланялся, мокренький такой, встрёпан­ный? Слушай, ему же там до самого вечера сидеть и кланяться! Посиди-ка весь день в лу­же, не пивши, не евши. Думаешь, хорошо?

— Ну, попить-то он может, — нерешительно сказала Наташа.

— Угу, — согласился Кузька. — А поесть мы ему олелюшку бросим в окошко. Ладно? Только аккуратно, а то попадёшь в голову, а он малень­кий, эдак и ушибить можно.

Они долго возились с задвижками, открыва­ли окно, потом высунулись, увидели лужу, рядом с ней серую точку (видно, Летун не всё время купался, иногда и загорал) и очень удачно бро­сили из окна пирожное «наполеон»; оно упало прямо в лужу. Только успели закрыть окно, Кузь­ка как закричит:

— Ура! Едут! Уже едут! Гляди!

Внизу по широкому новому шоссе мчался грузовик с узлами, столами, шкафами.

— Ну-ка, ну-ка, что у нас за соседи! — ра­довался Кузька. — Друзья или просто знако­мые? А не знакомы, долго ль познакомиться — приходи сосед к соседу на весёлую беседу. Эй ты! Куда уезжаешь? Куда? Вот они мы, не ви­дишь, что ли? Остановись сей же час, кому го­ворят!

Но грузовик проехал мимо и увёз людей с их добром в другой дом, к другим соседям.

Кузька чуть не плакал:

— А всё машина виновата! Не могла оста­новиться, что ли? К другим соседям поехали. А к нам жди-пожди — то ли дождик, то ли снег, то ли будут, то ли нет.

Наташе успокоить бы его, а она слова ска­зать не может, смеяться хочется. И вдруг она услышала:

— Эй ты! Сюда заворачивай! Лети, лети к нам в гости со всеми чадами и домочадцами, с друзьями и с соседями, со всем домком, ок­ромя хором!

Девочка посмотрела в окно: коробки домов, подъёмные краны, а над ними самолёт.

— Ты кого зовёшь?

— Его! — Кузька ткнул пальцем в небо, ука­зывая на самолёт. — Давеча он также летел, а я его подразнил.

Кузька смутился, покраснел, даже уши у не­го стали красными от смущения.

— Я ему язык показал. Может, видела? Оби­делся, поди. Пусть уж побывает у нас, олелюшечек отведает А то скажет: дом-то хорош, да хозяин негож.

Наташа рассмеялась. Самолёт к нам зовёт, кормить его собирается!

— Вот чудак, да он же здесь не поместится.

— Толкуй больной с подлекарем! — разве­селился Кузька. — Вот машину, которая нас везла, я в гости не звал, велика, в горницу не влезет. А самолёт — другое дело. Сколько их в небе перевидал, ни один крупнее вороны или галки на глаза не попадался. А этот не простой самолёт, обиженный. Если тесно ему покажет­ся, так ведь в тесноте, да не в обиде. А бу­дешь надо мной смеяться — убегу, и поминай как звали.

Самолёт, конечно, не откликнулся на Кузьки­но приглашение, а улетел, куда ему было надо.

Кузька долго-долго глядел ему вслед и груст­но сказал:

— И этот не захотел к нам в гости. Крепко на меня обиделся, что ли...

ВОРОБЬИНЫЙ ЯЗЫК

Наташа решила больше не смеяться над Кузькой. Если маленькие чего не знают, на то они и маленькие. Вырастут — узнают. А Кузь­ка — совсем маленький, хоть и в огромных лаптях. Откуда ему знать про самолёты?

— Ты разве в машине с нами приехал? — спросила девочка.

— А то где же? — важно ответил лохматик. — Я у неё спросил: «Довезёшь?» — «Полезай, — отвечает, — довезу».

— У машины спросил?

— А как же! Без спросу — останешься без носу. Очень удобно ехал. В ведре. Мы с вени­ком там хорошо уместились.

— Что ж, машина так и сказала: «Полезай — довезу»?

— Ну, она-то по-своему, по-машинному: «Рр!» Да я не остолоп, понял. Вот и довезла. Тут я, видишь? Вот он. — Кузька для убедительности потыкал в себя пальцем и сказал, что машин­ные языки ещё не ахти как знает. То ли дело птичьи или звериные.

И тут как раз зачирикал воробей. Может, Летун прилетел благодарить за угощение? На­таша искала глазами воробья, а в кухне уже свистели синицы, заливался соловей, стучал дятел.

Мяукнула кошка. Птицы умолкли. Громко за­лаяла собака. Невидимая кошка заорала изо всех кошачьих сил и удрала. А невидимая со­бака вдруг как тявкнет на девочку! Наташа чуть со стула не свалилась и закричала: «Мама!» И тут всё стихло, кроме Кузькиного смеха. Это он кричал разными голосами. Ну и Кузька!

Она хотела попросить, чтобы Кузька ещё по­лаял, но тут замычала корова, закукарекал петух, заблеяли овцы и козы, закудахтала курица, запи­щали цыплята. Курица звала детей всё громче, цыплята пищали всё жалобней, а потом смолк­ли. Верно, курица увела их подальше от стада, от множества копыт и мохнатых ног. Вдруг за­молкли овцы с козами и заревел кто-то страш­ный. Зашумели, заскрипели деревья, завыл ве­тер. Кто-то ухал, верещал, стонал. Но вот всё за­тихло, в тишине что-то взвизгнуло.

— Страшно, да? — спросил Кузька. — Я тог­да тоже испугался.

Когда и где испугался, он рассказывать не стал, а задумчиво произнёс:

— По-воробьиному-то я давно говорю. И по-вороньи, и по-куриному. Лошадиный знаю, коз­линый, бычий, свинячий, ну и кошачий, и соба­чий. А когда в лес попал, заячьему выучился, бе­личьему, лисьему... Волчий понимаю, медвежий. Рыбьи языки хуже знаю, трудные они: покуда вы­учишь, десять раз утопнешь или простудишься. Ещё карасий от щучьего отличу, а больше ни-ни.

Наташа во все глаза смотрела на Кузьку. Маленький, а сколько языков знает! А вот она, хоть и большая, знает всего несколько десят­ков английских слов и одно немецкое.

— Кузенька, — робко спросила Наташа, — а теперь ты скажешь, кто ты? Или ещё не пора?

Кузька внимательно посмотрел на девочку й стал загибать пальцы:

— Кормленый я? Кормленый. Поеный? Пое­ный. В бане пареный? Пареный. Ну так слу­шай...

И тут в дверь постучали.

— Беги открывай! — прошептал Кузька. — Да никому про меня не сказывай.

ТО ТЕПЛО, ТО ХОЛОДНО

— Дверь обить не желаете? — спросил не­знакомый дяденька. — Чёрная клеёночка име­ется и коричневого цвета. Да ты одна, что ли, дома, девочка? Спрашивать надо, спраши­вать, когда дверь отпираешь, и чужим не от­крывать. Говоришь вам, говоришь, учишь вас, учишь, — ворчал дяденька, стучась в сосед­нюю дверь.

Наташа вернулась в кухню. Кузьки на подо­коннике не было, коробки с пирожными тоже, только лапти сохли на батарее.

— Кузенька! — позвала Наташа.

— Ку-ку! — откликнулись из угла.

Там под раковиной был аккуратный белый шкафчик, куда ведро ставят для мусора. Из этого-то шкафчика и выглянула весёлая Кузь­кина мордочка.

— Ах вы, сени мои, сени! Сени новые мои! — вопил он, приплясывая, когда Наташа заглянула в шкафчик. — Добро пожаловать! Будьте как до­ма! Ну не чудо ли и не красота! Гляди, какой славный домик я себе отыскал! Как раз по росту. И олелюшечки уместились! И гости поместят­ся, если по одному будут приходить. А что вну­три он белый, так мы его раскрасим. На этой стенке лето нарисуем, на той осень, здесь вес­ну, бабочки летают. А дверь пусть остаётся бе­лой, как зима. Место тихое, укромное, кто не на­до — не заглянет.

— Заглянут, — вздохнула Наташа. — Сюда ведро помойное ставят.

— Глупости какие! — сказал Кузька, вылезая из шкафчика. — Изгваздать такую красоту! Ума нет.

— А куда ж мусор бросать?

— А вон куда! — И Кузька показал на окно. Девочка не согласилась. Что ж это будет?

Идёт по тротуару прохожий, а на него сверху очистки всякие падают, объедки, огрызки, окурки...

— Ну и что? — сказал Кузька. — Отряхнул­ся и пошёл себе дальше.

И тут в дверь опять постучали.

— Здравствуйте! Я ваша соседка, — сказа­ла незнакомая женщина в переднике. — У вас не найдётся коробки спичек?

Наташа, загораживая дорогу в кухню, сказа­ла, что спичек нет и никого нет.

— А почему дверь открываешь, не спраши­вая? — улыбнулась соседка и ушла.

В кухне на батарее сох один лапоть. Кузька снова исчез.

— Кузенька! — позвала Наташа.

Никто не ответил. Она опять позвала. Отку­да-то послышался шорох, тихий смех и приглушённый Кузькин голос:

— Идёт мимо кровати спать на полати.

Искала Наташа, искала — Кузька будто про­валился.

Надоело ей искать.

— Кузенька, где ты?

Послышалось хихиканье, и неизвестно отку­да ответили:

— Если я скажу «холодно», значит, там ме­ня нету, а скажу «тепло», там я и есть.

Наташа вышла в коридор.

— Эх, морозище-мороз отморозил девке нос! — заорал невидимый Кузька.

Девочка вернулась в кухню.

— Мороз не велик, а стоять не велит!

Она заглянула в белый шкафчик под ракови­ной.

— Стужа да мороз, на печи мужик замёрз!

Наташа сделала шаг к газовой плите, и по­года сразу улучшилась:

— Сосульки тают! Весна-красна, на чём при­шла? На кнутике, на хомутике!

У плиты наступило лето. Открыв духовку, На­таша увидела на противне Кузьку, который во­пил, не жалея голоса:

— Обожжёшься! Сгоришь! Удирай, пока не поздно!

— Это ты сгоришь! — сказала Наташа и ста­ла объяснять про газовую плиту и про духовку.

Не дослушав объяснений, Кузька вылетел на­ружу как ошпаренный, подобрал коробку с пи­рожными, надел лапоть и сердито пнул плиту:

— Вот беда, беда, огорчение! Я-то думал, это будет мой домик, тихонький, укромненький, никто туда не заглянет. А сам, страх подумать, в печи сидел! Ах ты, батюшки!

Наташа стала его утешать.

— Я твоей плиты не боюсь, зря не укусит, — махнул рукою Кузька. — Я огня боюсь.

Кузька сел на коробку с пирожными и при­горюнился:

— И лаптей жалко, и рубахи, а больше все­го — своей головушки. Я ж молоденький, семь веков всего, восьмой пошёл...

— Семь лет, — поправила Наташа. — Как мне.

— У вас годами считают, — уточнил Кузь­ка, — у нас — веками, в каждом веке сто лет. Вот моему дедушке сто веков с лишним. Не знаю, как ты, а мы с огнём не водимся. Иг­рать он не умеет, шуток не любит. Кто-кто, а мы это знаем. Дедушка нам говорил: «Не иг­райте с огнём, не шутите с водой, ветру не верьте». А мы не послушались. Поиграли раз, на всю жизнь хватит.

— Кто поиграл?

— Мы поиграли. Сидим как-то у себя дома под печкой. Я сижу, Афонька, Адонька, Сюр, Вуколочка. И вдруг...

Но тут в дверь опять постучали.

ВОТ БЕДА, БЕДА, ОГОРЧЕНИЕ!

Очень высокий, почти до потолка, молодой человек спросил Наташу:

— Где у вас телевизор?

Куртка на юноше блестела, «молнии» на куртке сверкали, рубашка в мелкий цветочек, а на ней значок с Чебурашкой.

— Ещё не приехал, — растерянно ответила Наташа, глядя на Чебурашку.

— Да ты одна, что ли? — спросил юноша. — А чего пускаешь в дом кого попало? Ну ладно, зайду ещё! Расти большая.

Девочка бегом вернулась в кухню. Там тихо и пусто. Позвала она, позвала — никто не откликнулся; поискала, поискала — никого не на­шла. Заглянула в белый шкафчик под ракови­ной, в духовку — нет Кузьки. Может быть, он спрятался в комнатах?

Наташа обегала всю квартиру, обшарила все углы. Кузьки и след простыл. Напрасно она развязывала узлы, отодвигала ящики, от­крывала чемоданы, напрасно звала Кузьку са­мыми ласковыми именами — ни слуху ни ду­ху, будто никогда никакого Кузьки и в помине не было. Только машины шумели за окном и дождь стучал в стёкла. Наташа вернулась в кухню, подошла к окну и заплакала.

И тут она услышала очень тихий вздох, чуть слышный стук и тихий-претихий голос.

— Вот беда, беда, огорчение! — вздыхал и разговаривал холодильник. Кто-то скрёбся в холодильнике, как мышка.

— Бедный, глупый Кузенька! — ахнула Ната­ша, кинулась к холодильнику, взялась за блес­тящую ручку.

Но тут в дверь не просто застучали, а заба­рабанили:

— Наташа! Открывай!

Наташа бросилась в коридор, но по дороге передумала: «Сначала выпущу Кузьку, он сов­сем замёрз».

— Что случилось?! Открывай сейчас же!! Ната­ша!!! — кричали в коридоре и ломились в дверь.

— Кто там? — спросила Наташа, поворачи­вая ключ.

— И она ещё спрашивает! — ответили ей и потащили в комнаты диван, телевизор и много других вещей.

Наташа на цыпочках побежала в кухню, откры­ла холодильник, и прямо ей в руки вывалился дрожащий холодненький Кузька.

— Вот беда, беда, огорчение! — приговари­вал он, и слова вместе с ним дрожали. — Я-то думал, это мой домик, укромненький, чи­стенький, а тут хуже, чем у Бабы-Яги, у той хоть тепло! Деда Мороза изба, что ли, да не простая, с секретом: впустить-то впустит, а назад — и не проси... И приманок всяких вдо­воль, яства одно другого слаще... Ой, батюш­ки, никак, олелюшки там оставил! Пропадут они, замёрзнут!

В коридоре послышались шаги, раздался грохот, шум, треск. Кузька до того перепугал­ся — перестал дрожать, смотрит на девочку круглыми от страха глазами. Наташа сказала ему на ухо:

— Не бойся! Хочешь, я тебя сейчас спрячу?

— Знаешь что? Мы с тобой уже подружились, я тебя уже не боюсь! Я сей же час сам спря­чусь. А ты беги скорёхонько в горницу, где я был под веником. Отыщи в углу веник, под ним увидишь сундук. Тот сундук не простой, волшеб­ный. Спрячь его, береги как зеницу ока, никому не показывай, никому про него не рассказывай. Я бы сам побежал, да мне туда ходу нет!

Кузька прыгнул на пол и пропал, скрылся из глаз. А Наташа бросилась искать веник. Веника в углу не было. И угла тоже не было. Вер­нее, он был, но его теперь занял огромный шкаф. Наташа громко заплакала. Из комнат прибежали люди, увидели, что она не ушиб­лась, не оцарапалась, а плачет из-за какой-то игрушки, про которую и рассказать толком не может, успокоились и опять пошли прибивать полки, вешать люстры, двигать мебель.

Девочка плакала потихоньку. И вдруг сверху кто-то спросил:

— Не эту ли шкатулку ищете, барышня?

КТО ТАКОЙ КУЗЬКА?

Наташа подняла голову и увидела высокого человека, папиного товарища. Они с папой когда-то сидели в первом классе на последней парте, потом всю жизнь не виделись, встретились толь­ко вчера и никак не могли расстаться, даже ве­щи грузили вместе.

В руке у папиного соседа по школьной пар­те был чудесный сундучок с блестящими угол­ками и замочком, украшенный цветами.

— Хорошая игрушка. В прекрасном народ­ном стиле! Я бы на твоём месте тоже о ней плакал, — сказал бывший первоклассник. — Держи и спрячь получше, чтобы под ноги не­чаянно не попала.

Наташа, боясь повесить чуду, вытерла глаза, сказала «спасибо», схватила Кузькино сокрови­ще и побежала искать такое место в квартире, где бы можно было его как следует спрятать. И надо же было так случиться, что этим мес­том оказалась её собственная комната. Ната­ша сразу её узнала, потому что там уже были её кровать, стол, стулья, полка с книгами, ящик с игрушками.

— Самая солнечная комната, — сказала ма­ма, заглянув в дверь. — Тебе нравится? — И, не дожидаясь ответа, ушла.

— Нравится, нравится, очень нравится! — услышала Наташа знакомый голос из ящика с игрушками. — Догони её скорее и скажи: бла­годарствуйте, мол! Хорошая горница, пригляд­ная, добротная — как раз для нас! Каковы са­ми — таковы и сани!

— Кузенька, ты здесь?! — обрадовалась де­вочка.

В ответ пискнул утёнок, бибикнула машина, зарычал оранжевый мишка, кукла Марианна сказала: «Ма-ма!» — и громко задудела дудка. Из ящика вылез Кузька с дудкой в одном кула­ке и барабанными палочками в другой. Старый, заслуженный барабан, давным-давно лежавший без дела, болтался у самых Кузькиных лаптей. Кузька с восторгом поглядел на чудесный сун­дучок в Наташиных руках, ударил палочками в барабан и завопил на всю квартиру:

Комар пищит,
Каравай тащит.
Комариха верещит,
Гнездо веников тащит.
 Кому поём,
Тому добро!
Слава!

