Ребята и зверята

ДИАНКА И ТОМЧИК

В Средней Азии между двумя большими реками есть плодородная, цветущая местность. По-казахски она называется Джеты-Су, а по-русски — семь рек: Семиречье.

В Семиречье много гор, лесов, зелёных долин и фруктовых садов. Один город особенно славится свои­ми большими яблоневыми садами. Зовут этот город Алма-Ата, что значит «Отец яблок».

Сейчас этот «Отец яблок» знаменит не одними только яблоками и садами. Он сейчас — столица бо­гатой Казахской республики, культурный и промыш­ленный центр. Железнодорожийй магистралью — Турксибом — он соединяется с важнейшими промыш­ленными городами всего Советского Союза. Поезда-экспрессы из самой Москвы регулярно прибывают к величественному зданию алма-атинского вокзала.

Многоэтажные дворцы академий, институтов, теат­ров и кино сверкают на солнце, как снежные вершины гор. А горы в своей вечной, спокойной красоте высят­ся, как и прежде.

По широким асфальтированным улицам проходят трамваи, снуют бесконечные машины, грузовики, троллейбусы, и множество нарядных загорелых тури­стов направляются в специальных автобусах к живо­писным загородным паркам, в горные санатории и до­ма отдыха.

Вот каким стал в наши дни когда-то захолустный и тихий «Отец яблок» моего далёкого детства.

В то время, когда я была маленькой, Алма-Ата стоял за шестьсот вёрст от железной дороги. Народу в нём было мало, а если раз в год на улице появлялся автомобиль, то все бросали свои дела и бежали смо­треть на него, как на чудо.

Домики тогда строились одноэтажные. В густых садах они были как грибы — сразу-то и не разгля­дишь.

Мы жили в Алма-Ате. У нас был маленький дом и большой сад. В саду росли… ну, и яблоки, конечно!.. Но главное — там вместе с нами вырастали наши лю­бимцы: разные домашние и дикие животные.

Отец постоянно привозил нам с охоты живых зве­рят. Мы сами кормили их, смотрели за ними и воспи­тывали их.

У каждого были свои питомцы: у одной — юркий лисёнок, у другой — ослик, а у самой маленькой се­стры — морская свинка.

— А тебе я привезу волчонка, — пообещал мне отец.

— Волчо-онка?.. Ну, это, пожалуй, чересчур. Его не очень-то приручишь. Привези-ка лучше кого-ни­будь другого.

— В самом деле, не вздумай привезти волчон­ка! — всполошилась мама. — Искусает всех, исцара­пает и убежит.

— Эх вы, трусихи! Волчонка маленького испуга­лись. А жаль! Как раз волки замечательно прируча­ются.

И он рассказал нам про одного ручного волка.

Этот волк, как самая преданная собака, любил своего хозяина, ходил за ним по пятам, защищал его от врагов, сторожил его лошадь в поездках. У него был только один недостаток: он любил выпивать. Как только почует запах вина — ищет, ищет по всему дому, пока не найдёт бутылку. Тогда он начинал катать её лапой, разбивал и выпивал всё до капли.

— А когда напивался, — спросили мы, — он не буянил, как Тимка Фролов? Посуду не бил? Не дрался?

— Нет, таких вещей он никогда не делал. Он толь­ко заваливался куда-нибудь в уголок и спал.

— Ну, а потом что?

— А потом? Как проспится, опять был такой же умница и работяга, как всегда.

— Нет, а потом что с ним было?

— Потом? Потом хозяину волка надо было уехать. Ехать нужно было очень далеко — сначала в кибитке, потом в поезде. Кроме того, он не знал, как ещё он устроится на новом месте и захотят ли там принять его вместе с волком. Поэтому он не решился взять его с собой. Он подарил волка своим друзьям. Волк не за­хотел жить с ними. Тогда хозяин отвёл его в лес. Волк нашёл дорогу и ещё раньше хозяина вернулся домой. Наконец — ничего не оставалось делать — решились его отравить и насыпали ему в кашу яду. Волк съел; шатаясь, добрался до подстилки и вытя­нулся замертво. А хозяин, очень расстроенный, сел в почтовый тарантас и уехал... Через две почтовые станции смотрит — за тарантасом, высунув язык, по­спешает бедняга-волк. Порция яда оказалась слиш­ком маленькой: волк благополучно выспался и, как только пришёл в себя, бросился за хозяином. Весь длинный путь, около тысячи вёрст до железной дороги, волк ехал в тарантасе. Потом путешествовал в поезде, на пароходе. Хозяин всюду выдавал его за свою собаку, а волк держал себя так хорошо, что все так и считали его собакой. У этого хозяина волк про­жил до самой старости, и никогда они больше не рас­ставались.

— Вот это хорошо, отлично! — сказали мы все в один голос. — Ну, расскажи ещё про волков.

— Да зачем я буду рассказывать? Вот привезу волчонка, будете сами его воспитывать, и тогда не я вам, а вы мне много интересного расскажете.

После этого не было дня, чтобы я не напоминала отцу:

— Ну, что же ты волчонка не привозишь? Обещал, так вези.

Однажды утром около моей кровати кто-то громко сказал:

— Вставай, привезли!

Я сразу поняла, кого это привезли, вскочила, на­кинула платье и побежала во двор.

— Беги в кузницу! — крикнул мне вдогонку отец.

В конце двора была заброшенная кузница. Там сваливали всякий ненужный хлам: поломанные сани, заржавленное железо, разбитую посуду.

Дверь кузницы была плотно закрыта и привалена тяжёлым камнем. Я потянула её к себе. Дверь пода­лась немного, и я бочком протиснулась внутрь. Там было темно. После яркого света я ничего не могла рас­смотреть.

Вдруг под печкой, где кузнецы раздувают огонь, послышался шорох. В темноте зажглись четыре зелё­ных огонька. Я вздрогнула и попятилась. Я нисколь­ко не побоялась бы обыкновенного волчонка, но... с четырьмя глазами...

— Да он не один! Их двое.

Волчата заворчали и, судя по шороху, полезли ещё дальше под печку.

Я знала, что лучший способ расположить к себе животное — это покормить его получше. Я побежала на кухню, налила в миску молока, покрошила туда хлеба и вернулась в кузницу. Приоткрыла дверь, что­бы было немножко посветлее, поставила миску на земляной пол, а сама спряталась в темноту.

Волчата долго боялись подойти к еде. Но она пах­ла очень заманчиво, а они были голодные.

И вот из-под печки выглянула одна серенькая мор­дочка. За ней — другая. Волчата выползли на свет, осмотрелись и осторожно подобрались к миске.

Тут уж они забыли всякий страх. Широко расста­вив лапы, они хватали куски, дрожали, захлёбыва­лись, толкали друг дружку. Оттого, что им надо бы­ло сразу и проглатывать и рычать, они давились и кашляли прямо в миску, так что молоко в ней вздува­лось пузырями.

Они были так заняты едой, что не заметили, как я подошла ближе.

Продолжая ссориться, они, как самые обыкновен­ные голопузые щенки, оттирали друг друга плечами. Как и у щенков, у них были большие животы и лапы, только хвостики были потоньше и поголее, а уши тор­чали вверх.

Еда кончилась, но волчата не собирались расста­ваться с миской. Один забрался в неё с ногами и ста­рательно вылизывал последние крошки. Другой под­нял голову, вздрогнул и пристально уставился мне в лицо. Я видела, что волчонок растерялся, улыбнулась и, чтобы он не боялся, хотела его погладить.

Щёлк!

Я едва успела отдёрнуть руку. Волчонок тоже от­скочил в сторону.

Вот злючка несчастная! От горшка два вершка, а тоже ещё, не даётся погладить. Чуть палец не откусил. А за что, спрашивается: за молоко и хлеб? Ладно же!

Я не стала больше набиваться им в дружбу. Но, по правде, мне было обидно.

Во дворе меня окружили ребята:

— Ну, что волки, какие они?

— Отличные волки, — ответила я без запинки, — сразу же стали ко мне привыкать. Уже слушаются ме­ня. Вот только надо придумать им имена.

Мы расселись на брёвнах тут же, возле кузницы, и стали придумывать. Отец сказал, что волчата — сам­ка и самец, и мы назвали их Диана и Том.

В полдень я снова принесла им еду и позвала, за­чмокав губами: «Путь, путь, путь, путь...»

Волчата вылезли и принялись есть. Пока они ели, я широко раскрыла дверь. В кузницу заглянули соба­ки. Я испугалась, что они будут драться с волчатами, и хотела их прогнать. Но волчата сами бросились к ним навстречу, поджав хвостики и улыбаясь. Они ста­рались лизнуть их в морды, опрокидывались на спину, дрыгали в воздухе ногами — словом, пресмыкались перед ними, как настоящие щенки. Наверно, они при­нимали собак за волков и потому так сильно радова­лись.

Собаки строго на них огрызнулись. Миска с едой была им в сто раз интереснее этих двух маленьких подлиз. Они понюхали миску, доели то, что волчата не успели, и пошли из кузницы во двор.

Волчата так ликовали при виде собак, что забы­ли всякий страх и осторожность и побежали следом за ними. Они отошли довольно далеко, как вдруг огляну­лись по сторонам... и ужаснулись. Ничего похожего им никогда не встречалось в лесу.

Увидели телегу — прилегли к земле и оскалились. Подождали немного — телега не шевелилась. Видно, не собиралась нападать. Они осмелели.

Вытягивая шейки и приседая от страха, они до­шли до середины двора.

Собаки давно убежали от них на крыльцо, и вол­чата остались одни. Они жалобно заскулили, но со­баки не пожелали сойти к ним. Тогда они убрались восвояси.

На беду, им пришлось проходить мимо амбара. Под амбаром жила собака Лютня со своими ново­рождёнными щенками. Она вообразила, что волчата подкрадываются к её детям. Вылетела, схватила за шиворот Томчика и основательно его встряхнула.

Мы бросились выручать волчонка.

Лютня выпустила его из зубов, и оба они — Диан­ка и Том — убежали в кузницу, забились под печку и утихли.

Вот бедняга Том! В первый раз вышел, и так ему досталось!

Мы в смущении топтались вокруг кузницы, загля­дывали под печку, ласково заговаривали с волчатами, подсовывали им разные лакомства.

Они милостиво съедали угощенье, а в ответ на уговоры только сердито бурчали.

Но, как ни велика была обида, они недолго усиде­ли под печкой.

Сначала высунулась Дианка. Вылезла, посидела немножко и опять юркнула обратно.

Потом вылез и Томчик. Ухо у него было всё в кро­ви, голова взлохмачена, под глазом оцарапано. Он встряхивал головой и наклонял больное ухо к земле.

Рядышком, плечом к плечу, уселись они на пороге кузницы и смотрели на двор, обиженные и грустные.

Следующий день прошёл так же, а на третье утро, когда я пришла их кормить, они уже стояли у дверей и ждали.

Дианка вышла во двор и, незаметно для себя, взобралась за мной на ступеньки террасы. А Томчик остался внизу.

Мы заметили, что Дианка была гораздо бойчее брата. Она первая вылезала на зов и при виде чашки с едой умильно облизывалась.

На террасе как раз пили чай. Дианку отлично встретили. Никто её не пугал. Наоборот, все старались угостить её чем-нибудь. Ей набросали много лакомых кусочков. Она наелась и, очень довольная, спустилась вниз к брату.

Трусишка Томчик обнюхал её мордочку и сразу же догадался, что Дианка очень вкусно поела. Он об­лизнулся и снова стал нюхать. А Дианка стояла ве­сёлая. Глаза у неё блестели, как бусинки, хвост топор­щился от сытости и ни за что не хотел плотно прижи­маться к телу. Всем своим видом она словно говори­ла: видишь, как хорошо быть храброй!

Потом оба волчонка отправились знакомиться с местностью.

На этот раз они уже не выглядели такими запуган­ными. Они спокойно осмотрели двор, обогнули дом и очутились в саду.

Я потихоньку пошла за ними. Сад напомнил им лес. Они как-то сразу выпрямились, осмелели, прыгну­ли в кусты. Потом выбежали на полянку, заиграли и опять скрылись в глубине сада. Они обнюхивали каж­дый куст, знакомились с каждым деревом. Наиграв­шись, завалились спать в зарослях вишняка. Там я их и оставила. В эти заросли я принесла им обед. Но на том месте, где они заснули, никого не было. Я стала их звать. Долго звала и всё всматривалась в гущину са­да: не идут ли волчата?

Миску с едой я поставила на траву и присела око­ло неё, помешивая палочкой.

Куда же они подевались?

Я начала беспокоиться. И вдруг вижу — в кустах, у самой моей руки, мордочки... Они давно уже под­крались и смотрели, что я делаю. Должно быть, они думали: «Вот глухая тетеря, под самым носом ничего не слышит».

А как их услышишь, когда они такие толстые, не­уклюжие, а ходят бесшумнее бабочек?

Пока волчата ели, я растянулась на траве и при­творилась, будто сплю. Не знаю: то ли сад и свобода так подействовали на волчат или, может быть, правда, они уже привыкли ко мне, только обращались они со мной очень нахально: один подышал мне в лицо, дру­гой дёрнул за платье, за косу. Дианка украла мою туфлю и утащила её в заросли. Томчик пустился за ней отнимать. А когда эта их новая игрушка наконец опять возвратилась на мою ногу, вид у неё был очень потре­панный.

Весь день они провели в саду и в саду же остались на ночь.

Так прошло несколько дней. Волчата пользовались полной свободой. Я знала только одно: кормить их по­лучше, чтобы им не пришло в голову отправиться ку­да-нибудь на добычу.

Первый раз я кормила их на рассвете, часов в пять утра. Чтобы никого не будить, я с вечера приготовля­ла еду и прятала её около своей кровати, а с восходом солнца вылезала через окно в сад, находила волчат и кормила. Когда они кончали есть, я забирала чашку, опять через окно влезала в комнату и снова завалива­лась спать.

Волчата провожали меня до окошка и так запом­нили его, что, когда я бывало засплюсь и опоздаю, они подходили к окну, становились на задние лапки, под­нимали головы и выли.

Моя кровать стояла под окном. Я выглядывала, и волчата, видя, что я проснулась, прыгали от радости.

Они стали совсем ручные. Я тоже к ним очень при­выкла, и если не видела их несколько часов, то уже скучала по ним.

Часто и подолгу я играла с волчатами. Мы барах­тались в траве и бегали по саду. А если мне случалось прийти в сад читать, они моментально отыскивали ме­ня, садились напротив и, подождав немного, начина­ли меня тормошить.

Раз как-то Дианке наскучило, что я всё читаю, и она, громко зевнув, уселась на книгу. Я толкнула её, перевернула на спину и за задние лапки потянула по траве. А Том в это время схватил книгу и с особенным удовольствием растрепал её по листочкам.

У волчат была забавная привычка. После еды жи­воты у них становились, как тугие барабаны. Они ло­жились на траву и ползали, разглаживая живот о землю.

Удивительно, ведь они не знали медицины, а по­нимали, что массаж — вещь полезная.

Как-то я бродила с ними по саду и вздумала пола­комиться сливами. Снизу слив не достать — высоко. Я полезла на дерево. Трясу и слышу, как сливы сочно шлёпаются на землю. Натрясла порядочно. Слезаю. Ищу, ищу под деревом и ни одной не нахожу. Что за непонятное явление? Полезла опять. Опять натрясла, а когда слезла на землю, увидала, что Дианка и Том взапуски подбирают и едят мои сливы.

Оказалось, что они очень любят фрукты, понима­ют в них толк и безошибочно отбирают самые спелые. Я стала часто их угощать — трясла им сливы, урюк и яблоки.

Дианка и Том излазили все закоулки сада, но ред­ко подходили к дому. Они были малообщительны и людей не любили. Знали и любили они только меня. Меня они встречали, ласкались ко мне, прыгали пе­редними лапами ко мне на грудь, лизали руки, лицо.

Как-то я похвасталась, что волчата знают мой го­лос и отличают от всех других.

Меня подняли на смех:

— Всё это ты выдумываешь. Ничего они не разли­чают, а просто подходят за кормёжкой. Проголода­ешься — так, небось, ко всякому пойдёшь.

— Нет, — стояла я на своём. — Вот давайте испы­таем, тогда сами увидите.

Собралось человек восемь ребят. Заинтересовались даже взрослые.

Все столпились у калитки сада.

— Только давайте мне миску с едой, — сказала сестра.

Она взяла миску, вошла в сад и начала звать. Звала долго, но никто не вышел, и она с позором воз­вратилась обратно.

Пошёл другой, третий... Перепробовали все. Тогда я сказала:

— Ну, а мне даже миски не нужно, ко мне они и так прибегут, — и вошла в сад.

Признаться, я сильно струсила: а вдруг Дианка и Том подведут?

— Дианочка! Томчик! — позвала я волчат. А у са­мой сердце так и билось от волнения.

И все увидели, как они ко мне бросились. Волчата сейчас же подбежали, потому что были близко и только ждали моего зова.

— Вот! А вы говорите — не различают!

Лето подходило к концу. Волчата заметно выросли; это видно было по тому уважению, с каким теперь от­носились к ним собаки. Раньше, когда волчата были совсем маленькие, собаки не обращали на них никако­го внимания. Теперь они всё чаще и чаще стали наве­дываться в гости к моим питомцам.

Как-то раз они ворвались в сад и начали носиться между деревьями, лая, визжа от восторга и кувырка­ясь. Было ослепительно яркое утро. Земля была мяг­кая, и опавшие листья так и манили зарыться в них носом. Собаки перепрыгивали одна через другую, под­кидывали носами тучу листьев и, казалось, не могли остановиться ни на минутку, словно внутри у них кто-то завёл тугую пружинку и она неудержимо толкала их вперёд. Волчата были захвачены собачьей ра­достью и тоже разыгрались. Дианка ударила ла­пой Тома, отскочила, пригнулась и ждала: «Ну-ка, Томчик, давай-ка им покажем, как по нашему играют».

Тут поднялась такая кутерьма, что всё перемешалось. И скоро Дианка уда удирала от Заграя, а Лютня тянула за хвост Тома. И когда Том, обернувшись, сшиб её лапой с ног, она ничуть не обиделась, вскочи­ла, отряхнулась и с ещё большим жаром продолжала игру.

После этого собаки стали каждый день прихо­дить в сад. Дианка и Том, играя с ними, вы­ходили во двор. Между собаками и волками началась дружба.

Такая дружба — редкость. Но уж если волк подру­жится с собакой, то дружба эта крепкая.

Знаете, какой случай был на Севере, у одного якута?

Якут этот однажды стоял со своими оленями на зи­мовке. Вокруг на много вёрст не было ни жилья, ни собак. И у него была только одна-единственная соба­ка — лайка, которая сторожила вместе с ним оленей. И вот якут стал замечать, что лайка ворует юколу (сушёную рыбу) и уносит её куда-то в лес. Он попро­бовал последить за ней, но ничего не узнал. Лайка аккуратно каждый день таскала рыбу. «Почему она не ест сама? Куда она её уносит?» — удивлялся якут. К весне у лайки совершенно неожиданно родились щенята. Хозяин собаки был очень доволен. Щенки — большая радость в хозяйстве якута-оленевода. За хо­рошую собаку на Севере дают оленя. А эти щенки бы­ли на редкость хорошие: сильные, выносливые и рос­ли, как на дрожжах. Вскоре якуту пришлось перекоче­вать на летнюю стоянку. Он сложил свой скарб' на сани и поехал, а лайка со щенками побежала сзади. На пути им пришлось проезжать через лес. Вдруг якут оборачивается и видит, что к его собачьему семейству присоединился волк. В первую минуту он схватил ружьё и хотел его убить. Но тут его осенила догадка. Он понял, что этот волк — отец щенят и что лайка для него воровала зимой сушёную рыбу. Он не застрелил волка, и волк со своей семьёй отправился на летнее становище.

К зиме Дианка и Том стали совсем взрослыми. У них выросла густая, длинная шерсть и на щеках — баки. Хвосты сделались пушистые, мягкие. Ростом они были уже с крупных, мощных собак.

Незадолго до первого снега волки устроили себе логово. Оно было настолько большое, что иногда вме­сте с волками там заваливались спать и собаки.

Дружба с собаками плохо отразилась на Дианке и Томе: они научились от собак рвать кур. Дома им за это сильно доставалось, поэтому они отправлялись через забор к соседям и хозяйничали у них. Один раз к отцу явился сосед. В руках у него была растерзан­ная индюшка. Он уверял, что это сделали наши вол­чата, и требовал за неё денег.

— И смотрите, — грозился он уходя, — если толь­ко увижу их у себя, уж я...

Дианку и Тома в тот же день привязали на цепь.. Жить им стало теперь не так широко и привольно.

Однажды утром к нам во двор зашёл шарманщик и заиграл какой-то вальс. Вдруг за сараем послышался громкий, грубый голос. К нему присоединился вто­рой. Это волки запели вместе с шарманкой. Только они начали петь, сейчас же из всех закоулков повы­лезли собаки. Они тоже подняли морды и давай под­тягивать на разные голоса. Получился такой концерт', что шарманщик смеялся до слёз. Он махнул рукой на свои вальсы: их всё равно никому не было слышно, и он вертел ручку шарманки только ради неожидан­ных лохматых певцов.

Волчата выли теперь очень часто: нелегко вольно­му существу на цепи и в неволе!

Бывало не успеет ещё как следует стемнеть, а они уже начинают свое унылое: у-ууу, у-ууу…

Мы заметили, что собаки научились выть по-вол­чьи, а волки... лаять, совсем как собаки.

Отец сначала не верил, а потом сам убедился в этом. Как-то Дианка лаяла. Я пошла и позвала отца. Он услыхал, удивился и сказал, что это большая ред­кость.

Чтобы облегчить волчатам неволю, мы водили их в поле, за город. Чуть только выпадет свободная минут­ка, возьмём цепочки в руки и идём гулять. Волки пре­красно бежали в поводу. Но вот в чём беда: уж очень мы были плохими товарищами для них в ходьбе. Мы бывало находимся до того, что хоть языки высовывай от усталости, а они только ещё во вкус входят.

Им всё-таки не хватало движения, и они стара­лись сорваться с цепи. Они наловчились отвязываться. Нажмут каким-то образом скобочку у цепи — и сни­мут её с кольца у ошейника.

Когда они отвязывались, все домашние бежали за мной. Волчата подходили только ко мне.

То и дело слышалось:

— Ну, ты, Сестра Волков (это меня так прозва­ли), иди привязывай своих красавцев!

Как-то перед Новым годом я услышала крик:

— Томка сорвался и убежал к соседу!

Я — как была без пальто, без шапки — выскочи­ла во двор. Чтобы не бежать кругом, через улицу, я бросилась напрямик, через сад. Дорожек в саду не было, а снег лежал по колено.

Еще издали через решётку забора я увидела, что посреди соседнего двора стоит Томчик, а на крыльцо выходит сосед с ружьём.

— Подождите! — закричала я что есть силы. — Подождите... Я сейчас... я привяжу... Не стре... — Го­лос у меня сорвался. Я увидела: сосед поднял ружьё... раздался выстрела, и Том как подкошенный свалился на снег.

Я добежала... швырнула в соседа цепью, ухватила его за тулуп, трясла изо всех сил и повторяла:

— Ах, вы!.. Вы...

Собралось много народу. Все шумели, кричали.

Я положила мёртвую голову Тома к себе на ко­лени и, сидя около него на снегу, горько-горько плакала.

Не помню, как мы вернулись домой, как принесли Тома...

В тот же вечер я, простудившись, слегла в жесто­ком жару.

Я пролежала в постели почти два месяца.

Оставшись одна, без Тома, — а тут ещё и я заболе­ла, — Дианка совсем затосковала. В первые дни она даже от еды отказывалась, выла, металась; все дума­ли, что она издохнет.

Во время болезни, в бреду, и когда приходила в сознание, я упрашивала всех приласкать Дианку, кор­мить её и смотреть за ней получше.

— А Дианку кормили? А Дианка уже спит? — спрашивала я каждый раз, когда мне приносили буль­он или укладывали меня спать.

— Дианка молодец! Ест за двоих и о Томчике уже вовсе не вспоминает.

Когда я стала поправляться, я попросила, чтобы её привели ко мне в комнату. Пришла, гремя цепью, огромная волчица. Я сперва даже не узнала Дианку — такой у неё был могучий вид. И она тоже не узна­ла меня. Но только у меня-то вид был вовсе не могу­чий: меня обрили, и я так похудела, что остался один нос.

Дианка с интересом оглядывала незнакомую обстановку. Я позвала её:

— Дианка! Дианочка!

Она сразу вспомнила мой голос и с силой рвану­лась ко мне. Я гладила её. Она закрыла глаза от удо­вольствия и так стояла, помахивая хвостом.

Около меня на кровати сидел толстый кот. Ему не понравилась Дианка. Он решил, что это просто на­хальная собака, а собак он привык держать в стро­гости.

И вот недолго думая он расфуфырился, зашипел и... трах Дианку лапой по морде! Я так и обмерла..

У Дианки вся шерсть поднялась дыбом. Она рас­крыла свою страшную пасть и...

— Дианка, миленькая! Дианочка!..

Я уцепилась за неё что было силы. А она, взяв ко­та поперёк туловища, сняла его с кровати, поставила на пол и снова вернулась ко мне.

Каждую весну мы всей семьёй переезжали из горо­да в лес. В пятнадцати верстах от города, в горах, был маленький домик — лесной кордон. Мимо кордона бе­жала горная речушка. В лугах было много цветов, а повыше, под самыми снегами, стояли на летних ко­чевьях — джайляу — казахи. Их дети были нашими закадычными друзьями. Мы очень любили этот кордончик и всегда радовались весенним переездам.

В этом году я особенно ждала переезда: думала, что в горах Дианку не станут привязывать.

Но и там ей пришлось сидеть на цепи: недалеко от кордона был маленький посёлок, и тамошние жители боялись гуляю щей на свободе волчицы.

Однажды Дианка сорвалась и убежала в посёлок. На крыльцо одного домика выскочила злющая моська и, захлебываясь от ярости, стала кидаться на Дианку. И ведь какая бесстрашная! Сбежала с крыльца и пря­мо так и лезет! Вдруг Дианка схватила её и как-то в один миг перегрызла ей горло.

Из дома высыпали хозяева собачки — кто с дуби­ной, кто с кнутом, и окружили Дианку. Увидев, что дело плохо, она спряталась за меня и весело погляды­вала на врагов: дескать, здесь-то я в безопасности, уж тут меня в обиду не дадут!

И верно, я не дала её в обиду. Но зато меня изру­гали последними словами и ходили жаловаться на ме­ня и на Дианку родителям.

Прошло несколько месяцев. Что же это такое? Не­ужели Дианка так и будет вечно сидеть на цепи?

Отец уговаривал меня отпустить её на волю. Я долго не соглашалась.

— Привязать бы тебя на цепочку — попробовала бы, как это приятно.

Я решила «попробовать». Целый день просидела рядом с Дианкой — и согласилась.

Однажды утром я сытно накормила её. Отец сел на лошадь, взял в руки цепочку, и Дианка весело по­бежала за ним.

Отец увёл её далеко в лес, снял с неё ошейник, и она мигом скрылась в чаще.

«Да, — подумал отец, — как волка ни корми, он всё в лес глядит».

Он подождал, пока Дианка убежит подальше, и поехал в обратный путь. Вернулся домой к вечеру.

— Ну что она, ушла?

— Ушла, — ответил отец. — И забыла даже пере­дать тебе привет.

— Ну что ж, и пусть... Очень хорошо... — Я опу­стила голову: всё-таки это грустно, когда твой това­рищ легко покидает тебя и уходит в лес.

Но тут в руку мне ткнулся чей-то холодный нос. Посмотрела — а это Дианка! Она прибежала вслед за отцом...

И ещё раз мы попытались её отвести. Отец завёл её и уехал дальше, за перевал, в другую сторону.

Прошло четыре дня, и Дианка опять вернулась, усталая, отощавшая, вся в репьях. Видно было, что она долго где-то блуждала, но всё-таки отыскала свой дом.

Не знаю, чем бы это кончилось, если бы нам не пришлось переезжать в другой город. Прежде всего встал вопрос: как устроить всех наших питом­цев?

Я, конечно, больше всего хлопотала о Дианке. Мне всё вспоминался рассказ отца про того волка, которого хозяин хотел отравить, и я изо всех сил старалась устроить её так, чтобы ей без нас было так же хорошо, как с нами.

И вдруг, совсем неожиданно, это отлично устрои­лось.

За последние полгода в нашем городке и в окрест­ных сёлах произошло несколько краж. Воры увели со двора лошадей, коров и спрятали их неизвестно где. Для борьбы с кражами из России выписали сейчас же за большие деньги несколько известных собак-ищеек. С собаками приехал специальный человек, которому поручили бороться с этим неслыханным здесь прежде позором и безобразием.

Случайно я попала с отцом к этим собакам. Они были очень хорошо устроены. Для них отвели большой участок с садом. Каждая собака жила в отдельном до­мике. Кормили их досыта и никому не позволяли на них кричать или бить их.

Эти собаки были очень похожи на волков, и мне сразу пришло в голову: а не попросить ли, чтобы Дианку тоже взяли сюда? Я сказала отцу, отец — За­ведующему.

— Волчицу? Ручную? — закричал заведующий. — Да хоть сию минуту! Ведь это же моя мечта. Я как раз ищу такую...

И вот Дианка переехала в питомник и поселилась в одном домике с собакой-сыщиком Вольфом.

Я до отъезда каждый день ходила к ней в гости. Она по-прежнему ласкалась ко мне. Выглядела она сытой, весёлой и довольной. Я уехала спокойно, уве­ренная в полном её благополучии.

В новом городе у нас не было животных, и нам без них было скучно. Я не упускала случая узнать что-ни­будь про Дианку. Первые два-три года заведующий питомником писал нам письма. Он сообщал, что у Дианки и Вольфа были щенки. Эти щенки отличались редкой выносливостью и здоровьем, а главное — из них вышли замечательные сыщики.

Потом мы перестали получать вести о собачьем пи­томнике. Только позже, стороной, мы узнали, что пи­томник этот стал знаменит на весь Казахстан. Собаки его без ошибок находили преступников. Спрятаться от них не было никакой возможности. На воров они на­гнали такого страху, что в самой Алма-Ате кражи почти совсем прекратились.

Через несколько лет мы опять вернулись в Алма-Ату. Я первым делом пошла в питомник. Служащий сказал мне, что Дианки и Вольфа уже нет в живых. Они состарились и умерли.

— А дети их? — спросила я. — Можно их посмо­треть?

— Сейчас собаки все на ипподроме. Там нынче вы­ставка и состязания служебных собак.

Я побежала на ипподром. Громадные павильо­ны его были забиты народом, как в дни больших скачек.

Было очень интересно. Сначала показывали моло­дых щенят, которые только недавно начали учиться. Они старательно исполняли свои номера: прыгали че­рез барьеры, влезали по лестницам на вышки, достав­ляли через поле вьючки со снарядами. Их заставляли отыскивать спрятанные вещи и выполнять много дру­гих поручений.

Вдруг прибежал кассир, который продавал билеты у входа, и громко закричал, что у него украли все деньги из кассы.

Публика заволновалась, все стали хвататься за карманы, щупать, целы ли у них деньги.

За ворами сейчас же пустили собаку. Она обнюха­ла кассу и бросилась в ряды, где сидела публика. Про­бежала один, другой, третий ряд. В четвёртом, в самой середине, сидела богато одетая, расфранчённая женщина. На ней была большая, с огромное решето, шля­па — самая модная в то время.

Собака подбежала к этой даме, обнюхала её — и вдруг кинулась прямо к ней на плечи. Женщина заго­раживалась руками и тоненьким, каким-то смешным голосом возмущалась:

— Что такое? Что за безобразие! Я буду жало­ваться...

— Конечно, безобразие, — зароптали в публи­ке. — Разве такая дама может украсть?

— Она же давно тут сидит, с самого начала...

— Собака ошиблась... Где же служащие, что они смотрят?

— Этак собака может любого человека ни за что изуродовать!

Но собака не понимала этих возгласов и продол­жала своё дело. Вот она добралась до модной шляпы, вцепилась в неё зубами, рванула — и стащила шляпу вместе с волосами.

— Ой, что же это? — крикнула какая-то женщина рядом со мною.

— Какой ужас! — поддержала её другая.

Но тут мы все увидели, что у дамы под большой шляпой и под длинными волосами — другие волосы, коротко остриженные, как у мужчин. Глянули вниз, а там собака уж растрепала шляпу, парик, вытащила аккуратно связанную стопку денег и, держа её в зубах, уставилась на даму.

Тогда дама тут же при всех сняла через голову платье. Под платьем оказалась форменная тужурка, сапоги, брюки.

— Да это же служащий! — догадался кто-то.

Все захохотали, захлопали в ладоши. Каждому хо­телось погладить умную собаку, но служащий сказал, что посторонним не разрешается ласкать служебных собак.

После этой сценки было показано ещё несколько представлений. Собаки проявили в них прекрасную выучку, сообразительность, смелость и замечательное чутьё.

А потом был парад.

Перед публикой одну за другой проводили лучших, отличившихся собак, называли их имена, перечисляли их подвиги и объявляли награды. Музыка играла туш.

— Джой и Спай! — с торжеством в голосе объ­явил распорядитель парада. — Дети Вольфа и настоя­щей волчицы Дианы. Они только что вернулись с мос­ковской выставки. Там они заслужили высшие награ­ды — большие золотые медали. На этом состязании они идут вне конкурса, потому что здесь им нет рав­ных.

Все шумно захлопали в ладоши и стали поднимать­ся с мест, чтобы получше разглядеть знаменитостей. Музыка снова заиграла туш.

Перед зрителями стояли два огромных красавца-волка..

Я любовалась ими и вспоминала Дианку и Тома.

МИШКА

В маленьком домике лесного кордона все спали. Под горой рокотала река, ворочала тяжёлые камни. Вдруг сквозь гул послышались голоса, понукавшие лошадей:

— Нн-о! Но-о, Гнедой! Айда! Э-э-эй!

Тяжёлая подвода въехала на крутой подъём, до­тащилась до кордона и стала.

Лошади опустили головы и шумно дышали.

Отец обошёл домик и кнутовищем постучал в окошко.

— Сейчас открою! — откликнулась из комнаты мама.

Пока она одевалась, отец и его товарищ, Федот Иванович, отвязали что-то лежавшее врастяжку на телеге, осторожно положили на землю и стали распу­тывать верёвки.

Соскучившийся по дому Гнедой нетерпеливо толкал носом запертые ворота.

Наконец ворота распахнулись. Телега въехала во двор и остановилась у сарая.

— Что вы так долго не возвращались? — спраши­вала мама, помогая убирать поклажу. — Я думала, уж не случилось ли чего.

— Как же, случилось. Задержались на два дня. Зато смотри, кого привезли! Это ребятам в подарок..

И они показали на что-то, в темноте похожее на те­лёнка.

— Батюшки! Да где же вы его поймали? Довезли-то как, такого маленького? Ну, давайте его сюда, в са­райчик. А кормить его не надо? Может, он есть хочет?

— Нет, сейчас он не станет есть: слишком его рас­трясло. Пускай он лучше отдохнёт, а завтра дадим ему молока.

Отец уложил «подарок» на солому, укутал его по­поной и припёр дверь сарайчика большим камнем.

А ты куда? Пошёл отсюда, дурень! — прикрик­нул он на лохматого дворового пса Майлика.

Майлик давно уже старался обратить на себя хо­зяйское внимание. Едва под горой послышались голо­са, он помчался встречать. Он расцеловал в морды Гнедого и Машку, облизал хозяйские сапоги, облетел волчком, крепко поджав хвост и закинув голову, весь двор — словом, из кожи лез вон, чтобы получше выра­зить свою радость и любовь к приезжим. А когда отец привалил к сарайчику камень, Майлик обхватил его лапами и силился откатить на прежнее место.

— Одурел от радости, — засмеялся отец. — А мо­жет, он и вправду хочет забраться в сарайчик? Заду­шит ещё малыша...

— Нет, это он так, перед тобой выслуживается, помогает. Пошёл, пошёл, Майлик! Не суйся, куда не спрашивают.

Все поднялись на крыльцо и вошли в дом. Разбу­дили Соню и меня.

Мы сбегали с ведёрком к реке.

На крыльце зашумел самовар. Мама стала жарить лепёшки. За чаем отец рассказал, как «подарок» остался один в лесу, возле убитой кем-то матери.

— Ведь вот какой народ подлый! Знают, что вес­ной у них маленькие. Нельзя в это время охотиться. Нет, всё-таки стреляют. Убили у него мать, а он и тол­чётся вокруг неё. Да и правда, куда же ему, такому, деваться? А убивать тоже жалко. Ну вот мы и решили с Федотом Ивановичем взять его с собой. Пускай ра­стёт с ребятами.

Мама очень это одобрила.

Ей с первого взгляда понравился маленький «по­дарок», и она сразу же стала его верной защитницей.

Юля и Наташа тоже проснулись. Услыхали, что отец с матерью говорят про какой-то «подарок», и повысовывали из-за двери свои заспанные рожицы.

— Мама, — басом справилась Наташа, — а есть его можно, этот подарок?

— Нет, — ответила Юля, — он живой.

— Мама, а кто он такой?

— Мама, это нам, что ли, привезли? А ну-ка, где он? Где он, мама?

— Спите, спите! — строго прикрикнула мать. — Завтра увидите.

Ничего не поделаешь, пришлось им дожидаться завтра.

Мама проснулась рано, чуть только забрезжил рас­свет. Встала, разбудила Соню и меня, и мы все вышли во двор.

Лошади всю ночь стояли на выстойке без корма. Они успели уже обсохнуть от пота и были голодные. Увидев нас, они тихонько заржали.

Мы сняли с них сбрую и погнали вниз к реке. Они напились, прибежали обратно во двор и, став у плетё­ной кормушки, принялись громко жевать клевер.

Соня подоила корову и выпустила её за ворота. Ко­рова отправилась в горы пастись.

А мама зашла в дом, отлила в ведёрко парного мо­лока и позвала младших сестёр:

— Ну, вы, сони! Вставайте, пойдёмте нашего гостя кормить.

Юля мигом вскочила, накинула платье и башмаки и побежала за мамой.

Она вся дрожала, но не столько от утреннего холо­да, сколько от возбуждения.

Дверь сарайчика была открыта настежь, и Соня ласково говорила кому-то:

— Ну, ну, дурачок, будет тебе...

Рядом с ней на соломе стоял маленький олень и сосал её пальцы.

Юля захлебнулась от восторга.

Она подсела к оленёнку и стала поглаживать его мордочку и ножки, заглядывала ему в глаза и без кон­ца задавала вопросы:

— Отчего у него такие тоненькие ножки?.. Сколь­ко ему лет?.. А где его мать и отец?.. Он на телеге при­ехал?.. Смотрите, смотрите, как лижет руку! — Она растроганно засмеялась. — Проголодался, значит.

Мама дала ему палец и вместе с мордочкой малы­ша опустила руку в ведро. Оленёнок понял, засосал палец и стал тянуть молоко.

Он жадно глотал, захлёбывался и фыркал, когда молоко попадало ему в ноздри. Мы шёпотом обсужда­ли каждое его движение.

— Смотри, как он ноги широко расставил. Это что­бы не упасть.

— А они всё равно у него гнутся — вот-вот поло­маются.

— Да нет, это он — чтобы побольше влезло.

— А ведро как толкает! Как телята, когда сосут корову.

— Так что же, ведро ему корова, что ли? Вот глу­пый!

Мы с Юлей затряслись от смеха. А Соня строго по­смотрела на нас и сказала:

— Сами вы больно умные! Даже не знаете, кто это такой.

— Нет, знаем: оленёнок..

— Сами вы оленёнки! Это вовсе марал. Такой азиатский олень. Я про него всё знаю, в Брэме прочи­тала — там всё про них сказано.

После такого сообщения мы затихли и с уважением стали оглядывать этого «марала».

У него были длинные ножки с острыми копытцами, тоненькая шея и круглая широкая головка с больши­ми, как лопухи, ушами. Он беспрестанно встряхивал и шевелил ими. Глаза у него были как крупные сливы, лоб широкий, а нос маленький, с раздувающимися ноздрями. Ростом он был с новорождённого жере­бёнка.

Мягкую, пушистую шкурку его так и тянуло погла­дить. По обе стороны спины на ней проглядывали бе­лые пятнышки. Хвоста не было вовсе: так, коротень­кий толстый огрызок и вокруг него белое пятно, слов­но тут подвесили салфетку.

— Как его зовут, мама?

— Его зовут Мишка, потому что его поймали возле села Михайловки, — опять не вытерпела Соня. — Так назвали его вчера вечером, когда вы уже спали.

Удивительно она любила выгружать свои знания: не успели мы опомниться, как она уже рассказала нам всё о Мишке так, как будто она сама его поймала и привезла.

А Мишка тем временем выпил молоко, нагнул ве­дёрко, вытянул последние капли, забавно завертел своим огрызком-хвостом и начал толкать ведро го­ловой.

От сильного толчка ведро выкатилось из сарая. Мишка вышел за ним, опять всунул в него голову и стал вертеться вокруг, возя его по двору.

Он надеялся, что ведро, как мать-олениха, если хо­рошенько его поддать, возьмёт да и спустит ещё мо­лока.

На крылечко вышла коротышка Наташа. Она только что проснулась и хмуро оглядывала двор.

Там всё ещё гремел ведром Мишка.

Вдруг он взмахнул мордочкой и сразу всеми че­тырьмя ногами отскочил в сторону. Потом оглянулся вокруг, боком-боком подскочил к Майлику, нагнул пе­ред ним голову и стал выбрыкивать какие-то диковин­ные прыжки.

Майлик встал, раскрыл глаза от удивления, погля­дел на танцора, да как рявкнет: а-рр! Мишка так и взвился ракетой. Бросился к маме, спрятался за её спину и, опасливо высунув голову в сторону Майлика, запищал: ик-ик-ик...

Ноздри у него раздулись, ушки насторожились, а бока так и ходили: он порывисто дышал от испуга.

Наташа залилась басистым хохотом и затопала ногами от восторга:

— Пищит, как кошка... А Майлик... Он как даст ему!..