В дверь постучали. Кузька кувырк в ящик с игрушками. Одни лапти торчат.

— Концерт по случаю переезда в новый дом? — спросил папин товарищ, входя в ком­нату.

Он подошёл к игрушкам, вытащил Кузьку за лапоть и поднёс к глазам. Наташа броси­лась на помощь, но Кузька уже преспокойно сидел на ладони у бывшего первоклассника, точно так же, как сидели бы на ней кукла Марианна, Буратино, ещё кто-нибудь в этом роде.

— Вот какие нынче игрушки! — сказал па­пин друг, щёлкнув Кузьку по носу, но лохматик и глазом не моргнул. — Первый раз вижу та­кую. Ты кто же будешь? А? Не слышу... Ах, до­мовой, вернее, маленький домовёночек! Что, брат? Туго тебе приходится? Где же ты в ны­нешних домах найдёшь печку, чтобы за ней жить? А подполье? Куда спрячешь от хозяев потерянные вещицы? А конюшня? Кому ты, ко­гда вырастешь, будешь хвосты в косички за­плетать? Да, не разгуляешься! И хозяев не ис­пугаешь, народ грамотный. А жаль, если ты со­всем пропадёшь и все тебя забудут. Честное слово, жаль.

Кузька сидел на ладони у папиного това­рища и слушал. А Наташа думала: «Так вот он кто! Домовёнок! Маленький домовёночек! Мне — семь лет, ему — семь веков, восьмой пошёл...»

— Что ж, — закончил папин товарищ, — хо­рошо, что ты теперь превратился в игрушку и живёшь в игрушечнице. Тут тебе самое место. А с детьми, братец, не соскучишься! — и по­ложил неподвижного Кузьку рядом с оранже­вым Мишкой.

— Кузенька! — грустно сказала Наташа, ко­гда дверь за папиным другом закрылась. — Значит, теперь ты игрушка? А как же Афонька, Адонька, Вуколочка? Я думала, они к нам на новоселье придут, мы их угостим из игрушеч­ной посуды, на заводной машине покатаем... А как же волшебный сундучок? Какая в нём тай­на? Ты правда встречал Бабу-Ягу? И почему ты в лесу очутился, если ты домовой, а не ле­ший? Неужели я больше никогда ничего про тебя не узнаю? Неужели ты насовсем превра­тился в игрушку?

Тут Кузькин глаз, глядевший на девочку, вдруг подмигнул, а из игрушечницы послыша­лось:

— Он лежит и еле дышит, ручкой-ножкой не колышет!

И Наташа услышала про домовёнка вот та­кую историю.

Часть вторая. Кузька в лесу

В МАЛЕНЬКОЙ ДЕРЕВЕНЬКЕ

В маленькой деревеньке над небольшой речкой, в избе под печкой жили-были малень­кие глупые домовята, а среди них Кузька. Бы­ло это полтора века назад. Кузьке тогда толь­ко-только шесть веков исполнилось.

Однажды люди ушли в поле, а взрослые до­мовые — в гости к полевикам. Домовята оста­лись одни. Вылезли из-под печки, хозяйничают в избе. Афонька с Адонькой выскребли чугуны, горшки, сковородки, вылизали до блеска, зовут всех полюбоваться. Сюр притащил обувь, какая под руку попалась, поплевал на неё, вытер краем рубахи, дал всем примерить. Принёс с улицы одинокий лапоть, и все по очереди пры­гали в нём на одной ножке. Сосипатрик с Куковякой прогнали из-под лавки мышей и тара­канов, нашли горошины, орешки и пуговицу. Горошины и орехи съели. Полюбовались, как блестит пуговица, унесли её под печку и спря­тали в большой зелёный сундук.

Кузька любил подметать. Пыль из-под вени­ка — к потолку! Степенный Бутеня отнял веник, и Кузька вместе с лучшим другом Вуколочкой глядели с подоконника, как сердито Бутеня двигает веник и как весело бежит за веником чистая дорожка.

Вдруг домовятам почудилось, что идут лю­ди. Скорей под печку. Притаились, слышно стало, как шуршат и шныряют мыши. Вуколоч­ка молчал, молчал, а потом мяукнул и запел:

Ходит Васька серенький, Хвост у Васьки беленький, Глазки закрываются, Когти расправляются.

Играют в кошки-мышки. А настоящие мыши дразнятся:

— Мы усатенькие, мы хвостатенькие! А вы и велики, и толсты, и лохматы, и конопаты! Ни усов, ни хвостов! Не похожи на мышей ни но­ровом, ни говором! И на кошек не похожи! Ни пастью, ни мастью! Глаза не вертучие! Лапы не цапучие!

И тут Кузька увидел, что с потолка падает уголёк, хорошенький, красненький. Кузька знал, что любоваться угольком нельзя. Надо сразу наступить на него лаптем, тридцать три раза топнуть, тридцать три раза повернуться — и никакой беды не жди. Но глупый домовёнок радостно завопил:

— Ребятушки-домовятушки! Ступайте сюда! Будем играть в мужичков-пожарничков!

Уголёк раздули, подстелили ему соломки, угостили щепками. И запел, заплясал огонь. Давай всех кусать, обижать, обжигать. Домовята от него, а он вдогонку. И ест по пути всё без разбора: перины, сенники, подушки. Чем больше ест, тем сильнее становится. Кинули в него скамейкой, табуреткой — съел и не пода­вился. Жаром пышет. Красными искрами свер­кает. Чёрным дымом глаза ест, серым дымом душит. Домовята под стол и ревмя ревут:

— Огонюшко-батюшка! Не тронь, пожалей!

Вдруг из огня голос:

— Детушки! Бегите сюда!

Домовята ревут:

— Огонь нас кличет, съесть хочет!

Но Кузька догадался, что огонь шумит-гудит без слов и что зовёт домовят дед Папила. Ух­ватил Кузька Вуколочку и — на голос.

— Ой! Огонь Кузьку съел, Вуколочкой употчевался! — плачут домовята.

А Кузька, цел-невредим, уже тащит за руки Сюра с Куковякой. Остальные следом бегут.

Дед всех пересчитал, отправил на волю, а Кузьку оставил: «Жди, не пугайся!» И в огонь. Бороду опалил, но вынес два сундука, большой и маленький. Маленький отдал Кузьке:

— Выручай, внучек! Две ноши не по силе.

Сундучок лёгонький, домовёнок на ногу быст­рый. Обогнал дедушку, выскочил на белый свет и пустился без оглядки. А огонь шумит:

— Стой! Догоню! У-у-у!

Оглянись Кузька, он увидел бы, что не огонь за ним гонится, а низко-низко летит в ступе Баба-Яга. Тянет руки, хочет схватить домовёнка с сундучком. Но тот забежал в лес. Приш­лось Бабе-Яге подняться выше деревьев:

— Не уйдёшь! Поймаю! Улюлю!

Долго ли бежал Кузька, и сам не знает.

В БОЛЬШОМ ЛЕСУ

Маленький домовёнок с размаху налетел на огромное дерево и кувырк вверх лаптями. Де­рево так стукнуло его по лбу, что искры из глаз посыпались. Кузька зажмурился, чтобы от них лес не загорелся. А дерево шумит:

— Куда бежишь? Почто спешишь?

Сороки стрекочут:

— Воры! Воры! Прячься в норы!

— Бить его мало! — заливаются мелкие пташки. — Бить! Бить!

— Я не вор! — обиделся Кузька, открыл гла­за, увидел над собой зелёную змею и хвать её палкой.

— Ой-ой! — запищал кто-то. — Зачем бьёшь мой хвост? Сей же час убегай, откуда прибе­жал! Ты такой страшный! Глаза б мои на тебя не смотрели! Вон из нашего леса!

Поднял Кузька голову, а в листве чьи-то гла­за блестят и мигают.

— Я позабыл, откуда прибежал!

Из листвы высунулась зелёная лапка, ткнула пальцем в чащу. Там кто-то урчал, выл, повизгивал, деревья тянули скрипучие лапы.

— Не туда показываешь! — испугался домо­вёнок.

— Туда-туда! — выглянула зелёная мордоч­ка. — Ты пробежал мимо сосен Кривобоконькой и Сиволапки, между осинами Рыжкой и Трясушкой, обежал куст Растрёпыш, пободал Могучий дуб и — лапки кверху.

— У тебя что? Все деревья с именами?

— А как же! Иначе они откликаться не бу­дут. А ты в каком лесу живёшь? — Зелёное существо перескочило на нижнюю ветку.

— Это почему же в лесу? — удивился домовёнок, потихоньку разглядывая незнакомца: надо же, весь зелёный, от макушки до пяток, даже уши, даже хвост (его-то и принял Кузька за змею).

— Всяк в своём лесу живёт, — объяснил зеленохвостик. — Мои братья Еловик и Сосно­вик — в еловом и сосновом. А ты небось в берёзовой роще? Ты же белый, толстый, как берёзовый пень!

— Сам ты пень! — обиделся Кузька.

Лесной житель засмеялся и очутился рядом с домовёнком:

— Гляди-ка! Разве я похож на пень?

И правда, он был похож на сучок, поросший зелёным мхом. Только этот сучок прыгал и разговаривал.

— А ты не знаешь, — спросил Кузька, — где тут у вас неподалёку маленькая деревня у небольшой речки, все избы хороши, моя лучше всех?

— А что такое «деревня»? Что такое «из­ба»? — заинтересовался незнакомец.

ДОЖДЬ В ЛЕСУ

Домовёнок начал объяснять, но тут крупная дождевая капля стукнула его по носу. Чёрная ту­ча накрыла лес. Кузька схватил сундучок, прятавшийся в траве, и бегом под высоченную ель. Лил дождь, а Кузька сидел на сухой хвое, будто на половике. Наверное, с тех пор, как эта ель была маленькой пушистой ёлочкой, ни одна кап­ля не упала на землю возле её ствола.

Ветки раздвинулись, и мокрая зелёная мор­дочка заглянула будто в окошко:

— Ты чего спрятался? А ты кто?

— Домовой, — ответил Кузька.

— Домовых не бывает! Про них только сказ­ки есть, — сказал лесной житель. — Чего пу­гаешь?

Кузька не стал спорить. Люди и то боятся домовых. А зеленохвостик подавно испугается, и поминай как звали. И поминать-то будет не­кого.

— А ты кто? Здешняя неведомая зверушка?

— А вот и нет! Не угадал! Ещё угадывай!

Кузька ответил, что всю жизнь будет думать и не угадает.

— Всю-всю жизнь? — восхитился незнако­мец. — И не угадаешь? Лесовик я, леший, вот кто. И зовут меня Лешик. Мне уже пять веков. А моему дедушке Диадоху сто веков!

«Из огня да в полымя», — подумал Кузька и со страху забился под ель как можно глубже:

— Врёшеньки-врёшь! У леших клыки до са­мого носа торчат, язык во рту не умещается, наружу высунут, и живот на сторону мешком висит. Не похож ты на них. Нечего зря на се­бя наговаривать!

— Ты перепутал! Это про домовых расска­зывают, что у них язык наружу и живот меш­ком.

Кузька онемел от такого нахальства, а Ле­ши к продолжал:

— Мой папа выше этой ёлки! Он в Обгоре­лый лес ушёл. Лет на пять или на пятьдесят, как управится. Дедушка говорит, там давно хо­рошего хозяина не было. А без хозяина лес — сирота: сушь да глушь. Хозяин хорош — и лес пригож. Хозяин шагнёт и дело найдёт. Мы с дедом тут хозяева.

— А правда твой дед, старый леший, — ли­хой злодей? Зря народ пугает, в болоте топит, на деревья забрасывает. Детей крадёт, коров угоняет. А рявкнет — уши не успеешь загоро­дить и оглохнешь!

Сказал Кузька всё, что знал про леших, и самому стало страшно. Схватил сундучок — и под дождь, мимо куста Растрёпыша, мимо Рыжки и Трясушки, мимо Кривобоконькой и Сиволапки. Скорей в маленькую деревню у не­большой речки, в лучшую избу, где так уютно, когда за окнами непогода. Сколько раз Кузька пел обидные дразнилки дождю, показывал ему язык из-под печки. И вот ливень настиг домовёнка в чужом страшном лесу.

— Не уйдёшь! Улюлю! — заревел поток, по­тащил, закрутил Кузьку, как щепку, пока руба­ха не зацепилась за куст. Хорошо, рубаха крепкая, держит своего хозяина.

Но и печальному и страшному бывает ко­нец. Перестал дождь. Улетел ветер. Капают капли с веток. Шлёпают лягушки по лужам. Им хорошо. Они знают, куда прыгать. А Кузька так и будет висеть тут как мокрый лист, потом как сухой, потом осыплется и замёрзнет под сне­гом.

— А, вот ты где! Что ты тут делаешь? — Возле куста, рот до ушей, стоял Лешик. — Или ты правда домовой, ежели моего дедушку не знаешь?

И Кузька, болтаясь на кусту, услышал, что дедушка у Лешика добрый, разумный, краси­вый, зайчиков пасёт, птиц бережёт, деревья растит.

— А не знает ли твой дед маленькую деревню у небольшой речки? — стуча зубами, поинтересовался Кузька.

— Дедушка Диадох всё знает! — ответил Лешик. — Побежали к нему! Куст Колючие лап­ки! Отпусти моего друга!

Куст зашелестел и ещё крепче обхватил домовёнка.

— Говоришь, спас его? Поток тащил его в Бездонный овраг? Какой ты хороший, куст Ко­лючие лапки! Спасибо тебе!

Ветки отпустили Кузьку.

— Поклонись кусту, — шепнул Лешик. — Он это любит.

Пришлось кланяться кусту. А потом и куст Колючие лапки долго махал вслед друзьям всеми своими листьями и колючками.

БЕРЛОГА

Маленький домовёнок вслед за маленьким лешонком выскочил на большую поляну. По­среди — бугор, на бугре — сосна, красная, как огонь в печи. Большой корявый пень под сосной качнулся, приподнялся. Под ним открылась ды­ра. Из дыры, упираясь в землю корнями, по­лез ещё один корявый пень. Кузька наутёк от такого ужаса.

— Постой, сынок, погоди чуток! — добрым голосом крикнул ему пень. — И ты, Лиса, по­стой!

Пень шагнул к кустам и вытащил из них ры­жую Лису. Тут Кузька разглядел, что у пня не корни, а руки и ноги.

— Ты смотри, зайчишек молоденьких не ло­ви. Они у меня все на счету, — сказал живой пень, держа в руках Лису. — Вот разведётся у нас побольше зайцев, тогда и гоняйся за ло­поухими.

Пень погрозил Лисе пальцем и поставил на землю. Морда у Лисы была такая, будто она сама только что держала кого-то поперёк жи­вота, учила уму-разуму. Быстро оглядев Кузьку, Лиса гордо ушла в кусты.

Так вот какой дедушка Диадох! Руки-ноги по­хожи на корни, волосы — на сухую траву, боро­да — на мох, а глаза, как ясное небо.

— А это кто же? На кого похожий? — спро­сил дед Диадох, разглядывая Кузьку. — Для медвежонка слишком голый. Для лягушонка слишком лохматый. Водяной посуху не ходит. На кикимору не очень похож. И весь трясёт­ся. Уж не родня ли ты нашей осине?

Кузька так стучал зубами, что дятлы на стук откликались.

— Да он озяб! — Дед схватил домовёнка, утащил его под пень, в чёрную нору, и опустил во что-то шуршащее, мягкое, тёплое.

Когда глаза привыкли к темноте, Кузька ра­зобрал, что сидит в коробе с сухими листья­ми.

— Сколько живу на свете, — удивлялся дед, — таких лешонков не видал.

— Он не лешонок, дедушка. Он — домовёнок.

— А-а. То-то, гляжу, больно дикий. Из роду домовых, говоришь? Слыхать слыхал, видать не видал. Это растёт на тебе или как? — тронул он Кузькину одежду, с которой текла вода.

Вместо ответа Кузька начал стаскивать мок­рые лапти, рубаху.

— Вот-вот, так я и думал. Скидывай, сынок, погрейся чуток, — ласково приговаривал дед Диадох, забирая одежду и укладывая дрожаще­го Кузьку поглубже в короб. — Лежи, согревайся, сил набирайся. Деревья по осени тоже лист­ву сбрасывают, холодную да мокрую. Весной но­вая вырастет.

— У меня не вырастет! — испугался Кузька.

— Зато высохнет! — успокоил его дед, уку­тывая по самую шею сухими листьями. — А это что? — и взял у Кузьки сундучок.

— Там тайна, дедушка! — ещё больше ис­пугался Кузька.

— Ну коли так, береги её! — сказал дед, по­могая запрятать сундучок на самое дно короба.

Кузька огляделся. Батюшки, сколько змей, целые выводки! Не сразу догадаешься, что это извиваются и свешиваются с потолка корни деревьев.

Раз восемь в дверь заглянула любопытная заячья мордочка. То ли восемь зайцев один за другим прибегали взглянуть на Кузьку, то ли заяц, которого старый леший спас от Лисы, заглядывал восемь раз.