Когда вскипел самовар и мы все пошли в дом, Мишка полез на крыльцо вслед за нами. Пока пили чай, он, стуча копытцами, ходил по комнате и обню­хивал всё, что попадалось ему на глаза. Совал мор­дочку в окна, под кровать, обнюхивал стоявшие на лавке кринки. Потом обошёл вторую комнату и нако­нец, выбрав уютное местечко (как раз на пороге, у всех под ногами), опустился на колени и лёг.

Рядом с ним на полу лежала бумажка. Мишка за­хватил её губами и, громко шурша, принялся жевать.

Четырёхлетняя Наташа долго и серьёзно смотрела, как он ест бумагу. Потом решительно слезла со стула, взяла краюху хлеба и стала выколупывать мякиш. Со­ня подтолкнула меня. Юля закрылась газетой, чтобы не показать, как ей смешно.

— Ты чего это? — спросила мама.

— Он голодный же, — мрачно ответила Ната­ша. — Смотри, бумагу ест.

— Да нет, это он просто так. Мы уже кормили его. Больше он не хочет.

— Нет, хочет! Раз бумажку ест, значит, хочет..

Она подсела к Мишке и протянула ему корку. Он прожевал бумагу, а потом взял корку и так жадно за­хрумкал ею, как будто в самом деле не ел три дня.

Наташа просияла:

— Смотри, как ест! А ты сказала: не будет.

После чая мы играли за домом на лужайке, а Миш­ка остался с мамой и целый день ходил за ней хвости­ком — то в чулан, то в сарай, то к печке, сложенной в углу двора. А когда мама готовила обед, он смирно лежал около плиты и шевелил ушами.

Оставаться одному во дворе ему было неприятно, боязно и скучно. Перебегая за мамой двор, Мишка сталкивался с Майликом. Он махал в его сторону го­ловкой и сердито топал ногой: старался показать, что не забыл утренней ссоры.

Майлик на всё выразительно отвечал: арр-рр...

В полдень Мишка сильно проголодался и всё вре­мя вертелся у мамы под ногами, нетерпеливо толкая её головой в живот: давай молока, да и только.

Должно быть, он вообразил, что она — его мать-олениха и поэтому обязана кормить его.

Мама, смеясь, отмахивалась от него и поскорее приготовляла ему еду.

Когда она поставила ведро на землю, Мишка уже сам, без пальца, сунул голову в ведро и начал пить.

От жадности он при первых же глотках толкнул ведро и опрокинул его набок.

Всё молоко вылилось.

— Ах ты, идол этакий! — рассердилась мама. — Я для него старалась, а он взял да и перевернул ведро.

Но как ни ворчи, а молоко подавай! А то он опять уже нацелился бодаться. Пришлось налить ему новую порцию.

Первое время Мишка, как привязанный, ходил за мамой, много ел и спал.

На нас, детей, он не обращал никакого внимания, хотя мы изо всех сил старались ему понравиться.

Правда, он не отказывался принимать у нас из рук яблоки, хлеб и всякую всячину, но всё это с таким пре­зрительным видом, как будто он делал нам большое одолжение.

Так прошло месяца два. За это время Мишка при­вык ко всем нам и ко всему, что нас окружало. Он уже не так боялся собак и часто гулял довольно далеко от дома.

Белые горошинки на его спине исчезли, и он начал линять. Эти беленькие пятнышки бывают у всех детё­нышей оленя и дикой козы только в младенческом воз­расте и потом пропадают бесследно. На лбу у него на­бухали две шишечки — это прорезывались рога.

Мама кормила его очень хорошо, и Мишка стал гладкий, откормленный и быстро рос.

Он выпивал уже больше кринки молока зараз. Ма­ма приходила в отчаяние:

— Что мне с ним делать? Ведь его надо поить трижды в день. Если так будет продолжаться, нам са­мим не будет хватать молока.

Она стала подбавлять в молоко воды — сначала не­множко, потом всё больше и больше, а под конец уже на целое ведро воды наливала две-три кружки молока.

Мишка нисколько не смущался таким надуватель­ством и пил с полным удовольствием. Но вдруг он словно отрезал. Как-то ему налили разбавленного мо­лока. Он фыркнул, перевернул ногой ведро и с тех пор к молоку, даже цельному, не желал ни за что прика­саться.

Младенческий возраст кончился. Мишка перешёл на другую пищу: ел вместе с коровой отруби, а когда лошадям засыпали овёс, он старался и к ним присо­седиться.

Лошадей он побаивался, и они терпеть не могли, когда Мишка совал нос в кормушку, и часто его ку­сали.

Зато корову Мишка и в грош не ставил. Бывало мама поставит ей пойло и уйдёт. Сейчас же, откуда ни возьмись, нахально заявляется Мишка, отгоняет коро­ву и ест сам. А несчастная Бурёнка стоит в стороне и грустно на него смотрит.

— Ах ты негодный, ты что тут делаешь? — крик­нет, увидя такой грабёж, кто-нибудь из старших.

Мишка подскочит от внезапного крика, выкинет несколько затейливых прыжков и, перескочив через плетень, унесётся в горы.

Аппетит у Мишки был. всегда преотличный. А из лакомств он больше всего любил окурки от папирос.

Он целыми днями расхаживал под окнами кордона и подбирал их.

Кроме бумаги, ему, видно, нравилось жевать в них остатки табаку.

Силы били в юном олене ключом. Ему постоянно хотелось бегать, прыгать, проказничать.

Для этого он сам выдумывал себе предлоги. На­пример, ходит-ходит спокойно по двору, вдруг подни­мет голову, поведёт ушами и — фрррр-р! — помчит­ся вокруг дома, вылетит на дорогу, бросится вниз к реке и оттуда обратно на гору, перескакивая через камни и сваленные у кордона брёвна и высоко вскиды­вая в Сторону задние ноги.

Однажды мама повесила после стирки во дворе бе­льё. Мишка моментально явился, выбрал простыню побольше и не спеша принялся жевать один угол. Дол­го он стоял на месте и жевал, а потом ему пришло в голову отправиться к роще, где мы обычно играли.

Он стащил простыню с верёвки, взмахнул головой, перекинул её себе через спину и, волоча, словно шлейф, один конец по земле, торжественно отправил­ся мимо дома. Хорошо, что его увидали и отняли у не­го простыню. Но всё-таки она была сильно испорчена: большущий кусок был уже весь в дырочках и разле­зался под руками.

Эта манера жевать что ни попадалось на глаза бы­ла у него самой неприятной и очень дорого нам обхо­дилась. Занавески на окнах, скатерти, платки — всё носило следы Мишкиного внимания. На лучшем кисей­ном платье Юли, как раз на самом животе, Мишка вы­грыз огромную круглую дыру.

То-то было слёз и огорчений!

Раз как-то отцу понадобился ключик от шкафа.

Посмотрели на крючок, где он всегда висел, — нету. Стали искать.

Целый день искали по дому, по двору: пропал клю­чик, да и всё тут.

Ломать замок было жалко: хороший такой англий­ский замок, и ключ к нему был маленький, на тонень­ком ремешке.

— Кто мог взять ключик? Что за безобразие! — сердился отец.

Наконец уже совсем потеряли надежду. Тут мама заметила, что у Мишки изо рта торчит что-то вроде тряпочки. Она подошла, взялась за тряпочку и потя­нула. Вытащила почти четверть аршина. Это был ре­мешок от ключа. Половину его Мишка уже съел, а за­одно проглотил и ключ.

— Вот ведь урод! Нужно же иметь такой вкус! — возмущался отец.

Все думали, что Мишка заболеет от такой неудобо­варимой пищи, но Мишка даже ухом не повёл. Ключ, наверно, очень ему поправился, и он продолжал в том же духе.

Однажды смазывали под сараем сбрую дёгтем, и Мишка умудрился стащить даже целый чересседель­ник.

Отец увидел, что он жуёт длинную белую полосу, и вытащил её у него изо рта. Оказалось, что Мишка за­брал в рот ремень длиной около метра, да ещё с же­лезным кольцом посередине.

От долгого жеванья чёрный жёсткий ремень рас­кис, стал мягким, как тряпка, и совершенно белым. А кольцо ничуть не смущало Мишку.

Прошло лето, осень, зима. Наступила вторая Миш­кина весна. Ему минуло уже девять месяцев. Он был выше годовалой тёлки. Сильный, тонконогий и какой-то осанистый. Он любил разгуливать по рощам и обры­вать с деревьев молоденькие веточки. Оттого, наверно, он и голову свою носил так высоко, что не привык на­гибать её за травой.

У него уже прорезались рога. Вначале они были мягкие, горячие и набухшие. Их, как переспелый пер­сик, покрывал нежный пух.

Когда Мишка становился против солнца, в рогах светилась алая кровь. Эта кровь китайцами ценится на вес золота. Они употребляют её в лекарство. Маралов разводят в специальных маральниках и, когда рога на­ходятся в этом периоде, их спиливают. Это очень болезненная операция. После неё маралы долго хворают, а иногда и гибнут совсем.

Конечно, у Мишки никто и не думал спиливать ро­га. К нему все очень привыкли и ни за что никогда не сделали бы ему больно.

Пока рога не затвердели, Мишка был кроткий и ласковый. Часто он подходил к людям и тихонько тёр­ся головой, прося, чтобы ему погладили рога. Они бы­ли горячие и, должно быть, необычайно чувствитель­ные. Стоило только чуть-чуть посильнее провести по ним пальцем, как Мишка вздрагивал и начинал бры­каться.

Мы за это время совсем подружились с Мишкой. Целыми днями мы играли вместе, а когда шли в лес или на гору, он тоже отправлялся с нами.

Это было забавное зрелище: четверо нас — дево­чек, наши приятели-ребята — казахи из ближнего ау­ла, штук пять-шесть собак и посередине — Мишка. Оставаться один он и раньше не любил, а теперь его особенно тянуло к людям.

Один раз Юля чем-то раздразнила его, а потом в шутку сделала вид, что испугалась, и побежала. Миш­ка помчался за ней. Юля, хохоча, вспрыгнула на крыльцо и оттуда показала Мишке язык. В ответ на это Мишка поднял голову и... тоже показал ей язык, да ещё при этом сморщил нос и зашипел: фффф!.. Вот тебе и на! Мы так и ахнули от восторга.

Ну и Мишка, ловко отбрил!

Мы начали поддразнивать Мишку и спасаться по­том от него на крыльцо. Мишка прекрасно понял игру. Он отбегал от крыльца и ждал: когда к нему прибли­жались с протянутыми руками, он переходил в наступ­ление и гнался до самого крыльца. Мы с визгом взле­тали на крыльцо, а Мишка поднимал голову, высовы­вал как-то на сторону язык и шипел. Это было самое забавное в игре. Да и удирать от оленя на крыльцо тоже всякому лестно.

Так мы играли до тех пор, пока у Мишки не затвердели рога. И вот тут-то нам пришлось пожалеть, что мы научили Мишку гоняться за нами.

Когда рога стали твёрдые, пух, огрубевший и ска­тавшийся, начал с кожицей клочьями слезать с них. Мишка тёрся рогами о деревья, стараясь поскорее счи­стить шерстяную корку. Наконец она облезла совер­шенно. Эти первые Мишкины рога были не очень большие и на них не было отростков.

На следующий год, когда Мишка сбросил первые рога и появились новые, на них было уже два развет­вления. Так бывает у всех маралов: с каждым годом число ветвей увеличивается, и так до тех пор, пока олень не вступит в зрелый возраст.

По числу ветвей охотники приблизительно могут сказать, сколько оленю лет.

Получив блестящие острые рога, Мишка сразу же задрал нос и расхаживал возле дома, высоко подняв свою красивую, гордую голову.

Однажды, проходя по двору, он наступил на миску Майлика и перевернул её.

— Ну да уж конечно, где же нам смотреть под но­ги: важный больно стал! — рассердилась Юля.

А Майлик, раздосадованный тем, что остался без еды, оскалил зубы и гавкнул на Мишку.

Результат получился совсем неожиданный...

Вместо того чтобы испугаться и отскочить, как это всегда было, Мишка нагнул рога, бросился на Майли­ка, прижал его к стене сарая и, поднявшись на дыбы, стал колотить копытами.

Майлик взвыл.

На крик Юли сбежались люди и прогнали Мишку.

Собаки после этого случая стали бояться Мишки, как огня, и мстили ему за все обиды только тогда, ко­гда он весной терял рога.

Как-то раз Наташа получила за обедом кусок ар­буза и отправилась во двор угостить арбузной коркой Мишку.

Вдруг со двора раздался визг и рёв.

Все бросились на крик. Посреди двора на четве­реньках стояла Наташа и орала что есть силы. Разбой­ник Мишка барабанил по её спине своими острыми стальными копытцами. И здесь же, в пыли, валялась выбитая из Наташиных ручонок арбузная корка.

Майлик сразу забыл весь свой страх перед Миш­кой. Он с яростью вцепился сзади в его ногу. За ним и все остальные ринулись спасать Наташу.

Увидев бегущую на помощь Соню, Мишка отскочил в сторону, раскланялся, прыгнул через плетень и умчался на гору.

Когда Наташа утешилась, её начали расспраши­вать, как же это так случилось. Оказалось, вышло не­доразумение: Мишка просто не понял Наташи.

Мы сами же дразнили в игре Мишину тем, что тыка­ли ему в физиономию пальцем. Ну и вот, когда Ната­ша подошла с протянутым куском арбуза, Мишка вообразил, что она тычет в него пальцем, и разоби­делся.

— Безобразие какое! Дразнят сами животное, а потом ещё удивляются, что оно дерётся! — недовольно ворчал на нас отец. — Вот погодите, окрепнут у него рога, так задаст он вам жару!

Мишка вернулся поздно вечером. Отец загнал его в конюшню и в наказание запер там на несколько дней. Утром Мишка печально вздыхал, высунув голову из конюшни. Ему очень хотелось побегать, попрыгать... ну, может быть, и подраться с кем-нибудь. А тут — си­ди взаперти.

Через два дня он, злой и нетерпеливый, метался взад и вперёд по конюшне.

— Соня, — сказала я, — должно быть, Мишка го­лодный. Надо его покормить.

— Ничего не голодный, я ему недавно давала овса.

Нет, мне казалось, что Мишку уж чересчур оби­жают.

«Полезу-ка я на сеновал, сброшу ему в конюшню немножко сена», — решила я.

И полезла. Набрала охапку и стала искать между брёвен щёлку побольше, чтобы протолкнуть сено вниз, в конюшню.

Ходила, ходила по сеновалу... да вдруг вместе с се­ном — в большую дыру, прямо к Мишке!

Ага! Мишка злобно обрадовался. Поднялся на ды­бы и такую выбил на моей голове дробь, что чуть не прошиб совсем. Хорошо, что подбежала Соня и стегну­ла его плетью.

После этого мы надолго прекратили с Мишкой вся­кую дружбу. А Мишка, выпущенный через несколько дней на свободу, нисколько не исправился, а, наобо­рот, продолжал ещё хуже безобразничать.

Недалеко от кордона, на поросшей ёлками Мохна­той горе, жил в маленькой лачужке одинокий старик. У него была пасека — несколько ульев с пчёлами. Что­' бы пчёлы не улетали далеко за цветочной пылью, он развёл на лужайке перед пасекой целое море полевых цветов.

Мишка во время своих странствований приметил эту лачужку и решил навестить старика.

Однажды, когда дед сидел на скамье в хижине и мирно плёл корзины, внезапно раздался звон разбито­го стёкла. В окно высунулись сначала Мишкины рога, а потом и вся его морда.

Здравствуйте! Это что за явление?! Старик про­шептал какие-то заклинания: «Сгинь, сгинь, нечистая сила!..» Но Мишка только затряс ушами и даже не по­думал исчезнуть.

Старик с опаской выглянул из двери и... залюбо­вался представительной Мишкиной фигурой:

«А я был бы очень похож на святого старца, если бы мне удалось приручить эту нахальную скотину, — подумал он, вспомнив, что Мишка разбил его окно. — Но какой красивый! Прямо как на моих священных картинах!..»

Он вынес кусок хлеба и позвал Мишку:

— Эй, ты, тпрусь, тпрусь!

Мишка высвободил свою рогатую голову из окна, подошёл, понюхал хлеб и с удовольствием его съел. Старичок насыпал ему на скамейку ещё и соли.

О-о-о! Это Мишка вполне оценил. Он очень любил соль и принялся с таким аппетитом лизать её, что вы­пустил целую лужу слюны. Когда он кончил лизать, скамейка была словно только что вымыта — так чисто он её вытер языком.

Первое знакомство, состоялось.

Старик был очень доволен и сам на себя умилялся: вот, мол, какой я хороший и добрый человек, дикие звери и те чувствуют это, приходят и сразу смиряются и не хотят уходить от меня.

Мишка не спеша осмотрел всё хозяйство, потом улёгся на низкой земляной крыше погреба и заснул. Он всегда выбирал для спанья самые неудобные места.

А умилённый старец вернулся плести свои корзины.

Днём Мишка пропадал в лесу, а ночевать опять вернулся к своему новому приятелю. Так прожили они дней десять. Иногда на несколько часов Мишка заяв­лялся на кордон и снова уходил.

Дома все так привыкли к тому, что Мишка вечно где-то шатается, что ничуть не беспокоились о нём.

Старик-пасечник всё ещё хорошо относился к Миш­ке, хотя в глубине души, пожалуй, не имел бы уже ни­чего против, если бы этот «кроткий» олень убрался куда-нибудь подальше.

Дело в том, что Мишка успел уже пожевать у не­го платок, служивший скатертью, и пальто, съел ко­жаный пояс, помял цветы и наконец, забравшись за за­городку, к ульям, растанцевался там и повалил все ульи. Старик всё терпел, но постепенно накалялся.

Однажды он отправился в лес собирать на зиму хворост. Так как хижинка стояла в самом лесу, ста­рик, уходя, никогда не запирал дверей. Мишка, конеч­но, воспользовался этим.

Как только дед скрылся в лесной чаще, он забрал­ся в избушку и принялся там хозяйничать. По стенам избушки были развешаны пёстрые листы бумаги, на которых яркими красками изображались разные сце­ны из священного писания.

Мишка внимательно рассмотрел «Битву святого Георгия Победоносца с крылатым змием». Картина, видимо, ему понравилась. Он захватил губами крае­шек, дёрнул и откусил всего змея и ноги у Георгия По­бедоносца. Потом перешёл к «Всемирному потопу» и изжевал и грешных и праведных людей без разбору. «Изгнание из рая Адама и Евы» он просто сорвал со стены и бросил на пол и уже прицеливался к следую­щей картине, как вдруг услышал пение возвращающе­гося хозяина.

Мишка почувствовал, что за жеванье его здесь, так же как и дома, не погладят по головке. Он хотел по­скорее удрать. Но хижина была такая низенькая и тесная, что ему никак нельзя было в ней повернуться: ведь он был уже величиной почти с лошадь, да ещё с большими рогами. Выйти он мог, только пятясь за­дом. А сзади, к несчастью, уже подходил хозяин. Он сразу увидел обрывки своих картин и догадался, в чём дело.

— Ах ты дьявол косматый! Пп-рро-клятая скоти­на! — с чувством воскликнул рассвирепевший дед. Он взял здоровую хворостину и изо всей силы отдубасил по спине безбожника-оленя. Мишка обиделся и убе­жал.

Через несколько дней он снова разгуливал вокруг хижины. Старик не видел его и спокойно работал на пасеке. Когда Мишка заметил, что дед наклонился над ульем, он тихонько подошёл сзади, поднялся на дыбы и, в свою очередь, отколотил старика по спине.

Ну, тут уж, знаете, самое святое терпение и то лоп­нет!

Старик трижды проклял это «гнусное творение» и стал упорно прогонять от себя оленя.

Время шло. Начались заморозки. Листья уже об­летели, приближалась зима.

С наступлением холодов жизнь у кордона как-то замерла. Люди заперлись в комнатах. Кругом нашего домика иной раз по целым дням не показывалось ни одного живого человека.

Вскоре выпал первый снег.

Мишка радостно встретил это событие. Он долго танцевал в снегу — должно быть, купался. Нагибал ветки деревьев, стряхивая на себя тучи снега, раски­дывал его ногами и наконец, разгорячившись после та­кой работы, схватывал снег губами и ел его.

Только теперь все заметили, какая густая шуба от­росла у него к зиме. Особенно длинной и пушистой она была на шее и на загривке, как будто на Мишке был надет красивый тёплый воротник. Длинная бахрома шла от передних ног по низу живота, а ноги остались такими же тонкими и гладкими, без всякой опушки, как были и летом.

Этим марал отличается от северного оленя.

У того ноги гораздо короче, толще и у самого копы­та опушены мехом. Благодаря этим мохнатым ногам северный олень ступает по снегу так, как будто он обут в тёплые меховые валенки. Марал же и зимой ходит словно на высоких каблучках.

Всю зиму Мишка прожил без особенных приключе­ний дома. Правда, он частенько разгуливал по лесу и в горах или спускался по дороге вниз, к расположенным там опустевшим дачам. Но к вечеру он всегда лежал дома, на своём месте. Спал он на крыше кузницы, устроенной под навесом горы.

Бывали случаи, что Мишка, отправившись к дерев­не, стрелой прилетал оттуда, преследуемый десятком собак-гончаков.

С воем и лаем неслись эти азартные охотничьи ду­ши за оленем. А он летел впереди, высоко закинув го­лову и раздувая ноздри.

Обежав несколько раз вокруг дома, Мишка останавливался у крыльца, нагибал рога и смело бросался в битву. Вся свора с визгом отступала, а наиболее храбрых и упорных Мишка бил ногами и рогами.

Когда повеяло теплом и снег стал таять, Мишка на­чал сильно тосковать и надолго уходил в лес.

В начале февраля он опять линял.

Красивая серо-бурая шуба слезала с него клочья­ми. У него снова упали рога, и морда сразу приняла какое-то кроткое и растерянное' выражение.

Потекли ручейки. На солнцепёке расцветали под­снежники, фиалки. А потом зазеленели поля и деревья, и мы снова вылезли наружу. В горах стали раздавать­ся наши громкие песни и ауканье. Опять начались ве­сёлые прогулки.

Мишка нервничал, худел и был очень мрачен. К на­чалу лета рога у него опять набухли. Бедный Мишка невыносимо страдал от мух и слепней, которые тучей слетались сосать из них кровь. С искусанными, окро­вавленными рогами он забивался в тёмный угол сарая и оставался там целыми днями.

Только к вечеру он выходил и отправлялся в рощу объедать листья и молоденькие ветки.

Мама очень жалела Мишку. Она пробовала сма­зывать ему рога каким-то составом, чтобы мухи не са­дились на них, но этот едкий состав только сильно жёг нежные Мишкины панты (так называются молодые рога оленя).

Чтобы утешить Мишку, мама часто угощала его всякими вкусными вещами. И Мишка, должно быть в благодарность за это, любил её больше всех. Он беспрекословно слушался её, ходил за ней, как собака, очень любил лежать около её ног, когда она садилась вязать или шить что-нибудь на кры­лечке.

Часто он клал ей на плечо свою грустную мордочку и стоял с закрытыми глазами, ощущая ласковое по­глаживание хозяйкиной руки. Если Мишке случалось провиниться, у него не было более горячего защитника, чем мама.

В последнее время она стала очень беспокоить­ся, как бы кто-нибудь из охотников, посещавших окрестности, не убил Мишку, приняв его за дикого оленя.

Она сделала ему кожаный ошейник и прикрепила к нему два больших ярких банта из кумача и синей ки­тайки.

Но, несмотря на то что эти банты издали бросались в глаза, они не спасли Мишку от беды.

Вот как это случилось.

В двух километрах от кордона, вверх по ущелью, поселился какой-то столичный, как говорили, охот­ник-натуралист. Он разбил себе палатку и зажил на лоне природы.

Целыми днями он разгуливал по горам с фотогра­фическим аппаратом и собирал по дороге какие-то ка­мешки и травки.

Вечером он возвращался в палатку, варил себе ужин, долго рассматривал свои находки и укладывал их по коробкам.

Мишка набрёл на палатку, когда хозяина не было дома. Он пробовал бодать её, становился перед ней на дыбы, подбирал и ел бумагу и окурки, валявшиеся около неё, и решил, что палатка ничего, хорошая, и по­этому стоит приходить к ней почаще.

На следующий день, под вечер, Мишка вышел из тёмного сарая и отправился к палатке. Двери палатки были откинуты. Мишка доверчиво всунул туда, в па­латку, любопытный нос.

На его несчастье, натуралист оказался дома.

Батюшки! Храбрый охотник с испугу не разглядел бантов на шее у Мишки и не сообразил, что дикий олень никогда не подойдёт так близко к человеку, схва­тил ружьё и выстрелил почти в упор.

Мишка покатился замертво.

Проезжавший мимо лесник услышал выстрел и бросился на помощь. Он увидел, что Мишка бьётся в судорогах, а столичный трус стоит над ним и с растерянным видом разглядывает банты у него на ошей­нике.

Лесник помчался к отцу.

— Бегите скорей! Беда! Вашего Мишку убили! — закричал он, влетая во двор.

Отец оторвал повод привязанного к столбу Гнедка, схватил ружьё и, не помня себя от возмущения, бро­сился к месту происшествия.

Мама испугалась, что он в сердцах наделает беды, и побежала вслед за ним.

Она подоспела как раз к тому времени, когда нату­ралист уже выслушал от отца самое откровенное мне­ние о своих умственных способностях и, весь красный от стыда, лепетал какие-то извинения.

— И где только у этих горожан мозги помещают­ся! Да разве дикий олень когда-нибудь сунет голову прямо в палатку? Эх вы, «натуралисты»!..

По счастью, натуралист был таким замечательным стрелком, что, даже стреляя в упор, не попал Мишке в лоб, а прострелил насквозь рог и отбил отросток, ко­торый висел теперь на кусочке кожи.

Отец засучил рукава и принялся за операцию.

Натуралист принёс свою походную аптечку, сам сбегал за водой для Мишки и вообще всячески старал­ся загладить свой поступок.

Мишке отпилили часть рога. Он страшно кричал. Кровь била такой сильной струёй, что забрызгала де­рево, растущее в четырёх шагах.

Наконец всё было сделано. Рану залили лекарст­вом. Мишка в полном изнеможении опустил голову и, казалось, потерял сознание.

Всю ночь он пролежал на том же месте под наве­сом из парусины и жалобно стонал.

На другой день он смог уже встать и с помощью отца добрался до дому.

Рога в том году были у него неровные: один — как следует, а другой — коротенький и простреленный на­сквозь.

Мы думали, что у него так и будут всегда неодина­ковые рога, но ошиблись.

Следующей весной Мишка сбросил изуродованные рога, и у него к июлю выросли новые, прекрасные, тя­жёлые и ветвистые.

Мишке шёл уже пятый год.

Этим летом Мишка особенно отличился. Как толь­ко в садах, окружавших дачи, созрели фрукты, он по целым неделям стал там пропадать.

Он спускался далеко по дороге к городу и, облюбо­вав местечко, перепрыгивал через забор, захватывал губами ветку и тряс её. Яблоки градом сыпались на землю.

А Мишка, подобрав всего две-три штуки, прини­мался за новое дерево. Он не столько съедал, сколько портил.

Увидев поутру массу ещё недозрелых фруктов, ко­торые валялись под деревьями и были совершенно по­биты и испорчены, садовники приходили в бешенство. Они узнали, что марал принадлежит нам, и стали яв­ляться к нам с жалобами.

— Что же я могу с ним поделать? — беспомощно говорил отец. — Гоните вы его от себя сами!

Он пробовал запирать Мишку за загородку и стро­го наказывал его, но Мишка был свободолюбивым жи­вотным, и неволя его только озлобляла.

Мы каждую минуту ждали новых известий с «теат­ра военных действий», как в шутку называл сады отец.

И действительно, известия о Мишкиных подвигах не замедляли получаться: вчера он отколотил ребят каких-то новосёлов, сегодня утащил и пожевал чьё-то платье, третьего дня, танцуя где-то на земляной крыше погреба, провалил её и, обрушившись в погреб, пере­бил все кринки с молоком.

— Ну и фрукт! Ведь это же форменный разбой­ник! — сокрушались отец и мама.

Наконец, жестоко выдранный кем-то, Мишка при­смирел и стал держаться ближе к дому.

Мы вздохнули свободнее, но ненадолго.

Однажды Мишка заявился домой и принёс на рогах огромный хомут со шлеёй. Он, наверно, увидел его у распряжённого воза и принялся бодать. Просунул ро­га, а вытащить обратно не смог и, испугавшись, при­мчался вместе с ним.

Когда он влетел домой с таким украшением на го­лове, поднялся дружный хохот. Хомут сняли. Сделали о нём объявление, но хозяин почему-то не являлся за ним. Так этот хомут и остался у нас и впоследствии пригодился в хозяйстве. Называли его дома «Мишкин хомут». Такое же происшествие случилось несколько недель спустя. На этот раз Мишка вновь посетил ста­рика-пасечника и унёс на рогах его шубу.

Мы работали около дома и вдруг увидели такую картину: по дороге к кордону важно выступает Мишка, неся на высоко поднятой голове тяжёлый меховой ту­луп, а сбоку рысью бежит дед и громко изрыгает про­клятья по Мишкиному адресу.

Мишку загнали во двор, отобрали у него шубу и отдали её хозяину. Он с ненавистью посмотрел на Мишку и ушёл, выразив ему горячее пожелание по­скорее сдохнуть. Но Мишка и не подумал сдыхать.

Мы росли бок о бок с Мишкой и постепенно пере­стали его бояться. Когда он терял рога и становил­ся беспомощным, мы жалели его, баловали и незамет­но привыкали чувствовать себя его покровителями. Поэтому, когда рога появлялись снова и Мишка про­бовал показать нам свою силу, мы, вместо того чтобы удирать, хлопали его по гладкому крупу и прикрики­вали:

— Но, нн-о, дурень! Не зазнавайся!

Зато чужие боялись его и моментально обращались в бегство. Их Мишка всегда догонял и лупил в полное своё удовольствие.

Однажды в горы приехала гулять большая компа­ния городских нарядных барышень и кавалеров. Они разбрелись по лесу.

Одна парочка уселась, весело болтая, под елью. Вдруг барышня оглянулась и увидела идущего на них Мишку.

— Ай, ай, убьёт! Ой, подходит уже! Ой, что де­лать?

С отчаянным визгом барышня подбежала к разве­систому дереву, ухватилась за нижнюю ветку и повис­ла на ней, как большая груша.

Кавалер решил защищать себя и свою барышню. Он махнул на Мишку фуражкой, думая, что тот испу­гается и уйдёт.

Мишка поднял голову, высунул язык и зашипел.

Храбрый молодой человек швырнул в него еловой шишкой. Но когда олень шагнул вперёд, он вдруг по­вернулся и во весь опор помчался вниз с горы.

Тогда Мишка обратил внимание на девушку.

Несчастная, видя, как резво умчался её защитник, со страхом выпустила из рук ветку и свалилась прямо к Мишкиным ногам.

Он исполнил вокруг неё один из самых замыслова­тых своих танцев и собирался в заключение её поколо­тить, когда на помощь подоспела Соня и прогнала его.

Такие приключения часто случались с Мишкой в течение лета. В промежутки между ними Мишка за­бавлялся тем, что дрался с собаками, носился по го­рам или купался в реке. Купался он так: станет посе­редине реки и начинает разгребать передними ногами воду, поднимая фонтаны брызг.

Мы, играя, любили прятаться с ведёрком на крыль­це и, когда Мишка проходил мимо, внезапно окатыва­ли его водой.

Эх, и отплясывал же тогда Мишка!

Ему было уже шесть лет, когда он вдруг ушёл из дому и пропадал целых два месяца. Мама очень горе­вала. Она решила, что кто-нибудь застрелил Мишку.

Ничуть не бывало. Однажды, возвращаясь домой с объезда, отец увидел столпившихся вокруг чего-то коров. Они стояли тесно друг к дружке, как заворо­жённые глядели в круг и изредка удивлённо мычали. В кругу отплясывал Мишка. Он, видно, был очень до­волен, что коровы так на него загляделись, и разошёл­ся вовсю. Он вертелся, наклонял рога, приседал, взви­вался на дыбы, отскакивал и раскланивался на все стороны.

— Ах ты шут гороховый! — расхохотался отец, обрадованный тем, что видит Мишку не только живым и здоровым, но ещё в таком весёлом настроении.

Услыхав голос, Мишка вздрогнул, перескочил через коров и убежал на кордон. Несколько дней он был осо­бенно ласковым и милым, и мама не могла на него на­радоваться. Как раз в это время отец узнал, что в окрестностях появилось несколько диких маралов. Он рассказал об этом маме и предупредил её, что теперь, Мишка, наверно, уйдёт.

Нет, мама не верила ему. Ну, пойдёт, погуляет и вернётся опять. Но Мишка всё-таки ушёл. Навсегда ушёл за перевал. Он вступил в возраст, когда олень де­рётся, хотя бы с целым светом, ища себе подругу. Мишка был могучий и выхоленный марал, и мы уте­шались тем, что он победит всех своих соперников. Он будет самый главный среди всех маралов.

Прощай, Мишка, будь здоров!

ИШКА И МИЛКА

Мы с сестрой вернулись из школы. В доме никого не было: все ушли на огород. Мы побежали туда, дер­жа наготове полученные награды.

— Ну, молодцы! — похвалила нас мама. — Поду­майте, с первой наградой! За такие успехи, действи­тельно, следует нам с папой подарить вам что-нибудь! А?.. Отец, что ты скажешь об этом?

Соня незаметно толкнула меня в бок:

— Скажи сейчас про...

Я кашлянула от волнения и выпалила:

— Никаких подарков нам не надо!

— Это почему же?

— То-есть не то что не надо, а дайте нам по рублю. Мы теперь всё время будем переходить с наградами. Мы копим: ишака хотим покупать.

— Когда же вы начали?.. И много вы уже нако­пили?

— Зимой начали, и уже руп пытдесят пять, — с важностью доложила Наташа. Её, аккуратную и рассудительную, хотя ей было только пять лет, мы выбра­ли своим казначеем. — Полных руп пытдесят пять. Хоть сейчас могу показать.

— А ты разве тоже участвуешь? Ведь ты не в шко­ле, ты на завтрак не получаешь.

— Моих пытнадцать, которые я нашла около во­рот.

Отец воткнул лопату в грядку, выпрямился и на­чал искать в карманах.

— Вижу, что дело у вас солидно поставлено. Я хо­чу тоже внести свою Долю. Принимайте меня в ком­панию. Тогда вот вам ещё пять рублей — это мой пай. Забирайте ваши сбережения и айда на базар!

— Ка-а-ак? Уже сейчас, сегодня?!

Через полчаса мы дружно шлёпали босыми ногами по мягкой горячей пыли, направляясь к скотному ба­зару.

Впереди шла Соня. Она держала в руке деньги и напрягала всё внимание, чтобы не уронить и не поте­рять их как-нибудь.

Я шла рядом и не спускала глаз с её руки. Сзади, весело болтая и смеясь, поспевали рысцой младшие сестрёнки — Юля и Наташа.

Иногда нас вдруг охватывало страшное сомнение. Тогда мы останавливались посреди дороги, Соня раз­жимала потный кулак, и мы все ещё раз убеждались, что эта смятая, мокрая бумажка — действительно пять рублей, что она цела и что сегодня у нас будет настоящий, живой ишак.

Базар был очень далеко, нам пришлось пройти че­рез весь город.

По дороге попадались и прохладные, тенистые ули­цы и раскалённые от солнца площади. Пыль на них бы­ла такой горячей, что по ней было больно ступать. Пе­ребежав такую площадь, мы усаживались над ары­ком (оросительный канал, ручеек) и полоскали в воде обожжённые ступни.

Базар помещался на одной из таких площадей. Из­дали мы услыхали разноголосый рёв скотины, хло­панье бичей, выкрики и понуканье погонщиков. Вся площадь двигалась от снующих взад и вперёд лоша­дей, коров и баранов.

Мы потерялись в этом шуме, сбились в кучку и стояли, не решаясь двинуться с места.

— Смотрите, наш Петька соседский тоже здесь... Пе-е-еть-ка!.. Петька-а! Петьку-у!

— Ну, чего галдите? Что это вся ваша компания сюда притащилась? — спросил Петька, подходя и на­двигая для фасона фуражку с затылка на самые глаза.

Он прекрасно знал, зачем мы пошли на базар: от самого дома он бежал потихоньку за нами, а теперь притворился, что ему ничего неизвестно.

— Чего?! Ишака покупать? Это вы-то?.. Нет, брат, тут надо человека понимающего. А то живо обжулят.

— А ты, Петя? Ты ведь понимаешь в ишаках?

Петя этого только и ждал:

— И то, помочь разве вам? Тоже, главное, пошли и мне не сказались. Да тут вас одних враз ободрали бы. Ишака бы вам подсунули какого-нибудь больного.

Услыхав о таких страхах, мы сразу присмирели:

— Вот хорошо, Петя, что ты подоспел во-время! Как это ты замечательно кстати всегда попадаешься, правда...

И мы все вместе принялись бродить по базару.

— Ишак продаётся?

— Продаётся.

— Сколько?

— Десять рублей.

— Отдавай за три.

— Пошёл вон, дурак!

Петька торговался бойко, и по его адресу то и де­ло раздавалась ругань.

— Петька, вон ещё, смотри — чёрный большой ишак. Вот бы нам такого...

— За сколько продаёшь?

— Семь рублей.

— А вы за шесть с полови...

Петька разозлился и закричал на Соню:

— Если ты будешь вылезать, я уйду совсем. Делай тогда сама, как хочешь!

Соня прикусила язык, а он снова обратился к хо­зяину:

— Красная цена твоему ишаку четыре рубля.

— Ну ладно, бери.

Соня с готовностью раскрыла кулак.

— Постой! Да подожди же ты, Сонька! Успеешь высунуться со своими деньгами. Нужно его ещё попро­бовать. Может, он и копейки не стоит.

— И это верно. Ну, садись на него, Петя, посмот­рим, хорошо ли он бегает.

Мы расселись поодаль на земле, а Петька взгро­моздился на ишака, чтобы проскакать перед нами. Но ишак оказался хромой.

Опять начались наши скитания по базару. Мне приглянулся маленький серенький ишачок. Он грустно стоял в стороне под огромными вязанками хворосту. Вязанки были прикреплены к бокам ишачка и, подни­маясь от земли, совершенно закрывали его. Стоит це­лая копна хворосту, а из-под неё выглядывает серень­кая головка с большими умными глазами и мягкими, бархатными ушками.

— Смотрите, вон какой славный! — заметила его и Юля.

— Скромненький такой, стоит себе, опустив хвост! — сразу восхитилась ишачком Наташа.

— Ну, такого-то, наверно, не станут продавать.

— А может быть, продадут. Давай спросим.

Спросили. И вдруг оказалось, что ишачок про­даётся.

— А за сколько?

— За восемь рублей отдам.

Тут пять разных голосов принялись наперебой упрашивать хозяина, чтобы он уступил. Уж как мы его уговаривали, как упрашивали! Петька раз десять хлопал его по корявой ладони. Наташа ласково за­глядывала ему в глаза, а Соня всё твердила:

— Шесть с половиной, а? Ладно, а?

И вот с ишака сняли тяжёлые вязанки, и нам был торжественно вручён конец верёвочного недоуздка.

Дорога домой нам показалась гораздо короче. Мы все разом громко говорили и смеялись без всякого по­вода.

— Привели, привели! — закричала Соня, забегая и распахивая ворота.

Петька шёл впереди. Я и Юля вели ишака под узд­цы, а Наташа сидела на нём верхом.

Наша покупка всем очень понравилась. Оказалось, что мы купили не ишака, а ишачиху.

— А это ещё лучше. В хозяйстве Ишка — самое хорошее. И сколько маленьких ишачков будет у нас от неё!

Ишка была очень молоденькая, чуть, может, по­старше года. И совсем маленькая — с годовалого те­лёнка, только подлиннее.

Казахстанские ишачки вообще маленькие: не выше метра от земли.

Ишка стояла перед крыльцом и аппетитно хрустела чёрствыми коржиками, которые с рождества прибе­регала для неё Наташа. А мы все разглядывали и при­хорашивали её.

Она была серенькая, как мышь. На хвосте — пу­шистая кисточка. От хвоста до самых ушей вдоль всей спины шла яркая чёрная полоса и перекрещивалась с другой такой же полосой на плечах. Коротенькая курчавая стоячая гривка и длинные подвижные ушки были тоже тёмные. А низ живота, мягкий, атласный, и нос и губы были белого цвета.

Мы повыдергали у неё из хвоста и гривы комья репьёв и расчесали шерсть щёткой и скребницей.

Ишка принарядилась и стала ещё милее. На лбу у неё росла до самых глаз густая шёрстка. Ишка вы­глядывала из-под неё как будто исподлобья.

Мы, отвели её в сад, выбрали местечко с самой лучшей травой и пустили её пастись.

Ишка пощипала немножко травку, оглянулась на нас и, закачав в такт головой, решительно отправи­лась на задворки. Это было очень непривлекательное место. Там находилась мусорная яма росла высокая крапива, полынь и колючка-чертополох.

Мы в недоумении шли за Ишкой. Что ей могло здесь понравиться? А она сорвала большущий лист чертополоха и принялась его жевать.

— Отберите скорей! — испугалась Наташа. — Ах ты, несчастная Ишка! Заколют её теперь изнутри эти колючки...

Мы бросились отнимать. Но Ишка рассердилась, прижала уши к затылку и мотнула головой в нашу сторону.

— Подождите! — Соня побежала к отцу узнать, что это с Ишкой. Уж не хочет ли она отравиться ко­лючкой?

Вернувшись, она растолкала всех и сказала:

— Оставьте животное поступать так, как оно хо­чет. Оно никогда не съест того, что ему вредно. Ишаки живут в жарких странах, где солнце выжигает траву, а колючки этой там видимо-невидимо. И она вовсе не такая плохая: она сочная и вкусная. Об иголках тоже не беспокойтесь: Ишка не уколется.

Соня объяснила всё это так важно и умно, точно знала сама. С нами было много соседских ребят, и все слушали её, раскрыв рты. Мне стало невтерпёж.

— Форсунья ты, Сонька! Главное, ведь ты сама только что обо всём этом узнала, а тоже... И про жар­кие страны... Какая же у нас жаркая страна?