По углам и вдоль стен берлоги стояли ещё короба и корзины, а в них что-то шевелилось, шуршало, потрескивало. Кузька то и дело ловил на себе взгляды крошечных блестящих глаз. Ка­кие-то малявки сидели на корнях, ползали по стенам и смотрели, смотрели на домовёнка.

— А ну, кыш отсюда! — прогнал дед лесную мелочь и, смеясь, повторил: — Так тебе наша осина не родня ли?

— Мне деревья не родные. Мне бы что-ни­будь поесть, дедушка.

Дед Диадох, задумчиво пожевав губами, при­нёс из тёмного угла сухую лягушку:

— Кормись, сынок!

Кузька не стал есть сушёную лягушку.

— Не любит, — сокрушался дед. — Я журав­лю берёг. Деревом её, бедную, придавило. Мо­жет, это хочешь? — и принёс из другого угла пучок сухой душистой травы.

Кузька понюхал и отвернулся.

— Не умеет! — вздохнул дед. — А ничего, вкус­ная, я пожевал. Лосятам закуску припас к зиме. Да скажи нам, чем ты сыт бываешь?

— Блинами! Пирогами! Молоком! Киселём! Кашей! Репой! Квасом! Щами! Хлебушком! — единым духом выпалил Кузька и облизнулся.

— Сколько незнакомых вещей есть на све­те, — покачал головой дед. — Век живи...

— Век учись, — вздохнул домовёнок.

— И у вас так говорят? — обрадовался дед. — Ну, коли помыслы у нас одинаковые, то и вкусы одинаковые найдутся. Повернись да оглянись. Может, выберешь чего по вкусу?

Кузькины глаза, привыкшие к темноте, ми­гом разглядели большущую корзину с орехами.

— Э, да у тебя вкусы, как у белки! — рас­смеялся дед и притащил ещё два короба: один с шишками, другой с сухими грибами.

Кузька отнёсся к этому угощению без осо­бой радости. Дед подумал-подумал и приволок колоду с мёдом. Тут-то гость показал, на что способны домовые.

Любопытный Лешик тоже лизнул и потом долго вытирал язык то одним зелёным локтем, то другим. Так и закусывал домовёнок орехами с мёдом, пока не почувствовал, что сей же час уснёт. Последнее, что услышал Кузька, засыпая:

— Дедушка, в лесу дождь?

— Дождь, внучек, ливень...

— Дедушка, в лесу ветер?

— Ветер, внучек, буря...

— Дедушка, в лесу гроза?

— Гроза, внучек, бушует, ветер дует, молния полыхает, всех пугает. Пора нам с тобою там быть, беду опередить.

ГОСТИ

Маленький домовёнок простудился и заболел. Пристали к нему лихорадка с лихоманкой, трясовица с огневицей. Дрожит Кузька от холода, а сам горячий, как горшок в печи. Говорит, будто комар пищит. Кашляет, будто медведь рыкает.

— Знаю на такую болезнь управу, — сказал дед Диадох. — Да пойдёт ли домовым на пользу? — и принёс из дальнего угла пещеры (лешие называли её берлогой) горькую кору, сухие корешки, кислую травку. Кузька в рот бы их не взял, но с мёдом и не такое съешь.

Из лесу прибегал Лешик, мокренький, как банный веник:

— Ну и дождь! Ну и буря! Ну, как ты тут? Ну, я пошёл!

Дед Диадох приходил задумчивый, суровый. Рассказывал, как семь ветров дерутся, реки в берега бьются, гром гремит, лес гудит. Клал Кузьке на лоб лапу-деревяшку, совал ему в рот кусок коры:

— Вспомни, внучек, как домовые от таких напастей лечатся?

— Домой хочу! — пищал Кузька.

— Поправься сначала, — говорил старый леший. — И куда спешить? Может, сгорел твой дом? Каково тяжело на пепелище, сам знаю.

Во сне Кузька увидел Вуколочку: грустный и молчит. А вдруг и вправду всё сгорело? Или по Кузьке скучает? «Завтра приду», — утешил его Кузька, проснулся и вспомнил, как домовые управляются с болезнями:

— Ой вы, лихорадушка с лихоманушкой, трясовичка с огневичкой! Приходите ко мне в гости! — Домовёнок помолчал и добавил: — Вчера! Да не забудьте! Вчера приходите, пожалуйста!

Кузьке сразу стало легче. Лежит себе в коро­бе, поправляется. Пусть болезни гадают, как это им прийти не завтра, не сегодня, а вчера? Ус­нёт домовёнок, а какая-нибудь смелая козявка сядет ему на нос или на брови, навестит боль­ного. И, проснувшись, Кузька встретит её при­стальный взгляд.

Но вот проснулся, а вместо козявки на него глядит Медведь. Кузька забился под сухие листья на самое дно короба. Медведь листья раскопал, Кузьку вынул и вручил ему гостинцы: калину да рябину. Съели ягоды с мёдом, и домовёнок спро­сил, не покажет ли ему Медведь дорогу домой?

— А это чем не дом? — оглядел Медведь лешачью берлогу.

— Дом — это когда есть печка! — объяснил Кузька.

Уточнив, что такое «печка», Медведь сказал, что от неё дому только вред и опасность. Кому холодно, пусть обрастает шерстью. Кузька вспом­нил про пожар, помрачнел. Но тут вошла Лиса.

— Что значит, когда медведь через пень ска­чет? — дразнилась она. — Значит, либо пенёк невысок, либо медведь сердит.

Кузька засмеялся, спросил Лису про свой дом. Лиса вместо ответа стала выпытывать, живут ли куры в избе вместе с людьми или где-нибудь отдельно. На Кузькины слова, что в избе хорошо, там горячая каша, пареная репа, топлёное молоко, Лиса усмехнулась:

— А у нас, что ли, всё холодное? Не вся еда растёт, некоторая бегает! Не прав медведь, что корову задрал. Не права и корова, что в лес зашла. Хи-хи-хи!

Медведь так и покатился по полу со смеху.

А Кузька решил больше не говорить им про свою деревеньку, жалко кур и скотину.

— Говоришь, дома тебя ждут, — обрадовал­ся дед Диадох, влезая в берлогу. — А теперь и в лесу друзья завелись.

Когда все ушли, Кузька улёгся поудобнее. Разговаривает сам с собой то голосом Афоньки или Адоньки, то басом, как Сюр, то пищит, как Вуколочка. Сам не заметил, как пошёл в пляс с друзьями-домовятами. В середину хо­ровода опустился горшок с горячей кашей. И Кузька проснулся.

— Кыш отсюда! — сказал он нахальным ко­зявкам, они лезли ему прямо в глаза.

Но это был солнечный луч. И в нём лихо от­плясывала лесная мелюзга, у которой оказались не только лапки и усики, но и крылья.

Кузька весело вылез наружу и чуть было снова не заболел — от страха. Дед Диадох с Лешиком волокли к берлоге корзину, а в ней копошились ящерицы с оторванными хвостами, больные жуки, приплюснутые лягушки, ещё кто-то...

— Кузя поправился! — обрадовался Лешик. — Теперь помогай других лечить!

— Ой, напасти незнакомые, звериные и насекомые! — дрожащим голосом позвал домовёнок. — Приходите вчера!

— Вчера они и пришли, — сказал дед Диа­дох. — Буря напоследок совсем разгулялась! Что ж, полечим по-своему, по-лесному. А семь ветров помирились, улетели каждый в свою сторону. Просил их узнать про твою деревень­ку. Какой-нибудь из них принесёт весточку с твоей родимой стороны. Будем ждать.

БЕЗДОМНЫЙ ДОМОВОЙ

Маленький домовёнок ждать не умел. Сун­дучок в руки — и к Могучему дубу. Если уж но­ги сами принесли его в лес, то пусть сами и уносят отсюда. Долго ли бежал, коротко ли, вдруг слышит: собаки лают. Значит, деревня рядом. Кузька, откуда силы взялись, продира­ется сквозь кусты. Выскочил на поляну, а там дед Диадох с Лешиком деревца пересаживают и поют. Песни у леших без слов, похожи на со­бачий лай с подвыванием.

— Молодо-зелено! — показал дед Кузьке на тонкие рябинки. — Теснятся, глупые, подрас­тут — и ветку вытянуть некуда.

Утром Кузька с сундучком — опять из лесу. Но уже не туда, куда ноги несут, а куда глаза глядят. Бежал, бежал, слышит стук топора. «Ну, — думает, — пристроюсь под телегой, люди и не заметят, кого с дровами везут». А это не топор стучит. Дед с Лешиком сухостой валят.

— Сами не свалим, — объяснил Лешик, — от ветра упадёт на кого и придавит.

— Дело не медведь, само в берлогу не уля­жется. — Старый леший тюкал ладонью, как то­пором, по чахлым деревцам. — Вот мы и управ­ляемся, старый да малый. И не в лад, да ладно. И не хитро, да кстати.

На другой день подул ветер, верхушки де­ревьев кланялись ему вдогонку. «С родной сто­роны!» — обрадовался Кузька, побежал против ветра. Бежит, бежит, слышит щёлканье кнута. Скорей к пастуху со стадом! А это дед Диадох стучит в ладоши. А над ним по веткам мчится стадо, да только беличье, перегоняют его ле­совики из ельника в орешник.

— Кузя! — кричит Лешик. — Ветер приле­тел, весточки не принёс. Нету вон в той сто­роне твоей деревеньки!

Несколько дней собирал Кузька с белками орехи, лучшие клал в кузовок — гостинец из леса для друзей-домовят. А потом с сундуком да с гостинцем бежал, бежал, а кругом один лес — тоска зелёная. Со злости начал грибы сшибать лаптями. Вдруг слышит:

— Пошёл, нашёл, потерял! Потерял, нашёл, пошёл!

Люди ходят, грибы ищут! Надо пойти за ни­ми потихоньку да ещё в корзины грибов подло­жить незаметно. Глядь, а это и не люди вовсе. Дед Диадох и Лешик собирают под ёлками ка­кие-то красные ягоды. Съел одну — невкусно.

— Семена ландышей, — сказал старый ле­ший. — Птицы отнесут их в Обгорелый лес. Печален лес без ландышей... Пошёл, нашёл, потерял!

— Потерял, пошёл, нашёл! — отозвался Лешик. — Поговорка у нас такая. Повторяй за мной, Кузя!

— Пошёл, нашёл, потерял! — нехотя подтя­нул Кузька.

— Потерял, пошёл, нашёл! — И дед Диадох вручил домовёнку сверкающий сундучок, сокровище домовых.

Как это Кузька потерял его в лесу? Лучше самому пропасть, чем вернуться домой без сундучка! Никуда он больше не бегал. Сидит на пне, ждёт, не побегут ли от ветра верхи де­ревьев. Пять ветров прилетали, никаких вестей с родной сторонки, все стороны чужие. И всё кругом домовёнка — чужое. Цветы не те: горо­шек мышиный, лён кукушкин, капуста заячья, все не на грядке, а в беспорядке. Сколько ни дёргай, ни тебе красной морковки, ни жёлтой репки. Даже лопухов нет.

И птицы не те: никто не кукарекнет, не за­кудахчет. Гуси и утки только в небе гогочут, пролетая стаями. Чего они в небе не видали?

Чириканья много, а воробья ни одного. Мыши и те другие: про кошек слыхом не слыхали, домовых не дразнят. Лиса с Медведем куда-то пропали, поговорить не с кем.

— Дед, а дед, — говорил Лешик, — этак Ку­зя у нас зачахнет, на корню высохнет. Давай сведём его домой!

— Беда! — тихо, как сухие листья шуршат, отвечал дед. — Всяк кулик на своём болоте велик. Давно б вывели его из леса, да ведь не знаем, цела его деревенька или нет. Каково ему будет одному на пепелище в чистом поле, да ещё зимой? Будем ждать: не тот ветер, так другой принесёт весточку.

Чего-чего, а ждать лешие умеют. Дождись-ка, пока из жёлудя ещё один могучий дуб вы­растет. А лешим хоть бы что, ждут себе, под­жидают.

— Не умею я ждать, — горевал Кузька. — Мы, домовые, только праздники умеем ждать, тут уж ничего не поделаешь.

— Вот и хорошо, — сказал дед Диадох. — У нас в лесу скоро праздник. Гостем будешь. А зимой такие гости придут, что и хозяевам во­ли не дадут: мороз-трескун да вьюга-метели­ца. Ну да темна ночь не навек...

ОСЕННИЙ ПРАЗДНИК

Маленький домовёнок дождался лесного праздника. Ну-ка, посмотрим, как пляшут в ле­су, что поют, чем угощаются?

— Кто с нами, кто с нами петь и плясать? Кто с нами, кто с нами в игры играть? — за­вопил домовёнок, выскочив из берлоги.

Дед Диадох остановил его: осенний празд­ник начинается тихо — любуйся красотой, да так, чтоб ни один золотой или красный листик не упал с ветки.

Такого синего неба и летом не увидишь. День радовался солнцу, солнце — всякому зве­рю и птице. Берёза Кургузенькая сияла такой красотой, что все деревья кругом восхищённо шелестели. Осина Трясушка в красной одежде была так хороша, что с её красотой могло по­спорить лишь её отражение в большой луже. Всяк хотел оставить о себе добрую память на долгую зиму.

Тихо вышли на поляну к Красной сосне лес­ные звери. Кузька оглянулся, а рядом — лось. И не слышно, как подошёл. То ли дело корова или лошадь! То-то было бы треску, мычания, ржания. А вот из кустов вышли — тихие, серые, как туман, глаза горят — собаки не соба­ки, сели на поляне, подняли морды.

— Не бойся! — сказал Лешик. — Сегодня они никого не тронут.

— Волков бояться — в лес не ходить! — произнёс Кузька.

— Вот как у вас сказывают! — рассмеялся дед Диадох.

Как же испугался домовёнок, когда узнал, что это и вправду волки. Хорошо, что старый леший увёл его на другой конец поляны зайцев считать. А Медведя и Лисы что-то не было.

Красивый праздник, да больно тихий. И уго­щать никого не угощают.

— А потому и праздник, что нет угощения, — сказал дед Диадох. — А то волки зайцами уго­стятся, куницы — белками, и вместо праздника выйдет одно горе.

Звери подходили, рассаживались на поляне, чего-то ждали. Тут на середину круга вышли дед с внуком. Лешик свистнул, дед хлопнул в ладо­ши, аукаются, ухают, хохочут. Потом запели без слов — залаяли с подвыванием, а звери им под­тягивали. Вдруг старый леший пропал, вместо него среди поляны появился корявый пень, а вместо Лешика — зелёный кустик. Пень превратился в старого седого волка, кустик — в весё­лого волчонка. Подбежал волчонок к Кузьке, хвать за рубаху. Кузька обмер, а волчонок завиз­жал и превратился в Лешика. Старый седой волк снова сделался добрым дедом Диадохом. Вот это был праздник!

Вдруг верхушки деревьев зашумели, побежа­ли. Листья заплясали в воздухе. Летят, как изукрашенные грамоты неведомо от кого неведо­мо кому. Вот зелёный лист с пурпурным узо­ром, вот пурпурный с золотым. Который кра­ше? Оба хороши! Вот на листе жар-птица с жар-птенчиком, вот богатырский конь с огнен­ной гривой.

«И кто так прекрасно разрисовал осенние листья? — думал Кузька. — Летят и летят... А может, который из них видел маленькую дере­веньку над небольшой речкой?»

Тут большущий кленовый лист опустился прямо в руки к деду Диадоху. Дед повертел его, ничего не понял. Зато Кузька сразу разгля­дел на листе свою деревеньку. Каждая избуш­ка не крупнее божьей коровки, дерево ниже травинки, речка тоньше былинки.

— Глядите-поглядите! — кричал домовёнок — Даже трубы на крышах нарисованы. Дым бежит в гости к тучам и облакам. Цела моя дере­венька!

Пока разглядывали лист, ахали, радовались, в лесу стало темно, показалась луна — медвежье солнышко. Вдруг листья полетели, будто их метлой метут. Словно летит кто-то, метлою машет, гудит: «Унесу-у-у!» Звери в испуге разбе­жались. Осенний праздник кончился.

— Теперь знаем, куда идти, — сказал до­мовёнок. — Выспимся, и проводите меня из лесу.

— И верно, — зевнул старый леший. — Ут­ро вечера мудренее, трава соломы зеленее.

Никогда не видел Кузька, чтобы лешие спать ложились. В лесу ночью ещё больше жизни, чем днём: звери рыскают, совы кружатся, ноч­ные цветы цветут, светляки и гнилушки светят, много у леших забот. А сейчас домовёнок из своего короба слышал, как не спеша уклады­ваются лешие, старый да малый, как желают ему и друг другу приятных снов.

— Нам с вами зима, — зевнул дед Диа­дох, — одна ночь. Закроешь глаза, нагля­дишься снов, откроешь — и весна!

Бедный домовёнок спросонья не понял, что значат эти слова.

ПОГАНКИ НА ПОЛЯНКЕ

Маленький домовёнок сидел на пне у ле­шачьей берлоги и во всё горло распевал груст­ную старинную песню:

Соловей, как тебе не стошнилося
Во сыром бору петь, на ветке сидючи
Да на тёмный лес глядючи?

Правда, лес уже был куда светлей. Грустно было глядеть на этот растрёпанный ветрами, лысый и голый лес. Но грустно и уходить от­сюда, расставаться с друзьями. Лешие, оказы­вается, вовсе не злые, сердятся только, когда лес обижают. Разве деревья и кусты сами убе­гут от обидчика? Зверям со своего места куда деться? И птицы не улетят, возле гнёзд оста­нутся.

Леший в бору что хозяин в дому. Говорят, он нарочно водит прохожих, чтоб заблудились. Да ведь хороший хозяин любит, чтобы гости погос­тили у него подольше.

А ещё грустнее, что лешие спят и спят, да­же песня их не разбудила. Терпение у Кузьки кончилось. Влез в берлогу, принялся будить Лешика. Кричал ему прямо в ухо, дёргал за хвост. Лешик спал. Тогда Кузька начал его ще­котать. Лешик захихикал, открыл глаза: «Что? Уже весна?» Вот оно что! Лешие спят всю зи­му. Как медведи, барсуки, ежи, как цветы и травы.

— Проснётесь весной, — плакал Кузька, — а я уже пропал с голоду да с холоду.

— Мы-то смотрим:, вот соня, каждую ночь спать ложится! Ну, думаем, уж на зиму заля­жет так заляжет, — испуганно бормотал Лешик.

Оба принялись будить деда. Будили, буди­ли, тот и не пошевелился, пень пнём. Вышли наружу, стали разглядывать листок, на кото­ром Кузькина деревня нарисована. Лешик по­тягивался, зевал, тёр глаза. Никак не вспом­нит, откуда ветер принёс этот листок, в какую сторону им с Кузькой идти. Кузька тоже не запомнил, на деда понадеялся. А старый ле­ший слишком крепко спит, до весны не про­снётся.

— Вам, лешим, хорошо, — горевал домовёнок. — Вы живёте беспечно, а нам, домовым, без печки не прожить.

— Не плачь! — сообразил Лешик. — Есть в ле­су печка. И не одна, а целых две. Во тьме и гнилушка светит! У Бабы-Яги в нашем лесу два до­ма. Один похуже да поближе, другой получше да подальше. Не может она сразу в двух домах жить. Наверно, зимует там, где получше. А ты в другом перезимуешь, пока хозяйки нет. Сундучок у нас оставь. Яга, как сорока, всё тащит, что бле­стит.

В чужом доме зимовать страшно, но интерес­но. Боялся Кузька леших, а они вон какие. Мо­жет, и Яга не хуже. Вдруг у неё и домовые есть? И Кузька побежал следом за Лешиком. Глубокий овраг, упадёшь — все косточки пересчитаешь. Один склон лесом порос, на другом — кусты и камни. Внизу — мутная речка. Через овраг кри­вое дерево перекинуто.

Не хотелось Кузьке ступать на этот мостик. Дерево дрожит, ноги дрожат. Сидеть бы поси­живать дома, есть кашу с молоком или похлё­бочку.

Оступился Кузька. Летит в реку лапоть с одной ноги, а другой застрял в ветвях кривого дерева, держит своего хозяина. Кузька вцепился в дере­во обеими руками, повис над мутной речкой.

— А, вот ты где! Какие качели придумал! И я с тобой! Ух, здорово! — Лешик примостился рядом и давай раскачиваться так, что у Кузьки дух захватило от ужаса. — Ладно. Хорошенького по­немножку. Бежим скорее!

— Я не могу бежать! — пискнул Кузька.

Лапоть плыл, распустив завязки, как хвост, притормаживал у камней.

— Не можешь без лаптя? Тогда скачи на од­ной ножке!

Кузька ухватился за лапу друга, не успел ог­лянуться, как допрыгал до того берега. Лешик побежал спасать лапоть. И вот Кузька — один лапоть сухой, другой мокрый — бежит вверх по каменистому склону.

Совсем темно было бы в здешнем бору, ка­бы не белые поганки.

— Когда Яга в ступе летит домой, — шеп­нул Лешик, — то несётся над этими поганка­ми, чтоб мимо избы не пролететь.

На поляне, куда выскочили друзья, белым-бело от поганок.

— Ни одной поганки не сбито! — обрадо­вался Лешик. — Значит, бабушки Яги нету дома.

Часть третья. Кузька у Бабы-Яги

ДОМ ДЛЯ ПЛОХОГО НАСТРОЕНИЯ

Посреди поляны переступала с ноги на ногу избушка на курьих ножках, без окон, без трубы. У Кузьки в деревне были похожие избы, только не на курьих ножках. Там топили печки по-чёрному, дым выпускали через дверь и через узень­кие оконца под крышей. У хозяев этаких домов глаза всегда были красные. И у домовых — тоже.

У избы Бабы-Яги крыша надвинута чуть не до порога. Перед избой на привязи у собачьей конуры сидел тощий серый Кот. Кот не собака, гос­тей пугать — не его забота. Увидев Кузьку с Лешиком, он удалился в конуру и принялся мыть серой лапой серую мордочку — дело, достойное Кота.

— Избушка, избушка! — позвал Лешик. — Стань к лесу задом, к нам передом!

Избушка стоит, как стояла. Вдруг из лесу, из-за оврага, прилетел Дятел и застучал по кры­ше. Изба неохотно повернулась грязной трухля­вой дверью. Друзья потянули за сучок, который был вместо ручки, вбежали внутрь. Дверь сза­ди так наподдала Кузьке, что он плюхнулся на пол, но не ушибся. Пол был мягкий от пыли.

— Сей же час подмету! — обрадовался домовёнок. — Вот и метла!

— Ох, не мети! Улетишь ты на этой метле неведомо куда. Яга-то в ступе летает, то вер­хом на этой метле! — испугался Лешик.

Ну и дом! Пыль, паутина по всем углам. На печи драные подушки, одеяла — заплатка на заплатке. А мышей — видимо-невидимо!

Чугуны, горшки были такие грязные, закоп­чённые, что Кузька понял: домовых в этом доме нет. Ни один уважающий себя домовой та­кого безобразия не потерпит.

— Тут мыши вместо домовых, что ли? — сказал Кузька. — Беда хозяевам, у кого они домовые. Уж я-то наведу здесь порядок!

— Что ты, Кузя! — испугался Лешик. — Ба­ба-Яга тебя за это съест. Тут у неё дом для плохого настроения. Сердится она, когда нару­шают её порядки или беспорядки.

— У-у-у! Лечу-у-у! — послышалось вдруг.

Дом заходил ходуном. Ухваты упали. Чугуны брякнули.

Мыши юркнули кто куда. Дверь настежь, и в избу влетела Баба-Яга. Ступу — к порогу, са­ма — на печь. Лешик едва успел спрятать Кузьку в большой чугун, накрыл сквородкой и сам уселся сверху.

— Незваные гости глодают кости, — ворчит Яга на Лешика. — А у меня и от гостей одни косточки остаются. Ну, чего пожаловал?

— Здравствуй, бабушка Яга! — поклонился Лешик, сидя на сковородке.

— Непрошеный гость, а ещё кланяется, веж­ливостью хвалится! — ворчит Баба-Яга. — А сам на чугуне расселся. Лавок тебе мало? Ещё и сковородку подложил. Для мягкости, что ли?

— Повидаться пришёл, — говорит Лешик. — Ты ведь мне бабушка, хотя и троюродная. Ле­таешь высоко, смотришь далеко. Кругом быва­ла, много видала.

— Где была, там меня уже нету, — переби­ла Баба-Яга. — Чего видала — не скажу.

— Я только в лесу бывал, деревья видал, — вздохнул Лешик. — А не попадалась ли тебе маленькая деревенька над небольшой речкой?

— Смотри сам не попадись мне на обед или на ужин! — ворчит Яга.

— Меня есть нельзя. За это тебе в лесу житья не будет, дедушка Диадох палкой наподдаст!

— Не бойся, не трону. Проку от тебя, от то­щего комара! Не люблю я вас, леших, терплю только. В вашем лесу живу, куда деться?

— А домовых любишь? — спросил Лешик. — Маленьких домовят? Домовые ведь, как и ты, дому живут.

— Неужто нет? — отвечает Баба-Яга. — Ещё как люблю! Толстенькие они, мяконькие, как ватрушки!

Кузька в чугуне испуганно потрогал себя и приуныл. Он был довольно упитанный.

— Бабушка-Яга! — испугался Лешик. — Домо­вые — тоже твоя родня. Разве родных можно есть?

— Неужто нет? — говорит Баба-Яга. — Поедом едят! Домовые мне кто? Седьмая вода на киселе. С киселём их и едят. — Яга свесилась с пе­чи, в упор глядит на Лешика: — Погоди-ка! Бега­ет тут по лесу один лохматенький, на ногах кор­зинки, на рубахе картинки. Так где он, говоришь?

Тихо стало в доме, только мухи жужжат. И надо же! Одна мышь лучше места не нашла, чем в чугуне, рядом с домовёнком. Поначалу сидела смирно. А тут хвостом махнула, пыль подняла, — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Кузька терпел, терпел — да так чихнул, что сковород­ка слетела с чугуна вместе с Лешиком. Баба-Яга как закричит страшным голосом:

— Кто в чугуне чихает?!

И тут громко постучали в стену. Друзья вон из дома; не помнят, как и выскочили. Первый же встречный куст загородил их ветками. Баба-Яга кричит с порога: «Улю-лю! Догоню! Поймаю!», принюхивается, озирается. Да разве сыщешь лешего в родном лесу! Одни поганки белеют на поляне да дятел стучит в стену дома.

Яга закричала на дятла:

— Чего избу долбишь? Кыш отсюда! Не ви­дел, куда побежали?

— К деду Диадоху, на тебя жаловаться!

— Я ж их не съела! Чего попусту жаловать­ся? Съела бы, тогда и жалуйтесь кому хотите. Да пропади они пропадом! — Яга зевнула во весь огромный рот и ушла в избу. Вскоре по лесу разнёсся её могучий храп.

Лешик с Кузькой направились к мутной лес­ной речке. Когда они крались мимо конуры, Кот притворился спящим, а сам подумал: «Мышей бы я из дома не выпустил. Эх, переловил бы я их, кабы не цепь».

ДОМ ДЛЯ ХОРОШЕГО НАСТРОЕНИЯ

В мутной воде у берега плавало корыто. Обыкновенное деревянное корыто.

— Собственный корабль Бабы-Яги! — зев­нув, сказал Лешик.

Ну и ну! Летает в ступе и на метле, плава­ет в корыте. Потому, наверное, и в доме у Яги беспорядок. Кузька пожалел корыто. Дитя в нём не искупают, бельё не постирают. Свинья из него не похлебает, телята с ягнятами не по­пьют. Кот сторожит дом вместо собаки, коры­то мокнет в Мутной речке да возит на себе Ба­бу-Ягу. Ну и жизнь!

Тут корыто уткнулось в берег, прямо под но­ги: садитесь, мол.

— Корабль! А кто не знает, корытом назы­вает, — сказал Лешик. — Плыви куда знаешь!

И вдруг корыто поплыло не вниз, а вверх по Мутной речке, против её течения. Сначала оно двигалось вдоль берега со скоростью коровы, потом ещё быстрее. «Как сытый поросёнок от лоханки бежит», — подумал Кузька. Лешик на эти чудеса не обратил внимания, он зевал и дремал.

Вдруг зазвенели, забренчали бубенчики. До того весело, что не устоять, не усидеть, не улежать! Корабль Бабы-Яги со всего маху при­чалил к берегу возле моста.

Ну и мост! Перила точёные, доски золочё­ные, прибиты серебряными гвоздочками, на каждом гвоздочке — бубенчик. Дятел (видно, он твёрдо решил помогать Лешику) уже сидел на перилах. Постучал клювом, бубенчики за звучали ещё приятнее, век бы слушал. Лешик с Кузькой выскочили на бережок, на жёлтый песок, поблагодарили корыто. И оно весело поплыло само, теперь уже по течению, вниз по речке.

Посреди лужайки — дом. Не курная изба, не на курьих ножках. Из трубы завитушками бежит дымок. Чем-то особенным повеяло, необыкно­венным. Праздником деревенским, вот чем повеяло.

— Кто с нами, кто с нами петь и плясать? — заголосил Кузька и помчался к дому, да не по простой, а по ковровой дорожке, с вытканными на ней розовыми букетами и розовыми бутонами.

— Сразу бы нам сюда! — сказал Лешик. — Такой дом и в зимней спячке не приснится. Это у Бабы-Яги дом для хорошего настроения. Здесь она всегда добрая.

Ещё бы не быть доброй в этаком доме! Крыша из коврижек и коржиков, ставни ва­фельные, окна леденцовые, вместо порога — пирог.

— А вдруг вернётся Яга, увидит меня и съест до крошечки? — Кузька вспомнил, до че­го страшна была Баба-Яга.

— Нет, — сказал Лешик. — В этом доме она никого не тронет.

Скрипнула дверь. Кузька испуганно поглядел на крыльцо. И увидел толстого пушистого Ко­та. Сидит и умывает лапкой чистенькую мор­дочку.

— Гостей намывает! Кого бы это? Батюш­ки-светы, он нас намыл! Мы гости! — сооб­разил Кузька — и в дом. Лешик следом за ним.

А в доме будто ждут гостей — званых, не­званых, прошеных, непрошеных. На столе узор­ная скатерть, кувшины, корчаги, кринки, миски, плошки, чашки, блюда, самовар на подносе.

— Хороший тут домовой хозяйничает, да не­бось не один! — обрадовался Кузька. — Эй, хозяева дорогие! Где вы? Я пришёл!

Домовые не откликнулись. Друзья облазали в доме все углы, все закоулки. Под печью и за печью домовых не нашлось. Не было их не под кроватью, ни за кроватью. Ну и кровать! Перина чуть не до потолка, подушек без счёта, оде­яла стёганые, атласные.

Не нашлось домовых ни на чердаке, ни в чу­ланах, ни в кладовых, ни в подвалах. Никто не отзывался на самые ласковые приветы и просьбы. Под потолком на серебряном крюке качалась позолоченная люлька. Заглянули и в неё. Может, баюкается в ней какой-нибудь домовёнок-несмышлёныш. Нет, одна погремушка среди шёлковых пелёнок.

Вдруг Кузька увидел, что из самовара идёт пар, а из печи сами прыгают на стол пышки, ватрушки, лепёшки, блины, оладушки. В кувши­нах, в кринках оказались молоко, мёд, смета­на, варенья, соленья, кислый квас.

Блюда с пирогами сами двигались к домовёнку. Лепёшки сами окунались в сметану. Блины сами обмакивались в мёд и в масло. Щи прямо из печи, из большого чугуна — на­варистые, вкусные. Кузька и не заметил, как съел одну миску, другую, потом полную чашку лапши и закусил кашей с топлёным молоком. Напился квасу, брусничной воды, грушевого взвару, отёр губы и навострил уши.

В лесу кто-то выл. Или пел. Не поймёшь. Вой приближался. «Я несчастненькая!» — во­пил кто-то совсем неподалёку. Уже стало по­нятно, что это слова песни. Песня была жалост­ная:

Уж я босая, простоволосая,
Одежонка моя поистёрлася...

Кузька на всякий случай залез под стол, Ле­шик — тоже.

— Это гость какой-то несчастненький жалу­ет, — рассуждал домовёнок, поудобнее устра­иваясь на перекладине под столом.

Ох, прохудилася, изодралася,
Вся клочками пошла да, ох, лохмотьями...

Хриплый бас раздавался уже под самыми окнами. Даже стёкла, то есть леденцы, дребез­жали. Кузька встревожился:

— Во голосит! Это не Баба-Яга, а пьяница-мужик, не иначе.

Он терпеть не мог пьяных. Их Чумичка любит, двоюродный брат. Увидит, вот потеха! Сзади пнёт, сбоку толкнёт, с другого пихнёт, пьяница — в лу­жу или ещё в какую грязь. Лежит и мычит или хрюкает. А Чумичка за нос его теребит и хохочет. Оттого у них носы красные. Это всё Чумичка!

Хриплый бас за стеной смолк. Кто-то шарил на крыльце. Кузька не находил себе места под столом от беспокойства.

— Ты уверен, что нас тут не тронут?

Тут дверь отворилась, и в доме очутился... не поймёшь кто. Голосищем мужик, а на голо­ве кокошник золотом горит, самоцветными камнями переливается. На ногах сапожки — зелёные, сафьяновые, с красными каблуками, такими высокими — воробей вкруг каждого об­летит. Сарафан алый, как утренняя заря. Кай­ма на подоле, как вечерняя заря. По сарафа­ну в два ряда серебряные пуговки. А из-под кокошника прямо на Кузьку, глаза в глаза, гля­дит Баба-Яга.

— Ой, батюшки! — охнул — и быстрей на­зад под стол, поглубже.

А Яга подняла скатерть, опустилась на ко­лени, заглядывает под стол и руки протяги­вает.

— Это кто ж ко мне пришёл? — медовым голосом пропела она. — Гостеньки разлюбез­ные пожаловали погостить-навестить! Красав­цы писаные, драгоцунчики мои! И куда ж мне вас, гостенёчки, поместить-посадить? И чем же вас, гостюшечки, угостить-усладить?