Но тут — верно, от досады — мне сделалось так жарко, что вспотели даже волосы. Над мусорной ямой гудели шмели и мухи. Ишка поднимала облака пыли, катаясь на куче золы.

А Соня даже не повернула головы на моё вор­чанье и продолжала очень научно и без запинки рас­сказывать про ишаков.

1\ вечеру мы устроили маленький загончик из до­сок, поставили вместо кормушки плетёную корзину, подостлали соломы и загнали туда Ишку. Новое поме­щение ей не понравилось. Ночью, когда все уже спа­ли, она подлезла под одну из досок, покряхтела и вы­лезла во двор.

У сарая жевали клевер и громко фыркали лошади; посреди двора стояла корова; там и тут спали, свер­нувшись калачиком, собаки.

Ишка стала обходить их и расталкивать носом. Собаки сонно ворчали, но Ишка не унималась до тех пор, пока не поднимала их на ноги. Они вскакивали и раздражённо рявкали прямо ей в нос. Тогда она при­жимала уши и махала на них оскаленной мордой: нно-но, мол, вы меня ещё не знаете, держитесь-ка лучше в границах!..

Потом Ишка обратила своё внимание на корову. Подошла к ней сзади и укусила её за ляжку. Корова дёрнула ногой и повернула к ней рога. Тут уж Ишка показала себя подлинно страшным зверем: она вся как-то подобралась, оскалилась и так принялась коло­тить бедную толстуху копытами и кусать её, что коро­ва беспомощно закрутила головой и ударилась в бег­ство. Ишка — за ней.

После этого стоило только Ишке хвостом мотнуть, как корова срывалась с места и бросалась наутёк.

Ишка этого только и добивалась. Ведь у неё, в сущности, не было никакого оружия для борьбы: ни клыков, ни когтей, ни рогов, а удары её маленьких копыт были совсем не страшные. И если бы не её сме­лость и настойчивость, всякий мог бы её обидеть. А между тем мы видели, что Ишка держалась очень независимо. И все животные относились к ней с ува­жением, а некоторые даже боялись её.

Это потому, что хитрая Ишка умела скорчить такую страшную мину и так стремительно бросалась на врага, что перед её натиском невольно отступали. Ду­мали, верно, как в басне Крылова:

Ай, Моська, знать, она сильна,
Что лает на слона...

Первую неделю на Ишке не ездили. Мы приучали её к себе. Ласкали, кормили сахаром и хлебом. Ишка вскоре научилась различать нас и заметно выделила в свои любимицы Юлю и Наташу'.

Они целыми днями возились с ней: то стригут ей хвост, то расчёсывают гриву, то чистят копыта.

Раз мы с Соней купали лошадь. Привязали её к ко­новязи и обливали водой из арыка. Лошади очень нравилось купанье. Правда, она косилась на ведро, ко­гда мы размахивались, чтобы окатить её получше, но потом, когда вода струйками скатывалась по её кру­пу, она радостно фыркала, приплясывала на месте и разгребала ногами воображаемую воду.

Мы уже кончали купать — вдруг смотрим: Юля и Наташа тоже тянут свою Ишку. Привязали и давай купать.

Ишке это очень не понравилось. Она вырывалась и каждый раз, когда её окатывали водой, презабавно лягалась.

Мокрая, она походила на ощипанного цыплёнка: шея тонкая, голова большая, лохматая, а ноги — пря­мо как спички. И живот арбузом...

Когда Юля подносила к ней тазик, она начинала вертеться, и вода пролетала мимо.

— Наташа, подведи-ка её сюда и держи. Я буду поливать прямо из арыка, — скомандовала Юля. Она перешагнула одной ногой и, стоя над арыком, зачерп­нула полный таз.

Наташа одной рукой (в другой у неё была булка) отвязала Ишку и подвела к берегу.

Юля с ног до головы окатила Ишку и опять за­черпнула.

Ишка пришла в ярость и вдруг как кинется к ней! Юля вскрикнула, уронила тазик в воду, поскользну­лась и... шлёпнулась в него.

Тазик вместе с Юлей поплыл по течению. Мы за­хохотали так, что лошадь шарахнулась. Наташа по­перхнулась, а Ишка выхватила у неё булку и улепет­нула в сарай.

Не переставая хохотать, мы бросились на помощь. Наташу начали колотить по спине, чтобы вытряхнуть застрявшую в горле булку, а Юлю, уплывшую в тази­ке, выловили внизу соседские ребята. Она промокла до нитки и зашибла коленку. Но когда она выбралась из воды, первые её слова были:

— А Ишка где же? Эх вы, недотёпы!..

Ишка была на своей любимой куче золы. Она раз­гребла её копытом, улеглась и давай кататься — толь­ко ноги замелькали. Потом поднялась и стала отряхи­ваться.

— Наверно, жизнь в жарких странах не приучает ишаков купаться, — задумчиво заметила Соня.

Из ремешков и толстого войлока мы сами сшили для Ишки уздечку и седло.

Когда всё было готово, мы надели на Ишку уздеч­ку, оседлали её и стали проезжать.

Бегала она очень хорошо. У неё была маленькая, «собачья» иноходь и очень лёгкий, быстрый галоп. Но когда она была не в духе или ей не нравился всадник, она изобретала какую-то дробную, невозможно тряс­кую рысь. Эту рысь мы называли «трюх-брюх».

Очень скоро седло и уздечку мы аккуратно пове­сили на гвоздик в сарае и никогда больше уже не сни­мали, а ездили на Ишке без узды и без седла. Правили при помощи палочки, а то и просто рукой. Похлопаешь её по правой щеке или по правой стороне шеи — она заворачивает налево; по левой — направо. Если надо было остановиться, тянули за шерсть между ушами, и она останавливалась. Если же её тянули за шерсть по бокам, у крупа, это значило — «вперёд и поскорее». В таких случаях Ишка с места брала галопом.

Юля и Наташа прекрасно управляли Ишкой и очень любили ездить на ней. Мне и Соне это удава­лось хуже. Нас Ишка не больно-то слушалась, брыка­лась и возила всегда «трюх-брюхом», так что все киш­ки в животе перебалтывались.

Как-то меня послали разыскивать пропавших ин­дюшат.

— Ты неправильно садишься, -— сказала Юля. — Надо садиться подальше от шеи. Вот сюда. — И она хлопнула Ишку по крупу.

Я уселась, как она показала, на самый Ишкин хвост и поехала. Палочка у меня была короткая и не доставала, — Ишка и отправилась куда глаза глядят да ещё, как нарочно, полным галопом.

Во время езды я передвинулась поближе к шее. Тут Ишка вдруг на полном ходу — стоп! — и подогну­ла голову. Я так с размаху и кувырнулась вперёд.

Ишка мигом повернула домой и поскакала посере­дине улицы. Голову она гордо закинула кверху и, как руль, поворачивала её то направо, то налево. И при этом победоносно трубила: «И-аа, и-аа, и-а-а-а!», точно в самом деле сделала очень похвальное дело.

А Соня и совсем не лю­била ездить на Ишке.

— Где у этого живот­ного седловина? — говорила она с сомнением, раз­глядывая совершенно пря­мую Ишкину спину. — У лошади, по крайней ме­ре, знаешь, что надо сидеть в седловине. А тут — сиди где-то на хвосте.

А Юля и Наташа не задавались такими научными вопросами. Целыми днями они скакали на Ишке то одна, то другая, а то усаживались обе сразу и в «тре­тий класс» сажали ещё кого-нибудь из соседских ребят.

Ишка так привыкла к их обществу, что ходила за ними, как собака. Это было очень удобно — иметь все­гда под рукой готовые средства передвижения.

Как-то мы подметали двор. Я отошла к Соне, а моя метла осталась около ворот, шагах в тридцати.

Наташа стояла рядом со мной. Она очень серьёзно села на Ишку, поехала и привезла мне метлу.

Мама очень над этим смеялась:

— Этак вы, детки, совсем разучитесь ходить на собственных ногах.

С Ишкой многое у нас изменилось.

Раньше, например, если нужно было кого-нибудь из нас послать в лавочку или на базар, никого побли­зости не оказывалось. Приходилось долго кричать, звать, а потом мама начинала просить:

— Юленька, ведь ты меня любишь...

— Ну, это ещё неизвестно, — недовольно прерыва­ла мать любящая дочка. — Только не на базар, пожа­луйста. А в лавку сбегаю, если дашь на конфету.

Теперь же было совсем не то.

— Мама, тебе не нужно ли съездить на базар?.. Мама, давай я съезжу в лавку, — предлагали девочки по нескольку раз в день.

Если Юле давалось поручение съездить на базар за сахаром и нитками, Наташа провожала её до ворот и говорила:

— Ну, смотри же...

Потом через весь город скакала маленькая серая фигурка Ишки и мелькала красная Юлина шапочка.

Вернувшись, она отдавала покупки, и оказывалось, что нитки она забыла купить. В таких случаях Наташа была под рукою и уже почему-то в шляпе.

И снова можно было видеть бойко скачущего вдоль улицы ишачка и подпрыгивающую красненькую ша­почку.

С появлением Ишки наши игры стали куда интерес­нее. Теперь, если приходилось изображать, скажем, Индию, Ишку сейчас же разукрашивали перьями, яр­кими тряпочками, обрезками блестящей бумаги, по­крывали ковром, на спину ей клали подушку, а на по­душку садилась Наташа.

Ишка была слон, а Наташа — раджа.

Если надо было удирать из плена, можно было сде­лать это по-настоящему — верхом на Ишке.

А путешествия! Ведь раньше это был просто смех один, а не путешествия: все верхом на палочках и вооб­ражают, что путешествуют. А теперь картина была очень внушительная: на Ишку нагружали палатку, съестные припасы и горшок для варки картофеля.

Впереди шёл предводитель отряда, сзади тянулся обоз (Ишка ведь была обоз), а дальше — все осталь­ные путешественники.

Так мы ходили в горы за яблоками и за грибами, и ещё много было таких экскурсий.

Потом мы устраивали бега. Соня или я садились на старика-иноходня и вызывали Ишку на состязание. Расстояние брали небольшое — ну, так, примерно, квартала два. Мы жили за городом, и за нашим садом сразу начинался выгон. На этом выгоне мы и гонялись.

Нередко случалось, что Ишка прибегала первой. Но и здесь она брала больше хитростью.

Выстроятся они рядом — иноходец и Ишка.

— Рра-аз! Два! Три!

Иноходец бежит прямо, а Ишка плотно подожмёт свой хвостик, завертит кисточкой и так и норовит юрк­нуть иноходцу под морду. Если только ей удавалось занять позицию перед мордой лошади, победа остава­лась за ней. Она не давала дороги. Старик-иноходец невольно замедлял ходи старался хоть куснуть назой­ливое существо, задорно скакавшее впереди.

За сараем, среди разной рухляди и обломков, мы откопали как-то переднюю ось маленькой тележки. Два передних колеса и оглобли были в полной исправ­ности. В разных местах мы отыскали всё остальное и с помощью старших смастерили себе маленькую арбу.

Ишка очень удивилась, когда её запрягли. Она всё оглядывалась на тележку, но не брыкалась и не проте­стовала. Единственное, что ей очень не нравилось, — это зачем на неё надевают уздечку и вожжи. Она сра­зу глупела, становилась злой и упрямой и совершенно не слушалась вожжей. Если тянули за правую вожжу, она дёргала головой, поворачивала налево. Пришлось и в упряжи ездить без узды, с длинным прутом, кото­рого Ишка прекрасно слушалась.

Как-то нас послали на базар за покупками. Мы ре­шили ехать на Ишке. Заложили арбу. Юля уселась верхом править, а мы с Наташей забрались на арбу. Поехали. Дорога шла всё под горку, Ишке было легко. Колёса тележки завертелись очень быстро. А пыль за нами поднималась прямо как от настоящей телеги.

Приехали на оазар, стали ездить по рядам — поку­пать арбуз и дыни. Присмотрели один здоровый арбу­зище и заспорили с хозяином о цене. Во время спора об Ишке совсем как-то позабыли. Только вдруг я ви­жу — она засунула голову в корзину продавца и упи­сывает его виноград. Я подтолкнула Юлию. Она как ахнет да как стегнёт Ишку кнутом!

Ишка рванулась и сшибла с ног Наташу. А у неё в руках был арбуз. Он брякнулся на землю — и вдре­безги...

Тут набежали продавцы:

— Платите за арбуз! Платите за виноград!

Требуют чуть не все деньги, которые нам дали для покупок. Мы говорим:

— Ведь арбуз же нечаянно...

А они:

— Нет, чаянно. Платите, и всё.

Что тут будешь делать? Пришлось заплатить.

Домой мы ехали печальные, присмиревшие. Глав­ное, боялись, что не будут больше посылать на базар. А тут Ишка ещё кривляется: делает вид, что ей так тя­жело везти — ну, просто надрывается. Налегла в хо­мут, голову нагнула чуть не до земли и уши как-то осо­бенно вывернула и стрелочками поставила на макуш­ке. Это у неё был знак, что ей трудно. Я встала с те­лежки и пошла пешком, а Ишка всё уши выворачи­вает.

Тогда мы решили её надуть. Незаметно слезли с тележки все. А она всё показывает, что ей тяжело.

Тут уж мы рассердились:

— Будет врать-то! Пустую арбу везти трудно? Сколько из-за тебя ещё неприятностей будет дома... Айда, садитесь все, пусть потрудится!

Мы сели. Ишка окончательно стала.

— Что такое? Неужели она вправду не может нас везти?

Подошли к Ишкиной морде и видим: Ишка смотрит на землю, а у неё около копыта что-то блестит. Нагну­лись — золотой пятирублёвик.

— Вот так Ишка!

Мы купили всё, что надо, угостили на радостях Иш­ку и поехали домой. Теперь она бежала прекрасно, а мы всю дорогу пели песни.

Зимой на Ишке ездили в санях. Потом пришла вес­на, и была такая грязь, что нельзя было ездить ни в са­нях, ни в тележке, ни верхом: грязь доходила Ишке до колен.

Месяца два Ишка была совсем без дела. Но она не скучала. Недалеко от нас, на кирпичном заводе, было много ишаков. Ишка свела с ними знакомство и каж­дый день уходила к ним в гости.

Как только подсохли дорожки, мы опять начали бродить по окрестностям. Ишка, конечно, была с нами. Но раз кто-то из старших сказал нам:

— Вы теперь Ишку сильно не гоняйте. У неё будет маленький ишачок!

— Как — ишачок?

— Ну как — очень просто: родится детёныш.

Наташа оглянулась на Юлю:

— Ага, что? Вот ты мне не давала ездить на Ишке, теперь она мне другого ишака принесёт, ещё лучше. Думаешь, она не видела, что мне завидно?

Все согласились, что Ишка это очень хорошо виде­ла, а Наташа продолжала:

— Ну, уж этот мой ишак будет — так действительно красота! Никому не дам ездить на нём. Лучше и не просите — всё равно не дам!

С этих пор она изо всех сил стала ухаживать за Ишкой. Сама кормила её, следила, чтобы её не удари­ли и не напугали. А если нужно было куда-нибудь по­ехать на Ишке, она всякий раз долго торговалась:

— Ну, зачем непременно на Ишке? Не можешь ты, что ли, пешком пойти? Смотри, как она глаза закры­вает. Может быть, она больная;

Сначала мы ждали ишачка каждый день. Наташа, как только вставала утром, сейчас же бежала к Ишке. Когда она возвращалась, мы спрашивали:

— Ну что, есть?

— Нету ещё, наверно завтра.

Но вот прошло лето, осень, выпал снег, и мы с Со­ней уже давно ходили в школу, а ишачка всё не было.

Наташу стали грызть сомнения:

— Должно быть, она забыла. А то, может, обиде­лась на что-нибудь. Скоро год, как обещали, и всё ни­как она не раскачается.

Она пробовала объясниться с Ишкой, но ишачка всё не было, и Наташа перестала её навещать.

К началу весны живот у Ишки сделался как лодка. Она перестала задирать корову и собак, ходила осто­рожно и всё грелась на солнышке. Уйдёт на огород, выберет себе местечко посуше, встанет и греется.

Как-то в воскресенье отец сказал нам:

— Ну, теперь надо смотреть за Ишкой: наверно, уже скоро...

Не успел он договорить, как в комнату вбежала Юля:

— Рождается... на огороде...

Все побежали туда. В небольшой ложбинке, там, где летом росли огурцы, лежал чудесный чёрненький ишачок. Ишка металась вокруг него и всё старалась поднять его носом. Отец хотел помочь ей, но она завиз­жала от ярости и бросилась на него. Тут мы заметили, что ишачок всё время лежит неподвижно.

Отцу показалось это странным. Он взял палку, ото­гнал Ишку и нагнулся над детёнышем.

Ишачок был мёртвый.

Отец поднял его за ноги и понёс. Голова ишачка болталась во все стороны, а Ишка бежала рядом, ли­зала его и как-то беспомощно хрюкала, словно всхли­пывала.

Оказалось, что ишачок родился вполне здоровым. Но он был у Ишки первый, и она сама убила его. Мо­жет быть, потому, что испугалась, а может, по неосто­рожности. Потом мы узнали, что у животных это часто случается с первыми детёнышами.

Ишачка понесли далеко в поле закапывать. Мы молча шли следом. Ишка тоже хотела бежать за на­ми, но её отогнали и заперли ворота. Она долго носи­лась вдоль забора, кричала и звала своего ишачка.

Вернувшись домой, мы хватились, что между нами что-то не видно Наташи. Она не ходила с нами в поле и вообще, когда выяснилось, что Ишка убила своего детёныша, она куда-то исчезла.

Стали искать её. Я заглянула в полутёмную ко­нюшню. Она сидела в углу под яслями и плакала. Ря­дом с ней стояла Ишка и облизывала на её лице слёзы.

— Уходи вон! — отмахивалась от неё Наташа. — Болван дурацкий! С ума ты, что ли, сбесилась?.. Моего ишачка уби-и-ила...

И она опять залилась слезами.

Прошёл ещё год. Хозяин продал городской дом, в котором мы жили, и мы переехали в наш милый лесной домик. Он стоял высоко в горах. Поблизости от него были только казахские юрты, и нам там было полное раздолье. Лошади, корова и Ишка были тоже очень довольны. Они целыми днями ходили на свободе, пас­лись в горных лугах, пили прозрачную воду.

Мы опять не ездили на Ишке: у неё скоро должен был снова родиться ишачок.

Однажды мы вели Ишку мимо аула. Юрты стояли ещё выше в горах, приблизительно в полуверсте от кордона. Там жили пастухи. Старый одноглазый пас­тух Якуб подозвал нас, окинул опытным взглядом Ишку и сказал, ухмыляясь:

— Скоро маленьке будет.

— Когда скоро?

— Кто знает! Можно — сегодня, можно — завтра.

— Якуб, миленький, помогите, как бы не пропу­стить опять... Она убивает своего маленького.

— Три рубля давай. Мой будет смотреть.

Мы огорчённо переглянулись:

— Нет у нас трёх рублей, — и тронулись было дальше.

— Эй, кыз, девчонки! Иди сюда. Ладно, мой смот­ру. Только эте... мамашка сахар таскай, чай таскай, тютюн — табак — таскай, мала-мала псё таскай.

Обрадованные, мы горячо поблагодарили Якуба и начали «псё таскай».

Ишку Якуб оставил около своей юрты. Он вынес на солнце кошму, разостлал её на камне, разлёгся и стал принимать от нас дары. Нечаянно или нарочно, но Якуб ошибся: ни в эту, ни в следующую ночь ишачка не было. Днём Якуб лежал около Ишки на своей под­стилке, и мы его всячески ублажали, а на ночь он дей­ствительно брал Ишку к себе в юрту.

Оба эти дня были праздники. Дома пекли пироги, но ни единого пирожка мы не съели сами. Всё, что нам давалось, мы честно несли Якубу. К большому белому камню у юрты были принесены все наши сокровища.

— Эте што? — спрашивал Якуб, вертя в руках цел­лулоидную куклу. — Эте йок, не нада. Тащи ещё мала-мала чай.

Банку с чаем, сахар и табак мы доставили благопо­лучно. Но вот была задача, когда Якуб потребовал, чтобы мы принесли рубаху и брюки. Мы обшарили весь дом, но ничего подходящего не нашли.

— Мама, нет ли у нас какой-нибудь рубахи и брюк?

— Зачем вам?

— Надо.

— Скажите — зачем, тогда поищу.

Но Якуб строго-настрого запретил нам говорить отцу или матери о нашей с ним сделке, и мы молчали.

— Неужели же во всём доме не найдётся какой-ни­будь несчастной рубахи и брюк для своих же родных детей?! — воскликнула я, выбрав удобный момент, ко­гда в комнате находился один только отец.

— А для чего им эта «несчастная рубаха и брю­ки»?

— Нужно, значит.

Отец полез в свою дорожную сумку и вытащил па­ру рубах.

— А брюк нету, — сказал он. — Не могут ли наши родные дети обойтись без брюк?

Мы взяли рубахи и отправились к Якубу. Он лежал всё там же, на своём камне. Около камня стояла Иш­ка, а рядом с ней... крохотный серенький ишачок.

Он уже обсох, и хотя ещё нетвёрдо стоял на нож­ках, но уже пытался играть и брыкаться. Ишка не спускала с него глаз. Она лизала его, кормила и рев­ниво загораживала от нас своим телом.