— Что это она? — шепнул Кузька, тихонько толкая друга. — Или, может, это совсем дру­гая Яга?

— Ой, что ты! В лесу Яга одна! В том до­ме—такая, в этом — этакая, — ответил Лешик и поклонился: — Здравствуй, бабушка Яга!

— Здравствуй, здравствуй, внучек мой бес­ценный! Яхонт мой! Изумрудик мой зелёнень­кий! Родственничек мой золотой, бриллианто­вый! И ведь не один ко мне пришёл, дружоч­ка привёл задушевного. Такой славный дружо­чек, красивенький, ну прямо малина — сладка ягода! Ах ты ватрушечка моя мяконькая, кренделёчек сахарный, утютюшечка драгоценненькая!

— Слышишь? — опять забеспокоился Кузь­ка. — Ватрушкой называет, кренделем...

Но Баба-Яга усадила их на самую удобную скамью, подложила самые мягкие подушки, до­стала из печи всё самое вкусное, принялась уго­щать.

Кузька растерялся от этакой любезности, вежливо кланялся:

— Благодарствуйте, бабушка! Мы уже поели-попили, чего и вам желаем!

Но Яга суетилась вокруг гостей, уговарива­ла, упрашивала отведать того, попробовать этого, подсовывала самые лакомые кусочки.

— Она что, всегда здесь этакая? — шёпо­том спрашивал Кузька, жуя медовый пряник с начинкой и держа в одной руке сусальную пряничную рыбку, а в другой — сахарного всадника на сахарном коне.

Баба-Я га между тем хлопотала у кровати: взбивала перины, стелила шёлковые просты­ни, бархатные одеяла. Толстый пушистый Кот помогал ей, а когда постель была готова, улёгся на пуховую подушку.

Яга ласково погрозила ему пальцем и пере­несла с подушкой на печь.

ЗИМА ЗА ДЕНЬ ПОКАЖЕТСЯ

Приснилось Кузьке, будто они с Афонькой и Адонькой играют и вдруг Сюр с Вуколочкой та­щат блин. Проснулся — так и есть: блинами пахнет. Стол от угощения ломится. Тут дверь приоткрылась, в горницу, как зелёный лист, влетел Лешик. Кузька кубарем с кровати, как со снежной горы, съехал. Друзья выбежали из дому, побегали, попрыгали по мосту. Колоколь­чики весело звенели.

— Вьюга, метель, мороз, а мне хоть бы что! Зима за день покажется в таком доме. Эко обилие-изобилие! Хоть зиму зимовать, хоть век вековать!

Вот где насладиться да повеселиться, в тепле да в холе при этакой доле! Ах вы, люшеньки-люлюшеньки мои! Эх, сюда бы Афоньку, Адоньку, Вуколочку! Всех накормлю, спать уложу. Лежи на печи, ешь калачи, всего и за­бот!

Лешик слушал и удивлялся, почему дед Ди­адох не любит этот дом.

— Ясно! — рассуждал Кузька, грызя леде­нец. — Пироги дед не ест, щи да кашу не жа­лует, блинами не кормится, даже ватрушки ему не по вкусу. Чего ему этот дом любить?

— Нет, — задумался Лешик. — Он не для себя не любит. Он и для тех не любит, кому и пироги по вкусу и таврушки...

— Что? Что по вкусу? — Кузька так и пока­тился со смеху.

— Ты давеча нахваливал. Врушки, что ли, называются?

— Ой, батюшки-уморушки! Ва-труш-ки!

— Я и говорю, — продолжал Лешик. — Дед не любит, когда тут живёт кто-нибудь, кроме хозяйки. Плохие предания об этом доме.

— Предания и у нас рассказывают. Всякие — и весёлые, и страшные.

— Про этот дом предания невесёлые. Но Яга тут никого не есть, даже не пробует, — сказал Лешик. — Зимуй себе на здоровье, не бойся. Дятел тебя посторожит. А в тот дом, я уж тебе говорил, не ходи!

— Вот ещё! — засмеялся Кузька. — Это Белебеня куда зовут, туда и бежит.

Тут на крыльцо пряничного дома выскочила Баба-Яга:

— Куда, чадушки драгоценные? Не ходите в лес, волки скушают!

— Мы гуляем, бабушка!

— Ах, гули-гулюшечки мои! Гуляют гулёнчики-разгулянчики!

Баба-Яга прыгнула с крыльца, цап Кузьку за руку, Лешика за лапу:

— Ладушки! Ладушки! Где были? У бабушки! Хороводик будем водить! Каравай, каравай, ко­го хочешь выбирай!

— Что ты, бабушка Яга! — смеётся Кузька. — Это для маленьких игра, а мы уже большие.

Баба-Яга позвала домовёнка завтракать, по­дождала, когда он скроется в доме, и поти­хоньку сказала Лешику:

— Кланяйся от меня много-много раз деду­леньке Диадоху, если он ещё не почивает. И вот ещё что — только Кузеньке об этом пока ни гугу! Принеси-ка ты сюда его забавочку-потешечку — сундучок. То-то он обрадуется!

А в доме люлька порхала под потолком, как ласточка. Из люльки высовывался Кузька: в од­ной руке пирог, в другой — ватрушка.

— Смотри, бабушка Яга, как я высоко! Да не бойся, не упаду!

Затащил к себе Лешика, и пошла потеха: вверх-вниз, в ушах свистит, в глазах мелькает А Баба-Яга стоит внизу и боится:

— Чадушки драгоценные! Красавчики писа­ные! А как упадёте, убьётесь, ручки-ножки по­ломаете?

— Что ты, бабушка Яга! — успокаивал её Кузька. — Младенцы не выпадают Неужто мы упадём? Шла бы по хозяйству. Или делать те­бе нечего? Та изба небось по сю пору не ме­тена.

Качались-качались, пока Лешик не уснул в люльке. Проснулся он оттого, что в мордочку ему сунулся мокрый серый комок. Лешик от­пихнул его — опять липнет.

— Опять он тут! — ахнул Кузька. — Я ж его выбросил!

И сердито объяснил, что Яга, наверное, счи­тает его грудным младенцем. Соску ему приготовила — тюрю. Нажевала пирог, увернула в тряпочку и пичкает: открой, мол, ротик, лапуш­ка! Домовёнок при одном упоминании о таком позоре плюнул, вытер губы и совсем расстроился. Лешик тоже плюнул и вытер губы.

Они вылезли из люльки — и на крыльцо. А на ступеньке мокрый тряпичный комочек! Кузь­ка наподдал его лаптем:

— Ну, чего привязался? И всё эта жёваная тюря попадается, всё попадается. Выкину, вы­брошу — опять тут!

Кузька пошёл проводить Лешика. Прямо на ковре, на розовом букете, опять мокрый узе­лочек.

— Тьфу! По пятам гоняется! — Кузька что есть сил пнул узелок лаптем.

Взошли на мост, а тюря лежит-полёживает на золочёных досках. Лешик рассердился, столкнул её в воду: ешьте, рыбы! Те, конечно, обрадова­лись. Им, рыбам, чем мягче, тем лучше. Да и откуда они знают, что это жвачка Бабы-Яги? Небось кто такая Баба-Яга и то не знают. Съели тюрю и уплыли. А тряпку рак утащил в свою нору.

Золочёный мост давно позади, а Кузька всё провожает. Лешик проводил его назад, чтоб не заблудился. Потом Кузька проводил Лешика, потом Лешик Кузьку.

В лесу летали снежинки. У Лешика слипа­лись глаза. Наконец он нехотя сошёл с мос­та, долго махал лапкой на опушке, потом ис­чез, пропал в лесу. Только голос, как смеш­ное эхо, долетал из чащи:

— Кузя! Не бойся!

Но вот и голос утих. Будто никогда и не бы­ло маленького зелёного лешонка. Так, преда­ние. То ли был, то ли нет.

Долго стоял Кузька на мостике. Дом у Ба­бы-Яги богатый, но один на поляне. Ни других домов, ни плетней, ни огородов. Мутная река вокруг лужайки и лес, чёрный, голый. Вдруг домовёнку почудилось, что чёрные деревья крадутся к мосту, хотят Кузьку схватить. Он — стрелой к дому. И там Баба-Яга встретила его с распростёртыми объятиями.

Лешик вернулся в берлогу, печально погля­дел на короб с сухими листьями, где когда-то спал Кузька. А может, никогда и не было тол­стого лохматого домовёнка? Так, предание...

Под листьями что-то блеснуло... Кузькин сундучок! Лешик запрятал сундучок получше и уснул до весны.

Тут в берлогу тихо вошла Лиса. Увидела два вороха сухих листьев, большой да маленький. Лиса давно нашла Кузькину деревню. Это всё куры виноваты, из-за них задержалась. Убе­дившись, что Кузьки нет, Лиса так же тихо ушла.

А Медведь тоже искал дом, да забыл, ка­кой, зачем и для кого. Нашёл на краю леса замечательную берлогу, улёгся в неё и уснул на всю зиму.

БЕЗДЕЛЬНЫЙ ДОМОВОЙ

Маленький домовёнок проснулся, протёр глаза. Ни Бабы-Яги, ни толстого Кота не ви­дать. Зевнул, потянулся, вылез из-под одеяла, сел за стол завтракать.

Чугуны в печи булькают. Сковороды шипят. Огонь трещит. Возле печи топор прыгает, рубит дрова. Поленья — раз-раз! — одно за другим скачут в печь.

«Вот недотёпы! — думает Кузька. — Ежели научились прыгать, упрыгали бы куда подальше подобру-поздорову. А то на тебе — прямиком в огонь! Лучшего места не нашли. Да что с них взять? Нет у них своей воли. Чурка — она чур­ка и есть».

Наелся, вылез из-за стола, думает, чем бы заняться.

Тут что-то накинулось на домовёнка, елозит по лицу. Он испугался, отмахивается, отпихива­ется. А это — полотенце. Утёрло ему нос и улетело на вешалку. А по полу-то, по полу ве­ник бегает, по углам похаживает, лавки обмахи­вает, сор выметает. А мусор-то, мусор — эта­кий прыткий, сам перед веником скачет.

Потеха! Допрыгали так до двери. Впереди мусор, за ним веник, следом Кузька скачет и хохочет. Дверь сама настежь. Сор-мусор улетел по ветру, веник на место убежал. Кузька остал­ся на крыльце.

На круглой поляне перед домом Бабы-Яги — бабье лето. Трава зеленеет. Цветочки цветут. Даже бабочки летают. В траве какой-то зверь резвится, за ними гоняется. Что за зверь та­кой? Не съест ли?

Кузька — в дом. Поглядывает в окно. Думал-думал, не помнит, сколько пирогов съел для подкрепления ума, и ведь догадался: толстый Кот резвится на поляне, кто же ещё! Играть — так вместе! И бегом на поляну.

Кот носится как угорелый, на Кузьку никако­го внимания. Поймает бабочку, крылышки ото­рвёт — и за следующей. Выбирает, какая по­красивей.

— Или ты совсем с ума спятил?! — грозно закричал домовёнок. — Тебе бы так пооторвать уши! Безобразник этакий!

Кот молча помыл лапкой лапку и скрылся в доме. Кузьке тошно было и глядеть на Кота. Ушёл подальше от дома, к речке, побрёл по жёлтому песочку. Волны крались за ним, сли­зывали следы.

Вода в речке мутная, не поймёшь, то ли глу­боко, то ли воробью по колено. Ни птиц, ни зверей, никого. Хоть бы лягушка проскакала, укусил бы комар или муха. Осень, что ли, всех припрятала или всегда здесь эдак? Кузькину тень и ту будто смыла мутная вода. Солнышко светит сквозь какую-то мглу.

Жёлтый песочек кончился. За ним — осока, болотце, чёрный дремучий лес. Из лесу донёс­ся тягучий вой. Ближе, ещё ближе: песня раз­бойничья! Это Баба-Яга плывёт в свой дом для хорошего настроения.

Кузька спрятался в траву. Что, если настро­ение у Яги не успеет исправиться? Но чем ближе песня, тем веселее. А когда из-за пово­рота, из лесной чащобы по речной излучине вылетело корыто, песня уже была хоть куда. Прибрежное эхо подхватило её. Развесёлые «Эх!» да «Ух!» заухали, загудели над круглой по­ляной. Корыто причалило у моста. Серебряные колокольцы звякнули, золочёные доски брякнули.

Баба-Яга прыгнула на берег. Дятел уже си­дел на золочёных перилах.

— Ах ты пташечка-стукашечка моя! — про­пела Баба-Яга. — Всё-то он тукает, стукает, го­ловушку мозолит! Всё б ему тук-тук да стук-стук! Ах ты молоточек мой алмазный, кияшечка ты моя!

Осмелевший Кузька вылез из травы.

— Бабушка-Яга, здравствуй! А зачем Кот ба­бочек ловит?

— Ах ты чадушко моё бриллиантовое! Всё-то ему знатеньки надобно, такой разумник! Крылышки бабочкам оторвёт — подушечку на­бьёт, а скучно станет — скушает. Это Котик с жиру бесится, деточка, — ласково объяснила Баба-Яга. — Ну, пойдём чай пить! Самоварчик у нас новёхонький, ложечки серебряные, пря­нички сахарные.

— Иди, бабушка Яга, пей! Ты с дороги, — вежливо ответил Кузька, в дом идти ему не хо­телось.

— Дятел! — позвал он, когда Яга ушла в дом. — Давай играть в прятки, в салочки, во что хочешь!

Дятел глянул свысока и продолжал долбить дерево. Кузька вздохнул, пошёл пить чай.

ЗИМОЙ У БАБЫ-ЯГИ

Жил маленький домовёнок у Бабы-Яги всю зиму. Непогода, вихри, стужа, сам Дед Мороз стороной обходили круглую поляну. Не хотели, наверно, связываться с Ягой. Кузька всё ждал: вот-вот загудит в трубе злая тётка Вьюга, сви­репый дядька Буран распахнёт дверь, швырнёт в избу пригоршню снега, Дед Мороз застучит, заскребётся в избу ледяными пальцами.

Но Вьюга ни разу не свистнула в трубу. Бу­ран не подлетал к крыльцу. Метель с дочкой Метелицей гуляли на других полянах. Дед Мо­роз не дышал на окна, они так и остались прозрачными.

Кузька смотрел, как летит белый снег, по­крывает, будто периной, зелёную траву, розо­вые букеты и бутоны на ковре. И когда Яги не было дома или она спала на печи, выскакивал на поляну, ловил снежинки, любовался самыми прекрасными, лепил снежки и кидал ими в толстого Кота. Но не попал ни разу.

Кот лениво протягивал лапу и на лету лов­ко хватал снежок, будто белую мышку. Кузька даже снежную бабу вылепил, совсем не похо­жую на Бабу-Ягу. У крыльца сделал горку, ка­тался сколько хотел и сосал разноцветные со­сульки, слаще которых ничего не могло быть.

Чуть Яга увидит Кузьку за окном, сразу за­кричит:

— Ах, дитятко озябнет, замёрзнет, просту­дится, ознобит ручки-ножки, щёчки-ушки, отморозит носик! — и тащит его в дом, отогре­вает на печи, отпаивает горяченьким.

Поначалу Кузька удирал, спорил:

— Что ты, бабушка Яга! Это ты не моло­денькая, тебе и прохладно. А мне в самый раз!

Но зима долгая. Кузька понемножку научил­ся бояться даже слабого ветерка, лёгкого мо­розца. Сидел на тёплой печи или за столом, за расписной скатертью. А Баба-Яга готовила ему яства одно другого слаще.

Вот только скука, делать Кузьке ничего­шеньки нечего. Зимой в избах полно народу. А в закутках и под печкой видимо-невидимо домовых. Дети играют с ягнятами и порося­тами, спрятанными в избу от мороза, а домовята — с мышами. Женщины поют за прялка­ми, хлопочут у печей. Старики на печи сказ­ки рассказывают. Вот бы всех сюда, в прянич­ный дом! Вот бы все обрадовались! И делать-то тут никому ничего не надо, всё готовень­кое.

Да вот то-то и оно, что не надо. Бездельный домовой — разве домовой? Но Баба-Яга объяснила, что ежели печка печёт, варит, парит и жарит, то кому-то кушать всё это надобно, что­бы добру не пропадать, печь не обижать, и, значит, дел у Кузьки по горло. Вот он и занял­ся делом — ел до отвала.

Очень скучал домовёнок по друзьям: по Афоньке, Адоньке, Сюру, Вуколочке... Хоть бы во сне чаще снились, что ли! Но Яга что ни день, а особенно длинными зимними вечера­ми, шептала-нашёптывала, плела сплетни, буд­то чёрную паутину. Плохие, мол, у Кузеньки дружки, позабыли его, позабросили. Искать его не ищут, спрашивать о нём не спрашивают, никому-то он не нужен: как счастье, то вместе, а как беда — врозь.

Ругала она и новых Кузькиных друзей, ле­ших. Спят в берлоге, как собаки на сене. Ку­зенькино сокровище присвоили. Зимой вол­шебный сундук им вовсе ни к чему, а отдать не отдали, себе припрятали чужое добро.

Кузька слушал-слушал — да от нечего де­лать и поверил. И как не поверить? Он ведь всего-навсего маленький глупый домовёнок, шесть веков ему, седьмой пошёл. А Бабе-Яге столько веков, что и сама не помнит, со счёту сбилась. И все годы злом жила, неправдой. И умна, да неразумна. Всё б ей хитрить, обма­нывать. А неправдой далеко уйдёшь, да назад не воротишься и друзей потеряешь...

Сидит Кузька за полным столом. Бабу-Ягу слушает, себя жалеет, друзей поругивает.

БАБЁНЫШ-ЯГЁНЫШ

В ту зиму Лешику и деду Диадоху снились неспокойные сны. Старый Леший всю зиму ви­дел во сне топор. А его внуку снились серые избушки на курьих ножках, гонявшиеся за ним по всему лесу. Одна всё-таки сцапала его ог­ромными птичьими лапами и сказала: «А не пора ли вставать?»

Лешик поскорее вылез из короба. Дед Диадох ещё крепко спал. Лешик выбрался из берлоги.

Была ранняя весна. Остатки снега белели на чёрной земле.

Лешонок отряхнулся от приставших к нему в коробе сухих листьев — и бегом к другу.

«Ох, цел ли, жив ли? Этакий маленький по­родистый домовёночек, ему б расти-цвести!» — думал Лешик, мчавшийся по весенним ручьям и лужам, мокрый, как лягушонок.

Пряничный дом сиял на поляне, как весен­ний цветок. Лешик скорее заглянул в окно и глазам своим не поверил, ни левому, ни пра­вому. В кровати, укрытый всеми одеялами, на всех перинах и подушках спал Кузька. В ногах у него дремал Кот. А у кровати, на полу, — по­ловиком укрывшись, Кузькины лапти под голо­вой — храпела Яга.

Лешик сел на крыльцо. Солнце глядело на не­го тёплым взором. Лешонок обсох. Его зелёная шкурка снова стала пушистой. А он всё сидел и думал. Может, всё-таки и у домовых бывает зим­няя спячка? Но, услышав голоса в доме, заглянул в дверь. Кузька сидел за столом и распоряжался:

— Не так, Баба-Яга, и не эдак! Я что ска­зал? Хочу пирогов с творогом! А ты ватрушек напекла. У пирогов творог где? Внутри. А у ва­трушек? Сверху. Ешь теперь сама!

— Дитятко моё! Пирогов-то я с морковкой тебе напекла. А ватрушечки румяненькие, душистенькие, сами в рот просятся!

— В твой рот просятся, ты и ешь! — грубо отвечал Кузька. — Одно дитятко, и того накор­мить толком не можешь. Эх ты, Баба-Яга — ко­стяная нога!

— Чадушко моё бриллиантовое! Покушай, сделай милость! — уговаривала Яга, поливая мёдом гору ватрушек. — Горяченькие, свежень­кие, с пылу, с жару!

— Не хочу и не буду! — опять грубо ответил Кузька. — Вот помру у тебя с голоду, тогда узнаешь!

— Ой-ой, голубчик мой золотенький! Прости меня, глупую бабу! Не угодила! Может, петуш­ка хочешь леденцового, на палочке?

— Петушка хочу! — смилостивился Кузька.

Баба-Яга побежала из избы и так торопи­лась, что не заметила Лешика, прищемила его дверью и полезла на крышу снимать леденцо­вого петуха (он был вместо флюгера).

Лешик пискнул, угодив промеж косяка и две­ри, но Кузька не заметил друга.

А с крыши слышалось:

— Иду, иду, мой золотенький! Несу, несу те­бе петушка, мой цыплёночек!

Кузька сидел напротив Кота и был гораздо толще его. Макал оладушки в сметану, запивал киселём, заедал кулебякой.

Баба-Яга суетилась у печи:

— Я сварю-напеку такого-этакого, чего никто не видал и не едал! А видели бы, иззавидовались.

Кот ел пышки с начинкой. Они с Кузькой ух­ватились за одну особенно пышную пышку, мол­ча потянули каждый к себе. Кузька хотел стук­нуть Кота, но увидел Лешика, бросил пышку, за­ёрзал на лавке:

— Садись, гостем будешь!

— Здравствуй, здравствуй, изумрудик мой зелёненький! Каково спал-почивал? Что так ра­но встал? Дедуленька небось разбудил, послал внука к старой бабуленьке. Не ждали мы тебя в такую рань, — пропела Баба-Яга, вниматель­но разглядывая лешонка.

— Дедушка ещё спит. Я сам прибежал, — рассеянно ответил лешонок, узнавая и не узна­вая друга.

Кузька стал похож на гриб-дождевик, «вол­чий табак», а ручки-ножки, как у жука.

Лешик говорит, а Кузька позёвывает или — хлюп-хлюп! — тянет чай из блюдца. Вдруг он оживился, поругал Бабу-Ягу: что, мол, за без­образие, неужто ничего повкуснее нельзя придумать, смотреть на еду противно! Поворчал и на Кота: разлёгся, такой-сякой, чуть не пол-лавки занял.

Потом Кузька задремал, и храпел во сне совсем как Баба-Яга.

Проснулся, на друга и не глядит. Только Кот глянул на лешонка и зевнул, широко раскрыв розовый рот А Кузька валяется на полу посредине избы, машет руками-ногами и привередничает:

— Не хочу! Не буду!

Баба-Яга бегает вокруг, уговаривает:

— Кушай, поправляйся! Этого попробуй, по­ка не остыло. Того отведай, пока не растаяло.

Уложила домовёнка в люльку, баюкает Кузь­ка сосёт тюрю.

Может, это и не Кузька вовсе? Может, Яга его подменила? Съела настоящего в другом доме или спрятала, а это какой-нибудь бабёныш-ягёныш балуется? И думать не думает, и говорить ему лень, и слушать. А ну-ка, слыхал ли он что-нибудь про Афоньку, Адоньку, Вуколочку?

Заговорил про них Лешик, и оживился Кузь­ка, голову из люльки высунул.

— Это ещё что за Афоньки-Адоньки? — вме­шалась Баба-Яга. — Небось слаще морковки ничего не ели, ни ума у них, ни разума. Не нужны они нам, чучелы такие-сякие!

— Хи-хи-хи! Чучелы! — пропищал Кузька, и Лешику стало страшно.

— А где ж волшебный сундучок, Кузенькина радость? — пропела Баба-Яга, покачивая люль­ку. — Или вы с дедом Диадохом забрали себе чужое имущество? Я уж и то подумала: слетаю, мол, сама принесу. Нельзя грабить деточек, нельзя!

Кузька в люльке с тюрей во рту промямлил:

— Отдавай мой сундук сей же час, чучело зелёное! Ты — вор и твой дед — разбойник! — И Кузька заснул.

Тюря упала на пол. Яга кинула её в печь, в огонь, поглядела на Лешика:

— Сам сбегаешь за сундучком или мне, ста­рой, свои косточки тревожить?

СУНДУЧОК

Маленький лесовичок печально поплелся в берлогу. Хорошо бы дедушка Диадох про­снулся.

По дороге Лешик попрощался с последним снегом, поздоровался с первой травой, с Кузькиным любимым пнём, с Красной сосной. Дед Диадох спит, как и спал. Лешие чем старше, тем медленнее пробуждаются от зимней спяч­ки и, пока не придёт пора, буди не буди, не проснутся.

Из-под вороха сухих листьев Лешик достал Кузькин сундучок, он заблестел в темноте не хуже, чем гнилушка или светляк. А когда вынес его из берлоги, то на сундучке так и засвер­кали прекрасные цветы и звёзды.

Лешик нёс его и любовался. «Как же это Ку­зя хочет отдать такую красоту нечувственнице, ненавистнице?» — думал Лешик, осторожно обходя лужи по пути к Бабе-Яге.

— Охо-хо-хо! — вздохнул он у Мутной речки.

«Охо-хо-о-о-о!» — отозвалось эхо, да так громко, угрожающе, будто не лешонок охнул, а медведь взревел или матёрый волк за­выл.

Лешик испуганно вскрикнул, и опять будто стая взбесившихся волков завыла в чаще, фи­лины проснулись в дуплах, заухали, зарыдали.

Это было Злое эхо. Даже дед Диадох не знал, где оно живёт, боялся его встретить. Только могучий Леший, отец лешонка, мог бы прогнать или утихомирить Злое эхо, но он сей­час далеко, в Обгорелом лесу. Наверное, Злое эхо неизвестно откуда позвала Баба-Яга, чтоб не убежал бедный Кузенька. Лешик ступил на мост. Доски брякнули, колокольцы звякнули. Громом и гулом отозвалось Злое эхо и пошло перекатываться, грохотать, греметь и выть.

На крыльцо пряничного дома выскочила Ба­ба-Яга.

— Изумрудик мой пожаловал, сундучок при­нёс! Вижу-вижу. Давай его сюда! Поглядим-посмотрим, что за чудо невиданное, что в нём такого особенного, в этом сундуке. Дом у ме­ня — полная чаша, а всё чего-то не хватает. Уж и то придумаю, и это, а всё чего-то нету!

Хотела взять сундучок. Но Лешик проскочил в дом и из рук в руки передал сундук хозяи­ну. Кузька даже не обрадовался. Глядит тупо, будто полено держит или чурку. Толстый Кот и то внимательнее посмотрел. Баба-Яга выхватила у Кузьки сундук. А домовёнок и бровью не повёл.

Разглядывает Яга сундучок, вертит так и эдак:

— Вот мы и у праздничка! Пусть теперь нам все завидуют. У нас волшебный сундук! Станут просить-молить, не всякому покажем, а тому, кто ниже всех поклонится, да и то подумаем.

Видит Лешик: поблёк сундук в руках у Ба­бы-Яги. Так, невесть что, невзрачная деревяш­ка. Яга теребит замок, колупает уголки:

— Слыхать о нём слыхала. В глаза первый раз вижу. Говорят, он радость приносит. Нам радость, другим — горе. У нас прибавилось, у других — убавилось. А какая от него радость, чадушко моё сахарное?

Кузька в ответ только зевнул. Баба-Яга тря­сёт сундук возле уха, разглядывает, нюхает даже:

— Чего с ним делать, дружочек мой любез­ный? Кому знать, как не тебе. Давно слыхала, что хранится он в маленькой деревеньке у не­большой речки, в твоей избе. Сама видела, бе­жал ты как угорелый, а сундук будто огонь свер­кает. И не так далеко та деревенька: вверх по Мутной речке, потом по Быстрой речке, полдня пути... Может, ты обманул меня, изумрудик зе­лёный, — наклонилась Яга к Лешику, — простую деревяшку подсунул?

Так вот откуда прибежал Кузька! Вот куда его надо поскорее вернуть с сундучком вмес­те! А Кузька то ли дремлет, то ли спит, то ли так сидит.

— Какая от него радость, скажи своей ба­бушке! Вот чадушко неблагодарное! Кормишь, поишь — и словечка не дождёшься!

Билась Баба-Яга, упрашивала. Молчит Кузька.

— И чего нахваливали и домовые и русалки, у всех этот сундук с языка не шёл? — ворчит Баба-Яга. — Вон у меня сундуки богатые — полны добром, златом-серебром. А этот? Дума­ли, ждали от него радости, где она? А нет ра­дости, есть горе. Это что же? Сундук нам горе принёс? Не надо нам здесь, в этом доме, ни горя, ни беды!

Схватила нож, открывает сундук — нож сло­мался. Стукнула сундук кочергой — кочерга по­гнулась. Ударила ухватом — ухват переломил­ся. Рассердилась, хвать сундуком об стол — столешница пополам, сундук целёхонек. Как треснет по нему костяным кулаком — у самой искры из глаз, а сундук невредим.

— Нам не владеть, так не владей никто! — Размахнулась и швырнула сундук в печь. — Не мне, так никому!

Но в печи огонь сразу погас, угли потухли, зола остыла. Сундучок опять целёхонек. Ахну­ла Яга, схватила сундучок — и к двери:

— В этой печи не сгорел, в том доме вспых­нешь!

Кузька хвать Ягу за сарафан, расписную кайму оторвал.

— Отдавай мой сундук, Баба-Яга — костяная нога! Не умеешь с ним обращаться — и не трогай!

— А ты умеешь с ним обращаться, дитятко моё сладенькое? — Баба-Яга оставила сунду­чок у печи, кинулась к домовёнку. — Ежели твой дед Папила в огонь за ним кинулся, зна­чит, и впрямь в этом сундуке какая-то радость. Что за радость, скажи?

Кузька опять молчит.

— Ну, — кричит Баба-Яга, — унесу вас всех в ту избу, и с сундуком вместе! Там у меня заговорите!

Хватает домовёнка, а он тяжёлый, не под­нять, руками отпихивается, ногами отбрыкива­ется.

— Тебе надо, — кричит Кузька, — ты и сту­пай куда хочешь! Там грязно, от пыли не про­дохнёшь.

— А ежели вымету, вычищу, пойдёшь со мной, деточка? — спрашивает Яга сладким го­лосом. — Это уже другой дом будет, чистень­кий, добренький.

— Пойду, — отвечает Кузька. — Лети, что ли, скорее. Мне тут надоело!

Баба-Яга верхом на метлу — и была такова. Только Злое эхо вслед прогудело: «У-у-у-у!»

ПОБЕГ

Маленький лешонок торопится. Надо бежать! А Кузька сидит за столом, ест ватрушки. Лешик и так и сяк старается увести друга. Нет, сидит сиднем.

— В гостях хорошо, а дома лучше. Гость — гости, а погостил — прости! — вдруг сказала печка.

Кузька от удивления ватрушкой подавился.

— Пора и честь знать. Гости как пироги, чем старее, тем хуже, — говорит печка.

Лешик — к печке, схватил сундучок, а сун­дучок опять сверкает цветами и звёздами. Ле­шик не стал разбирать, кто говорит такие сло­ва, протягивает сундучок домовёнку:

— На!

— Дай! Дай! — Кузька тянется к сундучку, а встать лень.

Чудеса! Кочерга шагнула от печи, толкает домовёнка к выходу, ухваты подпихивают. Ве­ник выскочил из угла, подхлёстывает сзади. Кузька, спасаясь от веника, кое-как перевалил через порог.

Дом сам выпроводил домовёнка, пожалел его.

Куда бежать? Злое эхо и мост и корыто ох­раняет. Один путь — через Чёрное болото. Ле­шик про это болото слыхать слыхал, а бывать в нём не бывал. Там жили болотные кикиморы, глупые, бестолковые. Дед Диадох про них го­ворил: свяжись с дураками, сам дураком ста­нешь.

Лешик пятится к болоту, манит сундучком Кузьку:

— На! На!

Домовёнок путается в лаптях, ножки подги­баются:

— Дай! Дай!

Ползёт, как улиточка.

Кое-как доползли до леса. Хоть болотный, а всё-таки лес. Чахлый, дряблый, дряхлый. Все деревья врозь, будто в ссоре, и все кривули. Только ёлки выстроились в ряд, высокие, пря­мые, как сторожа при болоте. Деревья обрадо­вались Лешику, ёлки лапами замахали: сюда, сюда!

Лешик спрятал друга поглубже под ёлку, сундучок там оставил, побежал искать тропу через болото. Одни лешие эту тропу и нашли бы. Даже Лешику здесь жутко. Сойдёшь с тро­пы — засосёт трясина.

А со стороны круглой поляны шум, крик. Это Баба-Яга вернулась, а в доме для хорошего настроения ни Кузьки, ни Лешика, ни сундучка.

Накинулась на Кота:

— Куда побежали?

Толстый Кот улёгся на самую мягкую подуш­ку, улыбается в усы, мурлычет потихоньку и показывает лапкой совсем в другую сторону. Туда, мол, убежали по розовому ковру, по золочёному мосту, в лесную чащобу, в лешачью берлогу. Куда ещё? Рад, что нет в доме домовёнка: убежал — и ладно. А то явился гость незваный-непрошеный и стал хозяином. Кому приятно?

Баба-Яга — на мост. Ругает Злое эхо почем зря: зачем её, Ягу, не позвало? Яга кричит. Злое эхо не молчит. Шум стоит, деревья гнут­ся. Лешик уши заткнул. Кузька из-под ёлки вы­сунулся, глаза вытаращил. Испугался. Понял, какова Баба-Яга.

Лешик с Кузькой улепётывают в одну сторо­ну, через Чёрное болото, а Баба-Яга в другую, через лес. Дятел летит перед ней: то сучок сло­мит, то сухой листок потеребит, заманивает Ягу подальше от Кузьки с Лешиком. Баба-Яга туда-сюда мечется, с ног сбилась, руки протягивает, но вместо беглецов то трухлявый пень обнимет, то колючую ёлку сцапает. Птицы на Ягу кричат, кусты за подол хватают, сухие листья запутались в волосах. Баба-Яга чуть не плачет. Кокошник потеряла. Сарафан — в клочья. Села отдохнуть, а молодая ворона рада-радёхонька: уселась на её косматую голову — «Готовое гнездо, тут и выведу воронят!»

— И что мне пешей-то вздумалось ходить? — ворчит Яга. — Или мне летать не на чем? Все­гда то на метле, то в ступе, в корыте, а тут по дремучему лесу без дороги! Старый леший, что ли, проснулся, водит по лесу?

Проплутала до ночи. Уже и не беглецов ищет, а обратную дорогу. Хорошо, повстречал­ся старый филин, вывел к Мутной речке, к кривому стволу. Ствол дрожит, Баба-Яга кри­чит:

— Ой, батюшки, упаду! Ой, матушки, утону!