— Девочка. Эте маленьке девочка, — сказал Якуб.

— Тоже ишка? Вот чудесно! Как же мы её назо­вём? Ишкой уже нельзя.

— Милка ты моя! Пушистая, как цыплёнок! — восторженно вскрикнула Наташа, погладив украдкой мягонькую ляжку ишачонка.

— Милочка, Милка! — подхватили мы хором.

Якуб взял Ишку на верёвку и повёл к кордону. Крошечный новорождённый мотнул в нашу сторону го­ловкой и затопал за матерью, путаясь и спотыкаясь на не окрепших ещё ногах.

— Ну, спасибо тебе, Якуб, — сказала пастуху ма­ма и принесла ему рубль.

А отец догадался, куда пошли его рубахи, и отыс­кал всё-таки для Якуба ещё и брюки.

Мы возились с Милкой, как с куклой. Она и в са­мом деле была игрушечная, точная копия Ишки, толь­ко до смешного маленькая. На другое же утро она прыгала, брыкалась, тянулась своей хорошенькой мор­дочкой к собакам и сердито лягала их, если они на неё брюзжали.

Улучив удобную минуту, когда Милка, насосавшись молока, резвилась на солнце, мы подхватили её на ру­ки и утащили в дом.

Ишка оглянулась, заревела и принялась галопом носиться вокруг дома, заглядывая в окна. А Милка тем временем беззаботно расхаживала по комнате. Она доверчиво тёрлась мягким носиком о наши руки, шевелила ушками и разглядывала кровати, стулья и игрушки.

Вдруг в окно всунулась взъерошенная голова Ишки.

— И-а, и-и-их, ах-ах!..— захлёбывалась она, де­лая попытки влезть в окошко.

— Давайте откроем ей дверь, —предложила Соня.

Она побежала открывать и позвала Ишку.

А мы пока придумали шутку: на Милку натянули юбку, передние ноги просунули в рукава кофточки, а голову повязали платком.

— Вот так девочка!

Милка была уморительная — совсем мартышка

Ишкины копыта застучали по крыльцу. Она ворва­лась, оглядела комнату, увидела у меня на коленях на­ряженную Милку и завопила от ужаса.

«Батюшки! Что с ребёнком сделали!» — так и слы­шалось в её вопле.

Я опустила Милку на пол. Она, забавно путаясь в юбке, подковыляла к матери. Ишка бросилась тянуть с неё зубами юбку. Вся она дрожала и шумно дышала от волнения: «Ах, ах, ах!..»

Мы помогли ей раздеть Милку, и она увела её из комнаты.

— Скажите мне, что это за животное? Разве она похожа на ишака? — спрашивала мама, постоянно на­тыкаясь на Милку в комнатах. — Она, наверно, счи­тает себя собакой. Чего она толчётся под ногами?

Неизвестно, чем считала себя Милочка, но боль­шую часть времени она действительно проводила не с животными, а с нами, в комнатах, около дома или в горах. Мы совсем избаловали Милку, так что, когда она подросла и настало время её объезжать, она ока­залась капризным, непослушным созданием.

Ума и сообразительности у неё было достаточно. Вся премудрость дрессировки давалась ей легко. Но иногда на неё находил такой «стих», что она совершен­но не хотела слушаться.

— Проучи ты её хоть раз, — уговаривала Наташу Юля. — Вот увидишь — ты потом с ней не справишься.

Но у Наташи не хватало характера. И потом, Мил­ка очень хорошо знала, что у её маленькой хозяйки всегда имеется в кармане кусочек сахару или ещё что-нибудь вкусное. Должно быть, поэтому она не прини­мала всерьёз Наташины угрозы и наказания.

Бегала Милка ещё лучше и быстрее Ишки. Но у неё была тысяча всяких увёрток, и падали мы с неё без конца. Все предпочитали ездить на Ишке: у неё год от году характер становился всё положительнее и сте­пеннее. Одна только Наташа охотно ездила на Милке. Она частенько потирала ушибленные бока, но не лю­била говорить об этом:

— Может, я это нарочно: на полном ходу взяла и завернула на землю.

Теперь, с двумя ишаками, мы целые дни путешест­вовали по горам и лесам. Бывало спросит кто-нибудь о нас на кордоне — отец выйдет и смотрит на горы в бинокль. Где-нибудь высоко, на гривке горы или по её склонам карабкаются, как козы, два ишачка и мель­кают яркие ситцевые платьица.

— Вон они, бездельницы! Ишь куда забрались! И как только голов себе не посворачивают! Эх, заберу я, кажется, у них этих ишаков...

— Придётся к зиме продать ишаков, — сказал нам как-то отец.

— Это почему?

— Сена у нас не хватит всех кормить. А вам зимой надо о школе думать, а не об ишаках.

— Пожалуйста, не надо нам твоего сена. Мы сами заготовим корму для Ишки и для Милки.

— Хотелось бы посмотреть, как вы это сделаете.

— А вот увидите...

После этого разговора мы усердно принялись за за­готовку сена. Дело ведь шло о сохранении Ишки и Милки.

С восходом солнца мы с большими мешками от­правлялись в горы и целый день рвали траву, набива­ли ею мешки доверху, привозили домой и разбрасыва­ли сушить на крыше сарая. В первую же неделю ла­дони у нас покрылись громадными водяными пузыря­ми. Рвать траву такими руками было очень трудно. Соне удалось раздобыть откуда-то старый, заржавлен­ный серп. Много понадобилось хитрости, чтобы нато­чить его потихоньку от старших.

Как всегда, рано утром мы отправились в горы, за­хватив с собою провизию.

В этот раз мы ехали верхом. Под Соней была боль­шая кобыла Машка. Я ехала на старом гнедом иноход­це, а Юля и Наташа — на ишаках.

Добравшись до места, мы слезли, стреножили ло­шадей и принялись за работу.

Соня уверенно взмахнула серпом, отрезала боль­шой пучок травы и... подошву на своей сандалии.

Пока мы рассматривали сандалию, Юля ухватила серп и принялась жать. У неё дело пошло недурно.

— Ишь ты, как она ловко...

Вдруг она вскрикнула и бросила серп. Вся рука у неё залилась кровью.

— Что же теперь делать?

Я схватила бутылку с водой, намочила носовой платок и приложила к порезу. Кровь стала униматься.

— Ну, теперь, пока рука не заживёт, тебе нельзя работать. Сиди здесь, на опушке! Вари картошку и по­сматривай на кордон. Может, будут звать нас — тогда скажи. А то вчера опять там бранились, что нас не до­зовёшься.

— Ладно. Сложи мне костёр и разожги, а я уж сама буду подкладывать хворост.

На ровном месте, у самой опушки рощицы, мы раз­вели огонь под котелком и пошли рвать траву. Серпа не взяли: решили, что он неправильный. К полудню кое-как набили один мешок и вернулись на опушку завтракать. Картошка сварилась и успела остыть.

— Вот это хорошо. А то в такую жарищу горячее есть невкусно.

Мы разостлали под осинами кошму и растянулись на ней. Юля принесла еду.

Было тихо. В полдень в горах почему-то бывает особенно тихо. Пахло мёдом от цветов и кашки, в лесу перекликались две голосистые птицы, хрустели под но­гами ветки, и снизу глухо доносился шум реки. Юля вышла на опушку рощи — посмотреть на кордон.

— Кто-то к нам приехал, и все бегут встречать!

Мы подошли к ней. Кордон внизу был как на ладо­ни. Несколько верховых подъехали к крыльцу. У дома суетились какие-то человечки.

— Скачем домой, живо! — скомандовала Соня. — Может, ещё какого-нибудь зверёнка привезли.

Я взгромоздилась на своего Гнедка. Соня уже спу­скалась по склону горы осторожными зигзагами. Юля поехала следом за ней, также заворачивая Ишку уда­рами по щекам каждый раз, когда слишком слезала ей на шею.

Я для скорости стала спускаться прямо вниз и тот­час же, конечно, сползла иноходцу на самые уши. Он нагнул голову и мягко стряхнул меня себе под ноги.

Оправившись от неожиданности, я первым делом оглянулась: заметили ли это сестры? Соня и Юля бы­ли заняты спуском и не обратили на меня никакого внимания. А Наташа возилась с Милкой ещё наверху. Она видела всё и хохотала, глядя на моё смущённое лицо.

Потом она отвязала Милку, уселась, и Милка, не слушаясь её, поскакала прямо вниз догонять Ишку.

Наташа сразу же перестала смеяться. Она пронес­лась мимо меня. Руки её отчаянно вцепились в Милки­ну спину, а сама она изо всех сил старалась не сва­литься.

Вот разыгравшаяся Милка перегнала уже Ишку и Гнедка. У самого конца спуска она вдруг круто повер­нула, опустила голову и брыкнула.

И мы все видели красный фартучек и две босые но­ги, беспомощно чиркнувшие воздух.

Наташа покатилась через голову под гору и исчез­ла в середине высокого куста. А Милка, брыкаясь, по­летела без седока дальше, к кордону.

Когда мы подбежали к кустам, Наташа, насупив­шись, сидела возле большого камня. На запылённом лице её виднелись две светлые полоски от слёз. Они уже высохли, и Наташа думала, что мы их не заметим.

Мы, разумеется, сделали вид, что ровно ничего нам на её лице не было заметно.

— Молодец, Наташа! — сказала Соня. — А я-то думаю — ревёт, поди, вовсю.

— Чёртовы эти ишаки! — мрачно проворчала На­таша. — До чего же с них падаешь!

— А я ведь говорила тебе, что ты распускаешь Милку,— наставительно заметила Юля. — Правда, Ишка тоже непослушная, но всё-таки... А падать с неё тоже очень больно, — добавила она с большой искрен­ностью.

— И что мне, главное, непонятно, — откликнулась я: — ведь падаешь же с лошадей постоянно, и хоть бы что! Хлопнешься и встанешь. А тут...

— Потому что лошадь высокая. Пока с неё ле­тишь, ветер тебя поддерживает, а с ишака падаешь прямо в упор.

— Ну, это что-то не так... Выходит тогда, что с до­ма падать лучше, чем со стула...

— Не в этом тут вовсе дело, — прервала нас Наташа, с трудом поднимаясь с земли. Мы увидели, что она упала на камень. — Не в этом дело...

Она так и не сказала, в чём же тут дело, и пошла, прихрамывая, домой.

Было ясно, что она хотела сказать:

«Дело в том, что такой уж у Милки скверный, не­благородный характер».

Разболевшиеся волдыри на ладонях заставили нас отложить на несколько дней наш «покос». Мы воро­шили высохшее сено и складывали его в копну.

Заготовка быстро подвигалась вперёд.

Большая копна была уже высушена и приготовле­на да около половины копны сушилось.

Вот подвели нас эти противные руки! Такое хоро­шее время — и пропадает зря.

А время правда было прекрасное.

Была середина сентября. Жара уже спадала, вече­рами было даже холодно.

С ледников дул прохладный ветер, а солнце грело ещё сильно, и днём было очень хорошо.

Осень уже тронула лес. Рябина и боярышник стали ярко-красные, осины пожелтели. Завились, запутались и повисли вниз курчавые гроздья дикого хмеля.

Дома видели, что мы уже несколько дней толчёмся около кордона без дела.

— Насбирали бы вы мне хмелю на зиму, — сказа­ла раз мама. — Вот завтра я напеку пирожков — возь­мите их на дорогу и отправляйтесь.

Рано утром мы двинулись в путь. Хмель рос вверх по реке, и мы решили захватить с собою сачок — по­ловить в речушке рыбу.

— Только, пожалуйста, осторожнее, не разбейте себе голов, — проводили нас с кордона обычным на­путствием.

Каменистая, крутая дорожка. С камня на ка­мень — гоп, гоп! Ишаки застучали копытами, мы за­пели походную песню и бодро зашагали в гору.

Нам посчастливилось найти хорошее местечко. Хмелю там было пропасть. Мы привязали Ишку на длинную верёвку пастись и полезли на деревья, обви­тые красивыми лозами хмеля.

— Нашла замечательный куст! Ух, сколько здесь хмеля!..

— А у меня-то! Идите сюда!

— Посмотрите, а вон-то... Эдак мы в полчаса на­берём целый мешок.

Сначала мы ещё переговаривались, но вскоре за­молчали и углубились в работу. От хмеля шёл какой-то сильный, душный запах. Я чувствовала, что руки у меня становятся ленивыми, а на голову мне словно на­дели тёплый ватник. Я махнула рукой и оглянулась кругом. Справа и слева раскачивались на ветках сест­ры. И у них тоже руки как-то медленно шевелились.

Я только хотела спросить, не чувствуют ли они того же, что и я, как вдруг ветка под Юлей резко выпрями­лась.

— Юля упала в кусты! — закричала я, с трудом стряхивая с себя оцепенение.

Мы спустились с деревьев и продрались сквозь ку­сты к тому месту, куда упала Юля. Она лежала на земле, глаза у неё были совсем сонные.

— Юля! Юля, вставай! — затормошили мы её.

Она встала, и мы вывели её из кустов.

— К привалу! Бежим отсюда!

Мы пробежали полянку, спустились к реке и стали мочить головы водой.

— Давайте купаться!

— Идёт! Выкупаемся, наловим рыбы, сварим уху, а потом досбираем этот злосчастный хмель.

— У меня в голове тошнит от него, — заявила Юля и первая, сбросив одежду, полезла в реку.

Мы накупались до синевы, так что зуб на зуб не попадал; исходили речушку, скользя и царапая босые ноги о камни; тыкали сачками под скалы и шарили в затонах. В сачок попалось пять маленьких рыбёшек.

Мы развели на берегу огонь и стали варить уху.

Уха вышла превкусная, с луком, с картошкой. Мы аппетитно хлебали ложками прямо из котелка и вели очень интересный научный разговор: почему Ишка, когда кричит, непременно оттопыривает хвост?

— И заметили? Если его прижать ладонью, она сразу    кричать.

— Воздуху не хватает, наверно.

— А интересно: Милка тоже так или нет?

В это время раздался дикий рёв. Мы вскочили, при­слушались — Ишка.

— Что-то случилось... Скорее! Бежим!

А случилось вот что.

Милка отправилась далеко наверх по совершенно отвесной горе. А Ишка была на привязи. Она закрича­ла и тоже хотела пойти за Милкой, но запуталась в ве­рёвке, покатилась вниз, и верёвка затянулась у неё на шее мёртвой петлёй.

Когда мы прибежали, она висела над канавой и за­дыхалась. Язык у неё высунулся, вся морда была в пе­не. Ишка дёргалась и хрипела. Мы бросились помо­гать и только хуже затянули верёвку.

Что делать? Ой, что делать?

Соня держала Ишкину голову. Мы с Юлей напря­гали все силы, чтобы отвязать верёвку. Нет, ничего не выходило. Ишка издыхала у нас на руках.

И вдруг...

Наташа завизжала и бросилась ко мне:

— Ножик... У меня же ножик... Вот он.

Она резала на привале лук и, как была с ножом, побежала за нами. А потом и она сама, и мы все так растерялись, что не заметили его.

— Давай сюда! Скорей! Держи верёвку!

Дрожащими от волнения руками мы принялись кромсать толстый канат. Нож был тупой, не резал, а пилил.

— Сильней дави! Ещё...

«Дзыг, дзыг...» — визжал нож, вгрызаясь в верёв­ку. Юля и Наташа наклонились, следя за ножом, и скулы у них двигались, словно они тоже перегрызали упругие волокна.

Наконец петля на Ишкиной шее ослабла. Она опу­стила голову на траву и глубоко вздохнула.

Несколько минут она лежала не шевелясь. Потом мотнула головой, вскочила на ноги и первым делом оглянулась, ища свою Милку.

— И-а, и-аа, и-ааа! — хриплым, зычным басом за­трубила Ишка и далеко откинула хвост.

— И-а, и-а, и-а! — откликнулась Милка.

На склоне горы, в рамке из хмеля, показалась её озорная головка.

— И-а, и-а, а-ааа! — закричало на разные голоса ущелье.

И мне навсегда запомнились это полное звуков ущелье и два трубных голоса, словно проигравшие в нём зорю.

ВАСЬКА

Мы играли в саду за домом, когда вернулись охот­ники. С террасы закричали:

— Бегите скорей, посмотрите, кого привезли!

Мы побежали смотреть.

По двору, описывая круг перед крыльцом, проез­жали одна за другой телеги. На них были шкуры зве­рей, рога диких козлов и кабаньи туши. Отец шагал у последней телеги, а на ней, на передке, сидел, сгорбив­шись и озираясь по сторонам... тигрёнок. Да-да, самый настоящий тигрёнок! Усталый, покрытый пылью, он ухватился когтями за край телеги и так протрясся по всему двору. А когда лошадь остановилась перед крыльцом, где стояло много людей, он испугался, по­пятился и растерянно оглянулся на отца.

— Ну вот, Васюк, и приехали! — сказал ему отец. Он взял тигрёнка на руки и отнёс его на террасу.

Тигрёнок был такой необычный, что мы тоже рас­терялись.

— Не надо его на террасу! — закричала Наташа, самая маленькая из нас. — Там мои игрушки...

— Тигры не едят игрушек, — сказала Юля.

Она подумала и добавила:

— Придётся его хорошенько кормить, а то как бы не стал кусаться.

— Да, уж это вам не котёнок какой-нибудь.

— А глаза у него какие большие... и хвост... Заме­тили хвост? Волочится прямо по земле.

— Ну уж и «по земле»! Всегда прибавишь.

— А давай посмотрим!

Мы гурьбой, толкая друг дружку, поднялись на террасу.

Тигрёнок расхаживал вдоль перил и старательно всё обнюхивал. После тряской дороги у него, наверно, кружилась голова и пол уходил из-под ног. Он шатал­ся, как пьяный, часто садился и закрывал глаза. Но чуть только ему становилось лучше, он снова торопил­ся обнюхивать, как будто его кто-нибудь заставлял.

С перил свешивался рукав ватной куртки. Тигрё­нок уцепился за него лапой и сдёрнул вниз. Соня гром­ко засмеялась. Он поднял голову и уставился на неё.

Теперь мы его хорошо рассмотрели. Он был с полу­годовалого щенка сан-бернара; у него была большая, широкая голова с круглыми зелёными глазами, широ­кий лоб и короткие уши. Передние лапы были тяжёлые и сильные, а задние — гораздо тоньше. Туловище было худощавое и щуплое, и хвост длинный, как змея.

— Совсем ещё ребёнок, — важно сказала Наташа.

И правда, он был ребёнок. Неуклюжий, маленький, одинокий, он прижался к ноге отца и потёрся об неё, как будто желая сказать: «Я здесь один, и я малень­кий, так уж ты, пожалуйста, не давай меня в обиду».

Пока отец отпрягал лошадей, разбирал вещи и умывался после дороги, мы взяли тигрёнка на руки, понесли его в комнату, положили на самое почётное место, на диван, и все стали вокруг.

Мы старались заметить в нём что-нибудь особенное и внимательно к нему приглядывались.

Тигрёнка накормили из чашки тёплым парным молоком. Он налакался, растянулся опять на диване и прищурился на свет большой лампы. Ему очень хоте­лось спать., но он не засыпал, а всё время шевелил ушами.

Как только накрыли стол для ужина и в комнату вошёл отец, тигрёнок поднял голову и потянулся к не­му с каким-то странным звуком, похожим на громкое мурлыканье: «ахм-хм-гм-гм».

— Ишь ты, слыхали? Засмеялся от радости! — удивилась Наташа.

Отец погладил тигрёнка. Он снова улёгся на своё место и заснул под шум разговора..

За ужином мы всё узнали про тигрёнка. Звали его Васькой. Его поймали далеко, за четыреста километ­ров от нашего города, в камышах, около большого, пу­стынного озера Балхаш. Один охотник-казах, большой приятель отца, выследил логово двух тигров. Тигры в этой местности не водились, и эта пара забрела слу­чайно из Персии. Казах дал знать отцу, а сам продол­жал следить за тиграми. Он узнал, что тигры пришли сюда не охотиться, а прятаться в надёжное место, по­тому что у тигрицы должны были родиться детёныши.

Скоро тигрица куда-то скрылась. А тигр ушёл за перевал и больше не возвращался.

Охотник со дня на день ждал отца. Он обшарил все окрестности, стараясь отыскать тигрицу. И вот раз он наткнулся на свежие следы. Они шли по песку и спу­скались к реке.

Охотник притаился в кустах и оттуда внимательно оглядел прибрежный камыш. Вдруг на другой стороне он увидел тигрицу. Она осторожно пробиралась в за­рослях и несла в зубах что-то тяжёлое. Потом бросила свою ношу, переплыла реку, прошла мимо охотника и на виду у него стала удаляться. Старый охотник живо смекнул, в чём дело. Он ударил свою лошадёнку, но, вместо того чтобы гнаться за тигрицей, поспешил к то­му месту, где она что-то оставила.

Он правильно рассчитал: в густом камыше, тесно прижавшись друг к дружке, сидели два маленьких тигрёнка.

Охотник сгрёб их за шиворот, сунул в перемётные мешки — коржуны — и сел в седло. Тигрята пищали, барахтались и вылезали из мешков. Казах только плотнее прижимал коленями мешки и знай нахлёсты­вал свою клячонку.