Чуть живая к рассвету добралась Яга до своего дома для плохого настроения, повали­лась на печь и уснула как убитая.

Проснулась, съела горшок каши.

— Ну, сейчас полечу, отыщу, отомщу, отпла-чу-у-у! Сундук отниму-у!

А лететь-то и не на чем. Ступа да метла в пряничном доме. Села в корыто, доплыла до золочёного моста, и тут её настроение улучши­лось. В дом вошла в превосходном настрое­нии: стол накрыт, самовар кипит, толстый Кот ждёт хозяйку, мурлыкает.

Напилась Яга, наелась, говорит Коту:

— Ох, и сон мне снился в том доме! Сей­час расскажу. Про домовых, что ли? Или про кикимор? Уж и не вспомню. Ну, ничего, слетаю в тот дом, сразу всё вспомню!

КИКИМОРЫ БОЛОТНЫЕ

Маленький домовёнок с маленьким лешонком пробирались через болото.

Кузька споткнулся о кочку:

— Ой, как я устал. Ой, не могу!

— Тише, — зашептал Лешик. — А то услы­шат!

— Злое эхо? — испугался Кузька.

— Что ты? — ответил Лешик. — В Чёрном болоте даже Злое эхо глохнет. Кикиморы бо­лотные услышат, они тут хозяйки.

«Ох-ох! — думал Кузька. — И пожар, и тём­ный лес, и Баба-Яга, а теперь ещё какие-то страшные кикиморы. Их ещё не хватало. Ох-ох!»

Весь день хлюпала под ногами друзей чёрная болотная жижа. Кузька с трудом вытаскивал из неё свои лапти. Чем дольше глядел Кузька на болото, тем меньше оно ему нравилось.

«Никогда ни в какие болото ни ногой! — раз­мышлял он. — Пусть просит кто хочет, уговари­вает. Всё равно не пойду, с места не тронусь!»

Лешик легко бежал даже по болотной тро­пе. Возвращался, поднимал упавшего Кузьку и опять с сундучком в лапках убегал вперёд. По­смотреть, скоро ли кончится болото.

Кузька опять споткнулся о кочку. Лежит и жалеет себя. Сейчас за ним вернётся Лешик, и снова тащись по болоту. Тихо колышется осока. Тихо поднимается туман.

Неслышно летают в небе какие-то птицы.

А рядом жижа, блестящая, чёрная, на ней зелёные моховые кочки. На некоторых кочках деревца трясутся, будто в лихорадке. Затря­сёшься тут!

— Ох-ох! Грязный я, как поросёнок! — заохал Кузька. — Это свинячьим детям хорошо по грязи елозить. Ох-ох! Бедненький я, несчастненький!

И тут рядом с ним послышалось:

— Ах-ах! Миленький он, прекрасненький!

Домовёнок увидел перед собой серые голо­вки среди осоки. Высунутся, пропадут, опять высунутся. Кикиморы болотные, что ли? И сов­сем не страшные. Зря Лешик пугал.

— Вот беда-беда-огорчение! — пожаловал­ся кикиморам Кузька.

— Вот вода-вода-обмочение! Вот еда-еда-угощение! — подхватили весёлые голоса.

— Устали мои резвы ноженьки! — вздохнул Кузька.

— Оторвали ему ноженьки, разбросали по дороженьке! — обрадовались кикиморы. — Ух-ух! Весь распух! Глазки окривели, комары заели! И-и-и!

— Перестаньте сей же час! — закричал на них Кузь­ка. — Перестаньте дразнить­ся, вам говорят! — и мах­нул рукой.

Что одна, то и другие — так всегда делают кикимо­ры. Одна чихнёт, закряхтит или заскрипит, тут же все остальные хором: «Пчхи! Кхи! Скрип-скрип!» Если у одной кикиморы на обед сушёные комары, то и дру­гие в этот день сушёной мухи не попробуют.

Кикиморы тоже замахали руками, да не пустыми: каж­дая зачерпнула болотной грязи. Скачут вокруг Кузьки. Тощие, длинные, плоские, корявые, головы с кулачок. То лысые, то лохматые, се­рые, зеленоватые, один глаз на лбу, другого не видать. Нога всего одна, больше в болоте не надо, а то одну вытянешь, другая увязнет. Зато рук по три, по пять, а у старшей кикиморы и не поймёшь сколько.

Машут руками. Рты разе­вают, большие, как у лягу­шек. Ногу из трясины вытя­нут и прыгают: шлёп-чмок!

Через болото мало кто ходит, вот и попалось им развлечение.

А Лешик уже добежал до края болота. Поставил сун­дучок под берёзу, что рос­ла с краю. Вдруг сзади писк, визг! Лешик взял сун­дучок — и назад. Глядь, ва­ляется Кузька поперёк тро­пы, а кикиморы тянут его в разные стороны.

— Здравствуйте, кики­моры болотные! — покло­нился Лешик.

Кикиморы отпустили Кузьку, долго кивали и кланялись, а потом внимательно глядели, как Лешик очищает Кузьку от грязи. Но не успели друзья пробежать несколько шагов, как кикиморы закричали: «Салочки! Салочки!», схватили их и верещат: «Поймали! Поймали!»

— Что вы, кикиморы болотные! Отпустите нас, пожалуйста! Нас ждут. Нам пора, — уго­варивал их Лешик, подталкивая друга к выхо­ду из болота.

— Пора! Не пора! — обрадовались кикимо­ры, загородив тропу, и запрыгали с неё в бо­лото. — Пора! Нет, не пора! Не подглядывай­те, ишь хитренькие! Вот теперь пора! — и скрылись из глаз.

Кузька и думать забыл, что разучился бе­гать, так припустил по тропе. Вот уже берёза впереди, верхушки леса виднеются. Ура!

— Уря-ря-ря! — завопили кикиморы, одна за другой выскакивая на тропу и загораживая проход.

С тропы не сойдёшь — засосёт чёрная тря­сина. А кикиморы дразнятся:

— Неотвожа — красна рожа! Неотвожа — зелёна рожа!

— Какие ж мы неотвожи! — пробовал объяс­нить Кузька. — Мы ведь не играем. Вот выле­зем из болота, отмоемся, тогда и поиграем. Знаете, сколько игр я знаю! Отнесём сундучок и вернёмся. Вот этот, — и показал на сундучок в лапе у Лешика. — Да вы что, спятили? — завопил Кузька и бросился к большущей кикимо­ре, пытаясь отнять у неё сундучок.

Самая старшая кикимора, у которой не пой­мёшь, сколько рук, выхватила сундучок у Лешика, быстренько передала его подружкам. Пошёл, пошёл сундучок из рук в руки, исчез в болоте вместе с кикиморами. Только его и видели.

— Отдайте! — кричал Кузька. — Он же у мо­его дедушки хранился. И ещё у дедушкиного прадедушки. А вы его — в болото!

ЗАКАТ

Маленький домовёнок с маленьким лешонком сидели под берёзой на краю Чёрного бо­лота и плакали. Теперь друзья знали, что ма­ленькая деревня у небольшой речки совсем недалеко. Кузька смотрел на закат и вспоми­нал, как точно такой же закат, точка в точку, тучка в тучку, видел он вместе со своим дру­гом Вуколочкой.

Домовята редко глядят на закаты. Разве по­спорят, на кого похоже облако: на поросёнка, на лягушку или на толстого Куковяку? И боль­ше в небо не смотрят: поросят, лягушек и Ку­ковяку можно увидеть и на земле.

Один Вуколочка любовался небесной красо­той, а иногда звал с собой Кузьку. Усядутся по­удобнее под забором в крапиву (домовым она не страшна) и любуются. Вуколочка сунет па­лец в рот, глядит на вечернее небо, забыв да­же про своего лучшего друга. А Кузька скоро забывает про закат и глядит на деревенскую улицу.

Люди домовят не замечали. Другое дело — кошки или собаки. Знакомые кошки, пробегая, задевали друзей хвостами, а поглядывали так, будто видят Кузьку с Вуколочкой первый раз в жизни. Зато собаки! Чужие сразу лают и хва­тают за лапти, а свой Шарик или Жучка храб­ро защищают. Долго перекатывается по дерев­не собачий лай. А там и в других деревнях со­баки откликнутся. И ветер носит этот лай от деревни к деревне всем домовым на радость.

На плетнях и заборах сидели воробьи, воро­ны, прочие вольные птицы и смеялись над до­машними птицами: до чего ж они глупы и жир­ны! Какой-нибудь петух поймёт не поймёт да вдруг заголосит, взмахнёт крыльями, налетит, как ястреб, и освободит забор. И опять на плетнях и заборах машут рукавами сохнущие рубашки, молча проветриваются кувшины, чугуны, вёдра, половики, тулупы. Иногда задумчи­вый телёнок жуёт половик или печальная коза пробует на вкус чьи-то штаны, и тогда из до­му выбегают бабка или дед, а ежели людей не оказывается, то через порог переползает до­мовой и прогоняет скотинку. Ведь большого, ума не надобно, чтоб жевать онучи!

Один Вуколочка закатами любовался, а Кузька — травой-муравой на деревенской улице. Бегают в траве утята, цыплята, гуся­та, поросята с матушками, а то и с батюш­ками. Щенки, котята и дети бегали сами, без матушек-батюшек. Взрослые люди бегали редко, а встречаясь, кланялись и разговари­вали. Больше всего взрослые любили ходить по воду. Они черпали из колодца ведро за ведром. Кузька всё ждал, когда же кончится вода. Но она и не думала кончаться. Кто её подтаскивал и доливал в колодец? Водяной, что ли, присылал кого-нибудь ночью, под по­кровом тьмы? Кузька с Вуколочкой давно со­бирались выследить, кто доливает в колодец воду. Но нечаянно как соберутся, так и про­спят. Люди, наверное, тоже не знали, кто до­ливает воду, и подолгу беседовали об этом у колодца.

Дорога пыльная. Бежит по ней поросёнок, хрюкает. А за ним Нюрочка с хворостиной. Ру­баха у неё длинная, сама Нюрочка коротень­кая, запуталась, упала и как заревёт Мала, а голос, как у быка. Рёва, каких свет не слыхи­вал. Надо — плачет, и не надо — плачет. Раньше все прибегали её жалеть, да на вся­кий рёв не набегаешься. Лишь поросёнок вы­лез из лужи утешать хозяйку. Нюрочка — от него, даже плакать забыла. Кузька хохочет, а Вуколочка удивляется: что смешного видно на небе?

Один закат Кузька всё же разглядел и за­помнил.

— Ой, смотри! — Вуколочка повернул Кузь­кину голову к небу.

Долго друзья глядели, как в небе сияют и пе­реливаются алые, жёлтые, золотые лучи. Кузька решил, что заря — это большущая лучина: солн­це зажгло её, чтоб не ложиться спать в темноте.

А Вуколочка сказал, что солнце уже засыпает и что заря —это его сны. Домовята даже поспорили.

Всё это вспомнил Кузька, глядя на закат. Да­же хотел толкнуть Вуколочку, но толкнул Лешика. И вот то ли солнце задуло свою лучину, то ли сгорела она дотла. Стало темным-темно. И вдруг из болота послышалось:

— Никто-никто вам не поможет! Кто-кто не поможет, а мы поможем! Кому-кому, а вам по­можем! И не кто-кто, а мы! И не кому-кому, а вам! Кому-кому, как не вам!

И лягушки скок-скок по болоту — с кочки на кочку, с кочки на кочку. Искали-искали сунду­чок — и нашли. Висит среди болота на суку, на длинной сухой коряге; сколь ни прыгай — не достанешь. Прыгали-прыгали лягушки, ква­кали-квакали — и придумали, как быть.

ДЯДЯ ВОДЯНОЙ

Маленький домовёнок и маленький лешонок следом за лягушками прыгали по мокрому лу­гу. Что-то сверкает впереди, что-то светит в не­бе. Вот у реки то ли кусты качаются, то ли кто-то машет руками. Русалки!

Русалки качались на ветвях деревьев, скло­нившихся над водой. Русалки водили хоровод на светлом песке. Одна русалка сидела на большом камне и пела песню.

— Смотрите, Кузька! — закричала она. — Домовёнок Кузька! Его ищут, ищут, ищут, у всех спрашивают. Вот обрадуются домовые!

— Кузька! — Русалки окружили домовёнка, потащили к реке, смыли с него болотную грязь и давай щекотать. — Вот счастье-то! Кузька на­шёлся!

И Кузька, смеясь от щекотки, сообщил ру­салкам:

— А у нас, хи-хи-хи, кикиморы — ой, батюш­ки, не могу! — волшебный сундучок, ха-ха-ха, украли!

Русалки все до одной всплеснули руками и заплакали. Луна поднялась.

На светлом песке сидят Кузька и Лешик, ду­мают. В реке плавают русалки, качаются на волнах и тоже думают. И придумали.

— Водяной! Дядя Водяной! — стали звать русалки.

— Дядя Водяной! — подхватили Кузька с Лешиком.

Вода в реке дрогнула, покрылась рябью. По ней пошли большие и маленькие круги. И вот показалась огромная косматая голова. Луна освещала длиннющие усы и бороду, корявые руки и могучие плечи.

— Это почему такой шум-гам? Что орёте, как коровы на лугу? — кричит Водяной. — Ну? Что молчите? Отвечать нету вас. Озорничать — на это пригодны. А это кто такой?

— Кузька! — закричали русалки. — Кузька нашёлся!

— Ну и что? Ну и нашёлся! Надоел он мне. Все про него спрашивают — и домовые, и ле­шие: «Не видал ли, не встречал ли?» Ну, вижу! Ну и что? И глядеть-то не на что! А это кто? Лешик? Какого лешего ему здесь нужно?

Голос у Водяного такой грубый, что Кузька с Лешиком испугались и спрятались за большой камень.

— Кто меня звал? Кому я надобен?

— Мы звали! Нам надобен! — кричали ру­салки.

— Ну а вы мне не надобны! — грубым го­лосом ответил Водяной и скрылся в реке, только круги пошли.

Скоро на том же месте снова вынырнула косматая голова. Водяному было любопытно:

— Ай да кикиморы! Даже дядю Водяного не боятся! Ни за что его не послушаются!

— Это меня не послушаются, говоришь? Вот я им! Вот они у меня! — Из воды вынырнула ог­ромная голова, за ней борода, показались пле­чи, вот уже и весь Водяной в полный рост — в тине, в водорослях, маленькие рыбки запута­лись в бороде.

Водяной вышел из реки, свистнул и напра­вился к болоту. Вода потоками лилась с боро­ды. А за ним, как по реке, двигались русалки, лягушки, рыбы, жуки-плавунцы...

Когда Кузька с Лешиком, прыгая через ручьи, бегущие за Водяным, подошли к болоту, там уже перекатывался голос:

— Ого-о-о! Охальницы! Безобразницы! Кики­моры болотные! Тащите мне сундук, который у прохожих отняли! Русалки, сундук никому не отдам, у себя оставлю! Ого-го!

— Ох! — испугался Кузька. — Мало радос­ти от такого спасения!

Уже чуть светало. Туман то ли опускался на болото, то ли поднимался с него. То ли ходил кто-то по болоту, то ли оно само чавкало. Кики­моры не откликались. Хихикнет кто-то, и какие-то тени в тумане носятся туда-сюда.

— Молчат! Жижи болотной в рот набрали! Тьфу ты! — рассердился Водяной.

— Фу-ты ну-ты, лапти гнуты! — подхватили кикиморы и давай плеваться, чихать, каркать, крякать, скрипеть.

— Вы что? — рявкнул Водяной. — Это я к вам пришёл! Мне сундук подавайте! Вот я вас!

Кикиморы помолчали и вдруг грянули хором:

Как на горушке козёл,
На зелёненькой козёл!

Русалки застонали от ужаса, услышав эту песню. Ведь Водяной терпеть не может козлов, слышать о них не хочет, жизнь ему делается не мила при одном имени козла. А кикиморы как ни в чём не бывало дразнят:

Чики-брыки-прыг, козёл!
Чики-брыки-дрыг, козёл!

Схватился Водяной за уши, бегом назад. До­бежал до реки и бросился в омут головой.

МЕДВЕДЬ И ЛИСА

Маленький домовёнок и маленький лешонок опять сидели одни под берёзой у края болота.

— Красное солнышко на белом свете чёр­ную землю греет, — печально сказал Лешик, глядя, как поднимается солнце, а ночь прячет­ся в болото.

Вдруг затрещало, зашумело. Кто-то тяжё­лый бежал по лесу. «Баба-Яга, что ли?» — ис­пугался Кузька. И тут из кустов выглянул заяц, за ним другой, третий, а за восьмым зайцем, тяжело дыша и махая лапами, выскочил Мед­ведь:

— А я-то кустами трещу, вас ищу! С лап сбился! Ура!

Лягушки врассыпную, Заяц в кусты (это он помог Медведю отыскать друзей), а все до единой кикиморы выскочили и заверещали:

— Уря-ря-ря! Ря-ря! У-у-у!

Орут так, что Медведя не слышно: пасть от­крывает, а звука нет. Медведь даже попятился от болота. Кикиморы поорали и умолкли.

— Они что? С ума спятили? — шёпотом спросил медведь.

— Им, наверное, не с чего спячивать, — от­ветил Кузька и рассказал про сундучок.

Медведь рассердился, заревел изо всех медвежьих сил:

— Отдавайте сундук, воровки!

Кикиморы запрыгали, захихикали. Ещё бы! Сам медведь с ними беседует!

И запели:

Как пошёл наш Медведь по грибы, по грибы,
И застрял наш Медведь — ни туды ни сюды! —
Во болотушке, во трясинушке.

За Медведем кикиморы отправили по грибы Зайца, утопили в трясине лягушек, за ними — Кузьку с Лешиком. А там и берёза пошла по грибы, и тучка в трясине ни туды ни сюды. Всё, что попадалось на глаза кикиморам, тут же попадало в их дурацкую песню.

И вдруг они запели:

Как пошла наша Лисичка по грибы, по грибы...

— Это что ж здесь происходит, а? — спро­сил вкрадчивый голос. — И кого ж здесь оби­жают, а? И кто же это при всём честном наро­де безобразничает, а?

Из куста вышла Лиса, повернулась налево, повернулась направо и как крикнет:

— Кикимарашки-замарашки! Кикимордочки чумазые!

Кикиморы на болоте обрадовались:

— Сама мордочка! От замарашки и слышим!

— А я в вас шишкой кину! — Лиса напод­дала шишку задними лапами, и шишка полете­ла в болото.

— И мы в тебя шишкой! И мы в тебя шиш­кой! — орут кикиморы.

И вот уже грязная шишка летит из болота прямо в Медведя.

— А я в вас камешком! — И Лиса бросает в болото камешек с тропинки.

— И мы, и мы камешком! — Кикиморы ныр­нули в болото за камнем.

Лиса попросила друзей принести ещё кам­ней, да побольше. Знай покидывает камнями в болото. Только и слышно, как они свистят и шлёпаются. Друзья не успевают подносить. А Медведь приволок такую глыбу, что самому пришлось бросать её в болото. Трясина ухну­ла, пошла кругами. Тонут камни в болоте. А ки­киморы достать их не могут, кидаться нечем. Пробовали грязью, но Лиса их задразнила:

— Вы в нас мяконьким, а мы в вас твёрдень­ким! — и угодила камнем прямо в большую кикимору, у которой не поймёшь, сколько рук.

Шлёпнулась кикимора вверх ногой, завере­щала жутким голосом, вспомнила о чём-то, перевернулась, запрыгала к сухой коряге на се­редину болота, схватила волшебный сундук и как запустит в Лису! Летит сундук над болотом. Смотрит на него множество глаз. Долетит ли?

Кикиморы обрадовались:

— И мы в вас твёрденьким! И мы в вас твёрденьким!

Сундучок упал прямо на Лису. Кузька вце­пился в него обеими руками, поверить своему счастью не может. Орут кикиморы, верещат, радуются: в цель попали и столько народу на них смотрит!

— Кикиморы, они кикиморы и есть, — ска­зал Лешик. — Весь век озорничают да балуют­ся. Может, иначе в болоте и не проживёшь?

Когда все ушли, кикиморы тут же всё забы­ли, грызут болотные орешки и беседуют:

— Комары и мухи нынче не такие сытные, как в старину. Отощают совсем, что делать будем?

Поохали, повздыхали, опять переполох:

— А вдруг все болота сразу возьмут и вы­сохнут? Куда кикиморам деваться?

Не успели опомниться от такого ужаса, как новое беспокойство:

— А что, если вся земля болотом станет? Где набрать столько кикимор для заселения?

ВЕСЕННИЙ ПРАЗДНИК

— «Со сна и еле-еле поднялся он с посте­ли», — потягиваясь и зевая, сказал старый ле­ший свою любимую поговорку, ею он встретил девять тысяч девятьсот девяносто девятую весну. — Какая там погода, внучек? В солныш­ко или в дождь проснулись?

А внука-то и нет. Вылез дед из берлоги, по­клонился солнышку. На поляну выскочили зай­чиха и семь зайчат:

— Доброй весны, дедушка!

— Доброго лета, зайчишки! До чего ж вы хо­роши! Да как вас много! — смеялся дед Диа­дох.

Всё новые зайцы выскакивали на поляну. Дед принялся их считать. Вдруг из-за деревь­ев стрелой вылетела сорока с ужасной вес­тью-новостью: кикиморы утопили в Чёрном болоте Лешика, Кузьку, сундучок, Лису с Медве­дем. Про то, что злодейки утопили в трясине ещё и берёзу на краю болота и даже тучку с неба, дед Диадох не услышал. Он сломя голо­ву побежал к Чёрному болоту.

По дороге к старому лешему подлетел дя­тел, утешил его, поругал сороку-балаболку и вывел прямо на опушку, где отдыхали Кузька, Лешик, Медведь и Лиса. То-то было радости!

Туг только все поняли, что в лесу сегодня Ве­сенний праздник. Он всегда наступает, когда просыпается леший. Цвели красные, голубые, жёлтые цветы. Серебряные берёзы надели зо­лотые серёжки. Птицы пели свои лучшие песни. В голубом небе резвились нарядные облака.

Лешик и домовёнок, перебивая друг друга, рассказывали и рассказывали. Дед Диадох ус­певал лишь удивляться: надо же, такое и в зимней спячке не приснится!

Под вечер все направились к реке.

Чтобы этот день и для Кузьки стал праздни­ком, решили попросить русалок проводить домовёнка домой. Ведь речные хозяйки знают все дома над всеми речками, большими и малыми. А лучший дом они уж как-нибудь отли­чат от других.

Увидев домовёнка, лешонка и даже старого лешего, которого до сих пор не видали, русал­ки выскочили из реки, повели вокруг гостей хоровод:

Бережочек-бережок
Нашу речку бережёт!
Вот так вот, вот так вот,
Нашу речку бережёт!

Лешику так понравился хоровод, что, когда кончилась песня, он один принялся бегать во­круг какого-то пня на берегу и петь песенку, которую сам только что придумал:

Стоит в лесу пень, пень!
А я бегаю весь день,
Пою песенку про пень:
«Стоит в лесу пень, пень...»

Все взялись за руки, и пение вокруг пня продолжалось много времени. А на пне сидел дед Диадох, поглядывал то на сундучок, кото­рый он держал в руках, пока Кузька пляшет, то на плясунов. Цветы и звёзды на сундучке сверкали всё ярче. Серебряная луна плыла в небе, а другая серебряная луна — в реке. Ве­село плескались серебряные волны.

И тогда старый леший, хоть и не любил он лезть в чужие дела, спросил у домовёнка, что же хранится в волшебном сундуке, какая в нём тайна?

Кузька важно оглядел компанию, усевшуюся вокруг пня, и торжественно провозгласил:

— Дайте клятву. Тогда скажу!

Клятвы ни у кого не оказалось. Никто даже и не знал, что это такое.

— Повторяйте за мной! — строго сказал домовёнок. — «Из-за моря, из-за океана летят три ворона, три братенника, несут три золотых клю­ча, три золотых замка. Запрут, замкнут они наш сундук навеки, ежели отдадим его нечувственникам и ненавистникам. Ключ в небе, замок в море». Клятва вся.

Всем клятва очень понравилась. Пришлось повторить её несколько раз. Потом русалки принялись расспрашивать про море-океан, а Лешик про воронов-братенников, но Кузька не мог сообщить никаких особенных подробнос­тей ни про то, ни про другое.

— Так мы, внучек, и не отдали твой сунду­чок, — сказал дед Диадох. — Баба-Яга — ненавистница, кикиморы болотные — нечувственницы. Побывал сундучок в их руках, да недолго. Не за что на нас обижаться воронам-братенникам!

— Тогда пойте за мной! — повеселел Кузька.

Сундучок, сундучок,
Позолоченный бочок,
Расписная крышка,
Медная задвижка!
Раз, два, три, четыре, пять!
Можно сказку начинать!

Заиграла тихая музыка. Со звоном откину­лась крышка сундучка. Все замерли. Кузька схватил прошлогодний сухой лист, что-то на нём нацарапал, опустил в сундучок. Крышка захлопнулась, а сундучок произнёс приятным голосом:

— Чирки-почирки, чёрточки и дырки, вот и весь сказ как раз про вас!

Стало тихо. Лешие и русалки, вытаращив глаза, глядели на сундучок. Надо же! Простая деревяшечка, а так разговаривает! А Медведь с Лисой до того испугались сказки про чирки-почирки, что убежали в кусты.

Кузька объяснил, что сундучок хранится у до­мовых очень давно. А волшебный он потому, что ежели положить в него рисунок, любую картин­ку, то сундучок сам сочинит и расскажет сказку про то, что на картинке нарисовано. Нарисуешь мышь — расскажет про мышь. Нарисуешь русалку и водяную лилию — сундучок расскажет такую сказку, где с цветком и речною хозяйкой непременно произойдёт что-то страшное или смешное. Но вот беда: рисовать домовые не умеют! Потихоньку утаскивают рисунки у людей, уносят под печку или в закуток, опускают в сун­дучок и слушают сказки.

Тогда Лешик с дедом и русалки сразу при­нялись рисовать кто на листиках, кто на кусках коры. Но ничего у них не вышло. И когда ри­сунки клали в сундучок, он рассказывал всё про те же чёрточки и дырки.

Значит, решил Кузька, никто не умеет ри­совать, кроме людей и Деда Мороза. Тот ри­сует прямо на окнах. Но ещё никто и никог­да не вынимал из окон стекла и не опускал их в сундук, чтобы услышать сказку про ка­кой-нибудь цветок, нарисованный Дедом Мо­розом.

Услышав про Деда Мороза, дед Диадох при­нёс из лесу и опустил в сундучок самый кра­сивый весенний цветок. Долго играла приятная музыка, но никакой сказки сундучок так и не рассказал. Другое дело, если бы цветок был нарисованный. Тут только домовёнок понял, как он соскучился по людям.

— Рассвет! Уже светает! — встревожились русалки. — Прощайся, Кузя! Пора в путь! Ты беги по бережку, мы по реке поплывём.

Вдруг над рекой послышалась разбойничья песня «Ух-да и эх-да!» В корыте, гребя пестом, к друзьям подплывала Баба-Яга:

— Чадушко! Бабуля за тобой приехала! Пропадёшь ты тут, не пивши, не евши! Куда ты? Куда, говорю? Вот догоню и съем! У-у-у!

Тут корыто перевернулось. Яга упала в воду. А из реки вынырнул Водяной:

— Покоя от вас нет! Кто тут орет? Кто тут воет, в болото вас башкой? Это ты, Яга? Да я тебя! Да ты у меня! Вон из воды! Чтоб духу твоего тут не было!

ЛУЧШИЙ ДОМ

Маленький домовёнок, сидя в корыте, ос­тавшемся от Бабы-Яги, одной рукой прижимал к себе сундучок, а другой махал тем, кто сто­ял на берегу. Корыто плыло по Быстрой реке следом за русалками.

Дед Диадох с берега кланялся Кузьке. Лешик подпрыгивал выше головы и махал на прощание всеми четырьмя лапками. И Мед­ведь махал, и Лиса. И все деревья и кусты ма­хали ветками, хотя ветра совсем не было. Вдруг кто-то большой, выше ёлок, шагнул из леса прямо к Лешику и деду. На плече у вели­кана сидел Дятел. На другое плечо отец Ле­ший посадил своего маленького сына. Кузька долго-долго видел машущие зелёные лапки.

Поворот. Ещё поворот. Протока. С двух сторон бегут к Быстрой реке ручьи и речки. В одну из речушек свернули русалки. И корыто — вверх по течению — за ними. Поднималось солнце. Коры­то уткнулось в берег, а русалки закричали:

— Вот он! Вот самый лучший дом в дере­веньке над небольшой речкой! Лучше не быва­ет! До свиданья, Кузя! Живи-поживай, добра наживай, нас в гости поджидай! — и уплыли.

Корыто само скок на берег, на зелёную трав­ку. Кузька с сундучком в руках помчался к дому и вдруг стал как вкопанный: перед ним над реч­кой стояла совсем не та деревенька. И дом чужой, совсем не Кузькин. Это для русалок из всех домов он самый лучший, потому что все окна, и крыльцо, и ворота были изукрашены вырезанны­ми из дерева цветами, узорами и большими ру­салками. Красивые, пучеглазые, кудлатые, они так ярко, так чудесно раскрашены! Кузька глядел на них и плакал. Что теперь делать? А где же Вуколочка, Афонька, Адонька, дед Папила?

Но вдруг и ему, Кузьке, пришла пора жить отдельно, самому быть в доме хозяином?

И Кузька несмело шагнул на крыльцо.

Когда он перелезал в избу через порог, дверь возьми да и скрипни. Кузька с сундуч­ком — под веник. Вошла девочка с тряпичной куклой.

— Чего-тось дверь у нас скрипнула. Не во­шёл ли кто? — спросила она у куклы, но отве­та не дождалась и сказала: — Должно, ветер, кому же ещё? Все в поле. Пойдём-ка, спать тебя положу, песенку спою!

Отнесла куклу на скамью, укрыла платочком и сказала успокоенным голосом:

— Не прибрано-то у нас как! Дом новый, а грязи — будто год изба стоит...

Взяла веник — да так и села от испуга. Под веником кто-то был.

Лохматый, блестит глазами и молчит И — бегом под печку!

— Никак, домовой! — ахнула девочка На­стенька. — А матушка с батюшкой всё горюют, что наш домовой в старом доме остался!

Стал Кузька жить-поживать, добра наживать. И так хорошо хозяйничал в своём новом доме, что слух о нём прошёл по всему свету и до­летел до Кузькиной родной деревни. Она не сгорела: люди потушили пожар. И Вуколочка, и Сюр, и Афонька с Адонькой, и даже сам дед Папила ходили к Кузьке в гости. А сундучок ему оставили, пусть бережёт.

НАТАША И КУЗЬКА

Всё это рассказал Наташе волшебный сун­дучок, когда в него положили (домовёнок сам об этом попросил) Кузькин портрет, который нарисовала девочка. Рисовать его было не так-то просто.

— Оно бы и хорошо, — говорил Кузька, раз­глядывая картинку за картинкой, — да нарисо­ван не я. Это Чумичка, мой троюродный брат, чучело лохматое! Рисуй заново! Опять не я. Либо Афонька, либо Адонька, их даже матуш­ка с батюшкой не различают. Как ты угадала? А это неведомый какой-то домовёнок. Инте­ресно: чей он, откуда, как зовут? Ещё рисуй!

У Наташи руки устали, карандаш не слуша­ется. Кузька заглянул в альбом:

— Конурник нарисован! Как есть вылитый конурник! Не слыхала, что ли? Конюшенники — в конюшнях, при лошадях, а конурники — при собаках, собачьи домовые. Через каждое сло­во на собачий лай перескакивают. Что ж ты меня-то не нарисуешь? Или я хуже конурника?

Кузька так огорчился, что девочке стало его жалко. И на чистом листе возник ещё один рисунок. Увидев его, Кузька перекувыр­нулся от радости. Всё в точности, будто в зеркало глядится! Ну, может, помоложе лет этак на сто. Шесть веков ему на рисунке, не больше.

Рисунок положили в сундучок и спели вол­шебную песню. Когда сказка кончилась, Ната­ше захотелось посмотреть на рисунок. Но ри­сунка в сундучке не было.

— Весь рассказался! — обрадовался Кузь­ка. — Сказка вся! Сказал бы лучше, да нельзя!

Тихо стало в комнате. Только дождь стучит за окном.

— Кузенька! — шёпотом спросила Наташа. — А кто была Настенька?

— Твоя прабабушка! — ответил домовёнок.

— А где маленькая деревенька?

— Вот здесь, где сейчас наш дом стоит.

— Как здесь? А небольшая речка? — удиви­лась Наташа.

— В трубе течёт, — важно ответил Кузька. — Сначала удивилась, когда в трубу её загоняли, а теперь привыкла, течёт себе под землёй. На­полнит пруд, поглядит на небо, на дома и опять под землю.

В окна стучал дождь.

— И как ему не надоест? — рассуждал Кузь­ка. — Сухого места на земле небось не оста­лось. И стучит, и скребётся, к нам просится. А что это он в дверь стучит?

— Мама не велела открывать дверь, — вспомнила Наташа.

— Кому попало не велела, — уточнил Кузь­ка. — А это неизвестно кто, да ещё не звонит, а стучится. Вот откроем и посмотрим.

Наташа открыла дверь. Никого нет. Огляну­лась, и Кузьки нет. Только мокрые следы ведут в её комнату. Вернулась, а там среди игрушек сидят два Кузьки. Второй домовёнок поменьше и весь рыжий. Смотрит на девочку, молчит и улыбается.

— Это Вуколочка! — сказал тот Кузька, ко­торый покрупнее. — Он тебя стесняется. Дол­го молчать будет.

Вдруг девочка услышала какой-то плеск в углу. В круглом аквариуме среди снующих рыбок кто-то сидел и глядел круглыми печальны­ми глазами.

— Это водяной, — объяснил Кузька. — Кро­хотный ещё, Вуколочка его по дороге нашёл. Испугался темноты в трубе, вылез из речки. Пусть поживёт у тебя хотя бы лет шестьдесят, пока немного не подрастёт Ладно?