Он хорошо понимал, какая ему грозит опасность, если тигрица бросится в погоню. Ведь она в несколько прыжков догнала бы и убила и усталую лошадёнку и похитителя тигрят. На ружьё у казаха тоже было мало надежды: оно было очень старинное, заржавленное, ствол у него давно разболтался и был тряпочкой при­вязан к ложу.

И вот с таким замечательным конём и оружием этот бесстрашный охотник рискнул увезти детей у матери-тигрицы.

Примчавшись в аул, охотник стал думать, как убе­речься от ярости тигрицы. В это время подоспел на подмогу отец с другими охотниками. Тигрят спрятали в одну из юрт. Вокруг аула разбросали отравленные куски мяса и разожгли огромные костры.

В ту же ночь тигрица явилась в аул. С диким ры­каньем металась она вокруг жалкой группы юрт, но огонь внушает зверям непреодолимый страх — она так и не решилась ворваться за пылающую черту.

В ярости задрала она лошадь и на рассвете ушла в камыши, чтобы к ночи явиться обратно, ещё страш­нее и бешеннее.

На следующую ночь она опять рыскала вблизи ау­ла, и здесь её настигла смерть: она съела кусок отрав­ленного мяса и околела. Наутро её нашли мёртвой.

Когда отец узнал, какой страшной опасности под­вергался его приятель, охотясь с плохим ружьём, он снял с себя прекрасное охотничье ружьё и отдал его товарищу. Казах был в неописуемом восторге и отда­рил отца шкурой тигрицы и одним из тигрят.

До нашего дома Ваське пришлось вынести длин­ное, тяжёлое путешествие. Почти половину пути ехали на верблюдах. От их качающейся походки бедному Ваське становилось плохо: его рвало, у него начинала идти носом кровь. Тогда отец слезал с верблюда и нёс тигрёнка на руках.

Отсюда и началась их крепкая дружба.

— Да, натерпелся Васька за дорогу, — кончил рассказывать отец. — Один раз он совсем перепугал меня: думал — вот-вот скончается. Лежит, глаза за­катил, ноги дёргаются; пропал, думаю. Нет, ничего, отдышался.

— Ещё бы не отдышаться, — заметил один из охотников: — из-за него, шельмеца, целую неделю пришлось задержаться в Рыбачьем посёлке. Ухажива­ли за ним; как за султаном турецким.

Мы засмеялись.

— А вы почему ещё не спите? — спохватилась ма­ма. — Двенадцать часов. Живо по кроватям!

Уходя, мы почтительно погладили Васькин хвост, откинутый гордо на валик дивана. А мать с отцом ста­ли обдумывать, как устроить тигрёнка на ночь. Мать тогда ещё не знала Васьки и опасалась оставлять его непривязанного. А отец говорил, что Васька ручнее котёнка и бояться его просто смешно. Ну, да в крайнем случае можно закрыть от него двери.

Так и сделали. Оставили Ваську на диване, лампу потушили и двери заперли на задвижку.

Только они ушли, Васька поднял голову. Видит — темно... пусто... тихо...

И вот этот «страшный» тигр соскочил с дивана, за­бегал по комнате, натыкаясь на мебель, и заорал с пе­репугу: «ба-а-ум... ба-а-ум... ба-а-ум...»

Отец думал — он покричит и перестанет. Но Васька не успокаивался и кричал сначала сердито, а потом всё жалобнее и жалобнее. Его пожалели. Пришли к нему. Он обрадовался, бросился к отцу и стал лизать ему но­ги и мурлыкать. Ну, конечно, его взяли к себе в комна­ту, привязали там на длинную цепочку под столиком, на котором стояла машина, подостлали мягкий вой­лок, и Васька с довольным видом улёгся.

Пока мама причёсывала волосы и разговаривала с отцом, Васька лежал смирно. Но как только отец вы­шел, тигрёнок мигом вскочил и стал с тревогой смот­реть ему вслед. Вернувшись, отец приласкал Ваську, и все спокойно заснули.

Утром мы проснулись, уселись на своих кроватях, и первые слова Наташи были:

— Тигрёнок Васька был вчера или не был? — Ей всю ночь снилось про тигренка, и она никак не могла разобрать, что во сне, что наяву.

— Я знаю наверное, что был, — ответила Соня, и мы пошли в столовую проверить, там ли вчерашний тигрёнок.

Приходим туда и видим — никого нет. Бросились к маме. Она показала под столик, а он сидит там и пу­чит на нас свои смешные глаза.

Сейчас же отвязали цепочку и с шумом, с криком повалили с тигрёнком в сад.

Там мы побегали, поиграли и познакомили Ваську со своими друзьями — собаками. Собаки росли и вос­питывались вместе с нами. А игры мы всегда придумы­вали такие, чтобы они тоже могли принимать в них участие.

Васька держался с собаками очень вежливо, но они, видимо, сразу почуяли, что это за птица, и, под­жав хвосты, убежали.

На солнце лежал старый охотничий пёс Заграй. Васька медленно подошёл и потянул к нему голову. Заграй лениво встал, покосился на Ваську и поскорее отошёл.

Тигриный запах заставлял дрожать охотничьих со­бак. Один только молодой дворняга Майлик не смыс­лил ничего в охотничьих запахах. Он перепрыгнул че­рез Ваську, припал к земле, толкнул его лапой, вертанул хвостом и, звонко лая, затеял с ним игру.

Васька расшевелился и неуклюже поскакал за со­бакой.

Догоняя друг дружку, они выбежали на залитый солнцем двор. Там охотники вынимали и развешивали для просушки шкуры привезённых трофеев (добыча, захваченная при победе). Мама с крыльца смотрела, как распаковывали чучело тигри­цы — Васькиной матери. Грубое, наскоро сделанное чучело обмахнули веником от соломы и положили на середине двора. И Васькино сердчишко не выдержало: до сих пор он спокойно следил за людьми, а тут забыл всех, забрался на спину тигрицы, прижался к ней и стал её лизать и мурлыкать: «М-гм-гм... м-гм-гм...» — таким ласковым, дрожащим голосом.

— Вот видите, сразу узнал мать, — говорили мы, стараясь отвлечь Ваську от грустных воспоминаний.

Это в самом деле было печальное зрелище: чучело убитой тигрицы и нежно прильнувший к нему малень­кий тигрёнок.

Чучело поскорее унесли.

Васька заметался по двору, отыскивая мать, но по­том отвлёкся едой, заигрался и забыл про неё.

Убрав комнаты и окончив всю утреннюю работу, мы сели пить чай, а Ваську, во второй раз, решили по­кормить позже.

Не тут-то было... Тигрёнок взобрался на диван, по­вёл носом и определил, что это со стола так вкусно пахнет. Он бросился на колени к кому-то из сидевших за столом, сгрёб к себе передними лапами тарелки и чашки и угрожающе над ними зарычал.

Все перепугались и повскакали с мест. Отец замах­нулся на Ваську и закричал:

— На место! Где ремень?!

Но, видно, коса наскочила на камень. Васька в от­вет зарычал ещё громче. Нам, ребятам, это понрави­лось: молодец Васька, не боится никого, умеет за себя постоять. Мы стали упрашивать отца, чтобы он усту­пил и накормил тигрёнка. Но старшие побоялись: усту­пишь раз — он и полезет на голову. Отец схватил Ваську и вышвырнул в окошко.

Дверь со двора была закрыта.

Васька принялся ломиться в неё, крича сердито и грозно: «баум... ба-ум... ба-а-ум...»

Он так орал и стучал, что пришлось ему уступить: его впустили.

Он влетел в комнату, вытащил из рук чашку, в ко­торую ему разбивали сырые яйца, сунул в неё голову и с жаром всё съел. Потом ему дали молока. Он выпил, ублаготворился и разлёгся на диване. Теперь, когда он был совершенно сыт, он спокойно смотрел, как ели другие.

После этого случая мы всегда сначала кормили тигрёнка, а потом уже сами садились за стол.

Так Васька показал, что он хоть и маленький, но всё-таки не кто-нибудь, а тигр, и с его характером нуж­но считаться.

Прошло несколько дней. Казалось, что Васька все­гда жил с нами — так все к нему привыкли.

И какой же славный характер был у него! Он ни­кому не надоедал, не вертелся под ногами, не мешал. Целыми днями он играл в саду или хозяйственно об­ходил двор, конюшню и разные закоулки. А если уста­нет, придёт в столовую, растянется на своём диване и поспит.

Кормили Ваську очень хорошо. Все помнили, какой он злой, когда голодный. Васька в точности знал вре­мя своего кормления. Бывало только начнут ему на­ливать молоко или разбивать в миску яйца, а он уж тут как тут, идёт из сада.

— Вот, Наташа, учись. Васька — и тот умеет узна­вать время по часам, а ты до сих пор не можешь на­учиться,— дразнили мы сестрёнку.

Кроме яиц и молока на завтрак и на ужин, Васька получал тот же обед, что и все в доме.

А как занятно он ел суп с пельменями или клёцка­ми! Повылавливает зубами из супа все клёцки и раз­ложит их рядком около чашки; вылакает жирный суп, а потом, на закуску, ест по одной клёцке или пель­меню.

Во время еды Васька свирепел. Ложился на пол, клал лапы по обе стороны миски, и тут уж не подходи! Раз сестра сунулась поправить ему что-то. Васька рявкнул в миску, подавился и тяжёлым ударом когтей рассек сестре руку.

Собаки были осторожнее нас и сами избегали под­ходить к тигрёнку, когда он ел. Один только Майлик, тот, что играл с ним в первое утро, отваживался со­ваться к нему в чашку, и тигрёнок, правда с ворчань­ем, позволял, ему это.

Только во время еды да вот разве когда его хлопа­ли по животу или трогали за хвост, Васька разъярялся и кусал всех без разбору. Живот свой и хвост он счи­тал неприкосновенными.

Однажды нас окликнул кто-то со двора/ Мы все повысовывались в окошко. Васька тоже положил пе­редние лапы на подоконник и смотрел. В суматохе Со­ня наступила ему на хвост. Васька сердито обернулся и цапнул её за ногу.

Показалась кровь. Соня испугалась. А Васька, только она освободила его драгоценный хвост, сейчас же перестал сердиться и даже принялся зализывать Сонину ногу, как будто извинялся.

Выдумали, что тигры звереют, как только почуют кровь. Посмотрели бы на нашего Ваську: и не подумал даже озвереть, а лизать стал, потому что сам понял, что хватать зубами чужие ноги — это не по-товарище­ски.

Как-то, проходя по террасе, Васька увидел веник. Он подкрался к нему, изловчился — и хвать в зубы! И, мотая и трепля веник, галопом умчался в сад. А ко­гда вернулся, у него в зубах остались от веника всего два-три жалких прутика.

Мы посмеялись над ним, пошутили и забыли об этом. Но потом, дня через два, он разорвал ещё один веник, и ещё, и ещё... Мы убедились, что у него это вроде привычки. Он никак не мог пройти мимо веника равнодушно: увидит — и моментально в зубы и рвёт. Нам даже показалось, что у него при этом бывало ка­кое-то особенно злое выражение, как будто он за что-то мстил веникам.

Оказалось, что это и в самом деле было так.

Когда Ваську везли из степи, отец остановился с ним передохнуть у одного своего приятеля-охотника. У этого охотника была очень строгая жена, и она коло­тила Ваську веником за то, что он оставлял грязные следы на её половиках. Вот здесь-то зародилась у Васьки ненависть ко всем на свете веникам.

Отсюда же он унёс воспоминание о двух других, тоже очень интересных вещах: о юбке и сапогах. Когда сердитая хозяйка (человек в юбке) гналась за ним с веником, он, спасаясь от неё, убегал к людям другого сорта, одетым в сапоги, — к отцу и к хозяину. Тут уж его в обиду не давали, и он навсегда сохранил нежную привязанность к сапогам. А юбки, наоборот, выносил с трудом.

Мама давала Ваське еду и больше всех возилась с ним. Он заметно выделял её из всех женщин. Но юбок её он всё-таки терпеть не мог, и почти все они побыва­ли в когтях и зубах тигрёнка.

Васька очень хорошо различал всякие запахи. На­пример, духи или цветы были тигрёнку неприятны. По­нюхав невзначай цветочек в саду, Васька долго мор­щился и чихал. А запах колбасы он узнавал издалека и считал его, по-видимому, самым чудесным запахом на свете.

Едва зачуяв его, тигрёнок приходил в возбуждение и принимался кричать: «ба-ум! ба-а-ум! ба-а-а-ум!»

Другими словами, он кричал, как капризный, непо­слушный лакомка: «Где колбаса? Хочу колбасы! От­давайте мою колбасу!»

Как-то вечером мы стали есть колбасу. Васька, только что накормленный, был в соседней комнате. Он ворвался в столовую и полез на стол.

— Ну нет, шалишь! — сказал отец. — Ты поел — отправляйся-ка спать. — С этими словами он по­валил Ваську на диван, а колбасу убрал в шкаф, по­выше.

Васька не угомонился. Он положил передние лапы на стол, убедился, что колбасы там нет, и, как ужален­ный, забегал по комнате, подняв морду кверху.

Наконец он догадался, влез на открытое окошко и оттуда повёл носом. Потом подбежал к шкафу и при­нялся прыгать на него, сердито рявкая.

— Интересно, достанет он колбасу или так и бро­сит, ничего не добившись?

Васька вертелся вокруг, царапал и грыз угол шка­фа. И каждый раз, когда он кидался вверх, тяжело и неуклюже, как куль с отрубями, шлёпался на пол.

Наконец, совсем рассердившись, он снова полез на стол и хотел со стола перепрыгнуть на шкаф.

Тут уж мы испугались: упадёт — так ведь здорово ушибётся.

— Дак и быть, дадим ему колбасы, — решили мы все.

Отец отрезал кусок колбасы:

— Лови, Васька!

Васька, всё ещё стоя на столе, широко раскрыл свою пасть. Колбаса ловко шлёпнулась в неё и мигом проглотилась. А Васька выпучил на нас глаза: это что же за надувательство? Куда же колбаса девалась, а?

Запомнилось мне одно скучное воскресенье. С рас­света и до самой ночи лил дождь и дул холодный ве­тер. Днём было темно, как в сумерки.

Мы все слонялись по комнатам и мёрзли.

— Давайте затопим печку и будем печь на углях сушёную кукурузу, — предложила Соня.

Все оживились и захлопотали: кто побежал за дро­вами, кто стал щепать лучинки, а мы с сестрой отпра­вились на чердак, где у нас, под самой крышей, суши­лась кукуруза..

Принесли дрова и стали растапливать печку.

Печка помещалась как раз напротив дивана, а на диване, положив голову на валик, лежал Васька.

Он внимательно следил, как вспыхнула спичка, за­горелись лучинки и, потрескивая, стали разгораться дрова. Васька насторожил ушки и даже сел от удив­ления на диване: ай-ай-ай, какая интересная штука!

Среди оживлённых разговоров мы как-то не заме­тили, что он сошёл с дивана.

И вдруг раздалось громкое: ффуууух!!!

Глядь, а Васька засунул голову в печку да со стра­ху как ухнет там! От этого уханья огонь сразу вспых­нул., а Васька, бедняга, так и окаменел на месте.

Хорошо, что отец не растерялся, подскочил и отта­щил его за хвост.

У Васьки обгорели усы и брови, мордочка вся бы­ла в золе. Он забился в угол дивана и оглянулся на нас, такой жалкий и растерянный, что, казалось, вот-вот заплачет.

Вот так обследовал печь!

— Ребята, ребята! — смеясь, звала Юля. — Ско­рее бегите сюда!

Мы выбежали на крыльцо:

— Что такое?

Юля закрыла рот рукой и грозила пальцем:

— Тише! Посмотрите-ка, посмотрите... Васька-то наш старается!..

На верхней ступеньке спускавшейся в сад лестни­цы сидел четырёхлетний мальчик Павлик. Он всхли­пывал, что-то обиженно бормотал и пихал тигрёнка рукой. А Васька не обращал на это никакого внима­ния. Он примостился на задних лапах, передние поло­жил Павлику на плечи и так, придерживая, старатель­но его «причёсывал». Он был очень доволен своим за­нятием и всё время ласково урчал и приговаривал над Павликовой головой: «гм... гм...гм...»

Он лизал от затылка на лоб. Волосы стали мокрые от слюны и торчали дыбом. А Васька, наверно, ду­мал, что это очень красиво, и глаза у него маслились от удовольствия.

— Надо его сейчас же прогнать! Не видите, что ли, Павлик обижается.

— Ишь парикмахер какой выискался: лижет, глав­ное, совершенно чужую голову.

— Пускай бы он лизал себе живот и лапы. А то ещё и лижет-то не по-человечески, а прямо напротив шер­сти!

Соня сбегала, принесла кусок колбасы, дала Вась­ке понюхать и швырнула её на другой конец террасы.

Васька кинулся за колбасой, а мы захлопотали около Павлика.

Юля поливала из кружки, я тёрла ему замуслен­ные волосы, а Наташа держала пирожок с вареньем, чтобы угостить его за все обиды. Потом дали ему пи­рожок, он ел и жаловался нам на Ваську:

— Я играл, а он прилез. Положил свои руки мне вот на эту спину, — он показал на свои плечи, — и на­чал искать у меня в голове. И сразу наплевал мне на волосы. Я его отпихивал: «Уходи, Васька, не хочу», а... а он только сме-е-ял-ся...

И Павлик опять всхлипнул, припомнив Васькино «причёсывание».

Мы все принялись его утешать, но он был такой уморительный: маленький, волосёнки во все стороны, личико обиженное и всё в варенье, что мы не могли удержаться и расхохотались.

Павлик, увидев, что мы все хохочем, перестал плакать и тоже засмеялся. А потом, спустя несколько месяцев, Павлик даже полюбил Васькины причёски. И нередко можно было видеть такую же картину, толь­ко теперь уж Павлик не плакал, а весело напевал или разговаривал с Васькой, и у обоих были довольные, сияющие физиономии.

Пробовал Васька причёсывать и нас, девочек, но из этого ничего не выходило: у нас были длинные косы, всегда туго заплетённые и завязанные ленточками. И мы решительно отказывались у него причёсываться.

Был, кроме Павлика, ещё один человек, который позволял Ваське причёсывать себя. Это был отец. Ча­сто по утрам он и тигрёнок отправлялись в сад, играли там, боролись. Васька обхватывал лапами сапог отца и так волочился за ним.

Потом отец садился на скамейку, а Васька, стоя сзади него на задних лапах, клал ему на плечи перед­ние лапы и лизал его волосы.

Васька ни на минуту не отставал от отца, а иногда и порядочно надоедал ему. Пойдёт отец в сад читать, Васька увидит и за кустами крадётся за ним.

Отец, усевшись на низенькой скамье, погрузится в чтение. Вдруг Васька делает громадный прыжок, вы­бивает у него из рук книгу и, схватив её в зубы, летит в комнаты.

Какие забавные прыжки делал он по дороге!

Но Васька не только проказничал, иногда он при­носил и пользу.

Был раз такой случай.

К отцу зашёл приезжий торговец и пристал, чтобы он купил у него разные вещи: походную кровать, прибор для снимания сапог, какой-то особенный мешок для путешествий по горам и ещё что-то в этом же духе.

Отец торопился докончить срочную работу и не знал, как отделаться от надоедливого посетителя. В это время в отцовский кабинет большими прыжками во­рвался Васька. Он разыскивал отца по всему дому и наконец нашёл.

Торговец, увидев Ваську, побледнел и дрожащими губами спросил:

— А это кто?

— Это кошка такая — тигр, — спокойно ответил отец.

— Тогда я... До свиданья...

Торговец моментально собрал свои сокровища и исчез. Он забыл даже второпях свои калоши, а отец, смеясь, сказал Ваське:

— Вот молодец! Ловко выручил....

Васька очень скучал, когда отцу пришлось на не­делю уехать в лес.

Он ходил по всем комнатам, заходил в кухню, об­нюхивал всех и всё прислушивался.

На седьмой день вечером, когда Васька был привя­зан на ночь к своему столику, во дворе послышались голоса: это вернулся отец. Васька бросился навстречу. Цепочка натянулась, стол сдвинулся с места, и всё это с шумом застряло в дверях. Отец быстро подбежал к Ваське.

Как он обрадовался, Васька! Обнял его сапоги, ли­зал и мурлыкал: «ахм-ахм-ахм...» — словно смеялся с закрытыми губами.

Не помню, кто принёс нам книгу «Хижина дяди То­ма», но на несколько дней мы забросили все игры, с утра уходили в сад и там читали вслух. Читали попере­менно: старшая сестра Соня и я.

А младшие сестры и соседские ребята рассажива­лись полукругом на траве и слушали, раскрыв рты и затаив дыхание. Дошли мы до самого печального ме­ста — как дядя Том умирал, не дождавшись освобож­дения. И чтецы и слушатели заливались слезами.

К Юлиному плечу, сзади, с тяжёлым вздохом прильнула чья-то голова. Вдруг Наташа, сидевшая вся в слезах напротив Юли, ка-а-ак захохочет!

Я прямо обмерла: может, она с ума сошла от горя?

А она хохочет и машет рукой на Юлю.

Взглянули — это Васька положил голову на Юли­но плечо, вздыхает и даже глаза закрыл, как будто ему тоже жалко дядю Тома. Пропало наше чтение — мы прямо по траве катались от хохота..

Больше месяца прошло с тех пор, как Васька сде­лался членом нашей семьи. Он заметно вырос, набрал­ся силы и уверенности. Движения его были ещё по-дет­ски неуклюжи, но иногда, особенно когда Васька под­крадывался, становились вдруг очень быстрыми и лов­кими.

Шерсть на Ваське блестела и лоснилась, как бар­хат. Она была золотисто-красного цвета с яркими чёр­ными полосами. Полосы доходили до живота. Живот был светлосерый, без полос.

Васька стал гладким и откормленным. Приятно бы­ло на него смотреть.

Целый день он умывался и лизал свои лапы и жи­вот, отряхивался и прихорашивался. В такие моменты он очень напоминал кошку.

В комнатах он никогда не пачкал. Впрочем, случи­лось один раз, но это мы сами были виноваты: забыли вывести его во-время. Когда мы спохватились наконец, Васька, недовольный, сконфуженный, морщился и громко фыркал.

Его отвязали, и он пулей вылетел в сад.

В этот день он купался с особенным старанием.

А купался он не просто, а с фасоном.

В саду вырыли круглую яму около метра глубиной и шириной. Маленький ручеёк почти до краёв напол­нял её водой.

Приходила мама с мылом и щёткой. Отец приносил ведро или кружку, и появлялся Васька с целой свитой ребят.

Он очень любил купаться и этим совсем не походил на кошек.

Ваську поливали из кружки и намыливали зелёным мылом. Потом он лез в яму, становился в ней на задние лапы, передние протягивал отцу, и начиналось мытьё. Его тёрли щёткой и руками, обливали, полоскали, а он, торжествуя, стоял в яме и сопел от удовольствия. Ко­гда мытьё кончалось, он выбирался на траву, отряхи­вался, катался и прыгал на солнышке.

Много было с ним возни и хлопот, но зато какой он вырастал красивый!

Васька нисколько не боялся людей. Напротив, он всячески старался привлечь их внимание.

Если случалось, что дома все были заняты и к тиг­рёнку никто ни с чем не обращался, не гладил его, не тормошил и не заговаривал с ним, Васька как будто обижался.

Иногда мы нарочно испытывали его терпение.

Возьмём бывало усядемся на полу в кружок и разговариваем.

Васька подходил и прислушивался. Он ожидал, что мы, как всегда, скажем ему: «А-а, Васюк пришёл!» — и погладим его.

А мы делаем вид что совсем его не замечаем. Он послушает немножечко и начинает трогать лапой какой-нибудь кончик завязки у фартука или ленту в косе.

А мы ещё пуще разговариваем, но только между собой, как будто его совсем не существует на свете.

Тогда он садился тоже, пялил на нас свои широкие глаза, слушал и в удобных местах вставлял своё-«угу».

Это означало, что ему уже невтерпёж становится одному.

Мы хохотали и говорили, нарочно не глядя на него:

— Ишь, как он набивается! Только смотрите не называйте его по имени, а то он сразу догадается, что мы про него говорим, и не будет больше скучать.

Так мы изводили его часами.

Он старался вмешаться в разговор, заигрывал вся­чески, а потом, когда уже ничего не помогало, вдруг громко зевал, широко раскрывая огромную пасть.

А пасть у него была замечательная — красная, с какой-то бахромой, и зубы, как нарочно, белые, острые и большие.

Мы забывали свой уговор, заглядывали к нему в пасть и восхищались зубами.

Васька сейчас же влезал в наш круг. Мы пробова­ли руками раскрыть ему рот, а он отворачивал морду и радовался: всё-таки заставил нас обратить на себя внимание.

Со всего города, из окрестных станиц и даже с гор приезжали люди поглядеть на нашего тигрёнка. Они звонили у ворот; мы бежали и откладывали палку-за­сов.

— У вас, говорят, ручной тигр имеется? Можно посмотреть? Мы заплатим, если нужно, за посмотрение.

Нам сначала очень хотелось, чтобы они давали нам копейки. Один раз мы набрали так два рубля — по пятаку брали с человека. Но отец сердился и не позво­лял нам брать деньги, а только требовал, чтобы смот­рели издалека, не гладили Ваську и без разрешения ничего ему не давали.

Нам нравилось, что взрослые люди спрашивали у нас позволения.

— А сколько вас, много?.. Ну ладно, станьте вот здесь, у ворот. Мы его сейчас позовём. Только смотри­те не гладьте и не давайте ему ничего, когда он придёт.

— Хорошо, мы всё будем делать, как вы велите.

Они становились, как мы показывали, и всем было очень интересно.

Потом мы шли в сад, звали Ваську, и он важно вы­ходил к посетителям.

В первый миг они всегда шарахались в сторону, а он удивлялся и оглядывался на нас.

Мы успокаивали их:

— Ну, что же тут страшного? Он ведь совсем руч­ной.

— Он даже не понимает, кого вы испугались. Ви­дите, он какой?

Мы клали ему в пасть руки, гладили по голове, за ушами и под подбородком. Поднимали его тяжёлую лапу и показывали зрителям ладонь.

— Глядите, — говорили мы, — все когти поджаты, и ничего такого нет, чтобы бояться.

Они смотрели на Ваську и не могли насмотреться. Потом он так им начинал нравиться, что они непремен­но хотели его погладить.

— Нет, — говорили мы, — погладить его никак нельзя, потому что нам за это достанется.

— Ну, не достанется.

— Нет, обязательно достанется.

Но они всё приставали до тех пор, пока мы не при­бавляли нарочно:

— И потом, кто его знает, ведь он же всё-та­ки тигр... А вдруг вцепится, тогда что мы будем де­лать?

После этого они сразу переставали просить.

Один раз Васька гулял по саду и увидел в заборе дырку. Он просунулся между досками. Видит — ули­ца, бегают собаки, извозчики ездят туда-сюда, в сто­роне ребята играют в лапту, а под забором на травке несколько человек играют в карты.

Васька оглядел всё это, втянул голову назад, фырк­нул от волнения и сказал: «уф!»

Потом просунулся снова.

Но я уже говорила, что он не мог выносить, чтобы люди его не замечали. Поэтому он смотрел, смотрел, да и вылез весь наружу.

Те, которые в карты играли, оглянулись и говорят:

— Вот так явление!

А Васька им в ответ:

— Угу.

Они встали тогда с земли. Один говорит другому:

— Пойдём, брат Васька. А то как бы штаны наши не пострадали. Это, видно, лесничего тигра. Вишь, она вредная какая, полосатая.

Он сказал: «Пойдём, Васька», —тигрёнок и поду­мал, что это к нему, и пошёл.

Они испугались и отбежали, а женщина одна даже завизжала от страха. Тигрёнок растерялся. Сел прямо посередине улицы в пыль и давай чесать за ухом.

В это время отец подошёл к забору. Выглянул — Васька сидит в пыли и задумчиво почёсывает за ухом, а соседи сгрудились поодаль, рассматривают его и смеются.

Отец перескочил через забор и хотел увести сейчас же тигрёнка. Тут соседи осмелели, и стали просить:

— Подожди малость! Не уводи так скоро. Ишь он какой интересный. Он кто же — кошка или иначе как определяют?

Отец рассказал им про тигров, потом заставил Ваську бороться и кувыркаться. Шлёпал в шутку его по щекам, а Васька отмахивался лапой и тоже норовил задеть отца.

Когда отец двинулся с тигрёнком домой вдоль за­бора, вся толпа провожала их и кричала вслед:

— Ай да Васька! Вот спасибо, что пришёл к нам!

У нас было много кур, и Васька поглядывал на них с большим интересом.

Как-то он вышел погулять. Кругом во дворе стояли лужи: только что прошёл дождь. Васька пробирался осторожно, обходя лужи и отряхивая лапы, как кот.

Вдруг он заметил на солнышке наседку с малюсень­кими, как ватные шарики, цыплятами. Васька прижал уши к затылку (так он делал всегда, когда подкрады­вался) и припал к земле, чтобы прыгнуть к цыплятам.

Наседка почуяла опасность, заволновалась, собра­ла детей, распушила как можно страшнее свои перья и, вся дрожа от ужаса перед Васькой, бешено кинулась на него. Она хлопала крыльями, наскакивала на него и старалась выклевать ему глаза.

Васька перепугался, замотал головой и пустился бежать. Он уже не разбирал дороги, шлёпал прямо по лужам, только брызги летели во все стороны. А насед­ка — за ним; всё злее и злее налетала, клевала сзади. И только тогда, когда Васька дикими прыжками вле­тел на крыльцо, она повернулась, захлопала крыльями и гордо направилась к цыплятам.

Второе столкновение Васьки с курами произошло накануне праздника. В этот день все ходили голодные и озабоченные. С самого утра занимались уборкой и стряпнёй и в суматохе забыли покормить животных.

Голодны были собаки, голоден был и Васька.

Вдруг прибегает на кухню Соня:

— Мама, что собаки наделали!

-— Что такое?

Оказалось, что собаки уже закусили: съели окорок, приготовленный для праздника. Они забрались в лед­ник и вытащили его.

Тут вспомнили, что Васька тоже ещё не накормлен, и решили поскорее накормить его. Но было уже поздно.

Васька, голодный и злой, сидел во дворе на сол­нышке и хмурился на роющихся кур. Трогать их он не решался: ещё не забыл, как клевала его наседка.

В это время мимо него проковылял на отморожен­ных ногах несчастный инвалид-петух.

Васька сделал прыжок — и петух забился в его стиснутых зубах. Мы увидели это с крыльца и хором закричали.

Из дома выбежал отец. Он схватил первую попав­шуюся хворостину, стегнул Ваську и сердито крикнул:

— Брось сейчас же! Я вот тебе...

Васька свирепо зарычал, не выпуская из зубов сво­ей жертвы. Глаза у него загорелись, он стал страшным. Отец понял, что если отступить перед ним в этот раз, то после с ним уж не сладить. Он стегнул ещё и ещё.

Васька дико рычал и прыгал, но петуха всё-таки не выпускал.

Тогда отец схватил его за задние лапы, приподнял вместе с петухом в зубах и трахнул головой о плетень.

Правда, это было очень жестоко, но зато бунтов­щик сразу смирился. Выпустил из зубов задушенного петуха и сидел, оглушённый и как-то сразу обмякший.

Мама поскорее накормила его, и он, обиженный, убрался в сад.

Долго не мог он простить этого отцу, избегал подхо­дить к нему, не ласкался и вообще с ним «не разгова­ривал».

А кур он больше никогда не трогал. Правда, слу­чалось, что он неожиданно набрасывался на них из-за кустов. Но это была только игра: зубы его в этом не участвовали. Игра кончалась тем, что куры с отчаян­ным кудахтаньем разлетались, а Васька, напуганный собственной проделкой, удирал в другую сторону.

Мы, все четыре сестры, так ловко ухитрились ро­диться, что наши дни рождения приходились один за другим.

В дни рождения ведь всё-таки полагается испечь пирог, позвать гостей — и чтобы целый вечер был шум. Ну, и подарок какой-нибудь тоже надо. Один раз — это ещё ничего. А вот когда нужно четыре раза подряд печь пирог и четыре вечера устраивать шум, тогда это уж чересчур. Мама от этого уставала и сердилась. Вот мы и решили: соединить все наши дни рождения в один день, но зато уж чтобы в этот день и пирог, и го­сти, и шум — всё было как следует.

Накануне этого торжественного дня мы деятельно помогали маме. Подметали двор и сад, мыли полы, взя­ли на себя самую трудную часть стряпни: заботу о на­шем сладком пироге. Мы так сильно беспокоились о нём, что всё время пробовали начинку. Когда её оста­лось почти половина, мама сказала:

— Ну хорошо! Будет уже помогать! Теперь я сама как-нибудь справлюсь.

И она велела нам ложиться спать.

А ещё позднее, когда мы крепко заснули, она тихо зашла в комнату и каждому под подушку положила подарок. Потом и она заснула.

Утром мы все, как только открыли глаза, сейчас же полезли под подушки. И каждая из нас нашла именно тот подарок, какой ей больше всего хотелось. Соня — толстую книгу про всех животных, Брэма, я — куколь­ный театр, Юля — ящик с красками для рисования, а Наташа — игру «Скотный двор».

Мы разложили подарки, стали рассматривать их и восхищаться. Мама тоже радовалась вместе с нами.

Она пришла на минутку, чтобы позвать нас завтра­кать, да так и осталась у нас. И про завтрак мы все за­были.

А в это время к нам пришёл гость. Двери с террасы у нас были открыты, и никто не слыхал, как он вошёл в столовую. Это был сослуживец отца. Он подошёл к накрытому столу, полюбовался на наш пирог и про­чёл румяную надпись из теста: «С днём рождения, детки».

«Ах, вон как! У них сегодня праздник», — сказал он сам себе и стал расхаживать по комнате, напевая песенку.

Гость был маленький, щупленький человечек, ро­стом не больше десятилетнего мальчика. Но, несмотря на это, держал он себя так важно, даже величественно, что к нему нельзя было подступиться.

С детьми он здоровался только двумя пальцами и при этом страшно задирал кверху очки. Мы его не лю­били и тихонько подсмеивались над ним.

Разгуливая по комнате, он достал из кармана носо­вой платок и разгладил им свои усы. От платка рас­пространился запах крепких духов.

Вдруг кто-то, совсем близко от него, с отвращением сказал:

— Ф-фу!

Он оглянулся: «Батюшки, кто это?!»

А это был Васька. Он потянул носом воздух и чих­нул от крепкого запаха духов. Потом сел на диване, где он только что спал врастяжку, и понюхал ещё раз — фу, как нехорошо! У него даже морда скриви­лась. Язык сам собой высунулся, а вокруг носа сдела­лись морщинки.

Бедный гость совсем растерялся. Как хотите, а это же не шутка: сидит в двух шагах не птичка какая-ни­будь, даже не собака, а настоящий тигр и строит тебе этакие вот гримасы!

Васька снова чихнул и замотал головой. Дикому зверю никогда не понять, зачем это люди так резко пахнут. Звери, наоборот, стараются пахнуть как мож­но меньше, чтобы их не учуяли враги.

Гость лихорадочно придумывал, как бы ему удрать подобру-поздорову. Он с тоской поглядывал на дверь, но не решался даже пальцем шевельнуть.

А Васька тем временем начал догадываться: долж­но быть, этот «мальчик» хочет с ним поиграть. Он слез с дивана, подошёл и гмыкнул, как будто спросил: «Ну хорошо. А как будем играть-то?»

Гость вздрогнул. Васька попятился. Его тоже нача­ло разбирать сомнение: человечек вёл себя очень странно, резко пахнул, вздрагивал, не заговаривал с Васькой, как все остальные. Загадочное поведение!..

Тигрёнок забрал назад одну лапу, другую. Попя­тился к двери и стал на пороге.

— Ко-о-ше-чка, ми-лая! — заикаясь, пролепетал

гость. — Уйди, милая, уйди!

И он махнул носовым платком. Васька снова яро­стно чихнул. Гость шарахнулся за стол.

Ну, наконец-то «мальчик» перестал топорщиться и заиграл. Тигрёнок весело запрыгал вслед за ним. Гость взвился на диван, Васька — за ним. Гость прыгнул с дивана на стол и присел над нашим пиро­гом, среди посуды. На минуту Васька потерял его из виду.

Вот тебе раз! Так славно было разыгрались, и вдруг этот «мальчик» исчез куда-то.

Васька поднялся на задние лапы, положил перед­ние на край стола и заглянул. Ах, вот он где! Сидит на столе и ждёт Ваську.

Тут тигрёнок от радости принялся выделывать та­кие замысловатые прыжки, что у бедняги гостя заше­велились волосы на голове. Он потерял всю свою важ­ность и отчаянно, как утопающий, завопил:

— Ка-ра-уул! Помогите!.. Спасите!

Время от времени Васька останавливался, опять поднимался и заглядывал на стол. Гость, видя так близко от своих ляжек его морду и горящие оживлением весёлые глаза, только отмахивался душистым платочком и в полном изнеможении стонал:

— Спаси-ите!.. Помоги-ите!..

Мы услыхали эти стоны и, страшно перепуганные, кинулись на помощь. Гурьбой влетели в столовую — и остолбенели: на праздничном столе, прямо над на­шим сладким пирогом, скорчился зелёный от страха гость. Он в ужасе таращил глаза на пол, как будто оттуда на него надвигался разъярившийся мамонт. А там всего-навсего сидел Васька и топорщил от смеха усы.

Мы дружно захохотали. Гость тоже скривил улыб­ку, но всё ещё не слезал со стола и беспокойно озирал­ся на Ваську.

Тут вошёл отец. Он снял гостя на пол, оправил на нём костюм и стал извиняться за Васькину выходку. Он даже сердито пихнул тигрёнка ногой, а нам прика­зал очень строго:

— Перестаньте сейчас же! Смеяться здесь нечего! Уберите немедленно эту гадину!

Мы взяли «эту гадину» за передние лапы, уволокли в сад и там уже насмеялись вволю.

Всю весну, лето и осень мы холили и пестовали Ваську. А когда листья на деревьях облетели и сад опустел, заметили, что Васька стал большим.

Детские свои забавы он постепенно менял на дру­гие: слёжку, борьбу, прыжки.

Замашки настоящего тигра у него проглядывали и раньше: он очень любил подкрадываться, подкараули­вать разных животных и птицу. С возрастом эти за­машки становились всё резче и заметнее.

После неудачного нападения на наседку, и в осо­бенности после того, как ему влетело за петуха, Васька никогда больше не трогал кур. Но, должно быть, ощу­щение перьев и петушиного тела во рту ему очень по­нравилось.

И вот он придумал новую забаву.

Когда в нашей детской комнате никого не было, он тихонько пробирался туда и играл.

Особенно любил он стащить с кровати подушку, выкусить у неё угол и потом ударить по ней лапой: пе­рья облаком взлетали во все стороны, и тогда можно было с силой зажать подушку в зубах и рычать.

Получалось полное впечатление охоты на дикую птицу.

Мы сбегались на рыканье и заставали Ваську на месте преступления: подушка на полу, Васька на ней, морда у него зверская и вся в пуху.

— Зубы у тебя чешутся, что ли? — ворчали мы, то и дело спасая от него разные вещи. — Ведь ни за что не пройдёт спокойно: всё ему нужно таскать в зубах и рвать!

И мы придумали выход.

Подарили Ваське игрушку — истоптанный малень­кий валенок. Мы возили валенок на верёвке, а тигрё­нок ловил его, как кошка мышку. Поиграв, мы остав­ляли валенок в Васькиных зубах, и он служил затыч­кой Васькиной пасти. С ним в зубах Васька не портил других вещей.

С валенком в зубах он важно отправлялся на ко­нюшню. Васька очень любил следить за лошадью, и днём, когда лошадь выпускали в специально огорожен­ную часть сада, он, затаившись где-нибудь в кустах, часами просиживал около неё.

Любимая наша с ним игра была такая.

Мы размещали своих кукол в игрушечных тележ­ках и ехали, пробираясь в зарослях сирени, к неболь­шой полянке. Там «жили» эти куклы.

Соня, Юля и Наташа по узким тропинкам везли тележки. Я ехала сбоку верхом на палочке. Это был мой любимый конь, у него было отличное имя — «Вихрь».

По дороге велись разговоры о том, что в «этой ме­стности на мирных жителей часто нападают дикие звери».

А в кустах уже сверкали Васькины глазищи. Он, как кошка, следил за тележками, готовый прыгнуть в любую минуту.

Вот уж скоро полянка. Оставалось проехать самую заросшую, опасную тропинку; Поворот. Тележки скры­ваются за углом: одна... другая...

Тут на караван бурей обрушивался тигр. Под от­чаянные крики «мирных жителей» он хватал куклу и уносился с ней в чащу сада. Тогда и сад был уже не сад, а «джунгли».

Мы лихорадочно вооружались «карабинами» (ка­рабинами были палки с картофелинами на концах) и отправлялись спасать утащенную «женщину». Ча­стенько случалось, что после сражения, когда Васька отступал под градом пуль — картофелин, бедная «жен­щина» оставалась с растерзанным животом и без па­рика. Парик вместе со шляпкой застревал в Васьки­ных зубах.

Появилась у Васьки и ещё забава: он пристрастил­ся прыгать на деревья.

Напротив дома росло старое, развесистое дерево. На него повесили обрывок войлока и любовались, как ловко Васька его доставал. Войлок висел довольно высоко, раза в полтора выше человеческого роста. Вась­ка припадал к земле, прицеливался и кидался вверх.

Миг — и Васька, вцепившись зубами и лапами в войлок, качался высоко над землёй.

Какая упругость и сила были в его гибком, коша­чьем теле, когда он раскачивался так на ветках!

Накачавшись, он прыгал на землю; бесшумно сту­пая, обходил несколько раз вокруг дерева и снова при­целивался к войлоку. Глаза у него разгорались, как угли, усы топорщились, а хвост беспрестанно хлестал по гладким бокам.

Диван, если Васька растягивался во всю свою дли­ну, теперь становился для него уже мал.

Мы по-прежнему беззаботно играли со своим дру­гом, но старшим всё чаще и чаще приходило в голову, что жизнь Васьки скоро должна измениться.

Однажды, сидя в гостях у начальника города, одна трусливая, слабонервная женщина разахалась и раз­охалась насчёт нашего Васьки:

— Ах, как это можно, помилуйте! В городе, совер­шенно на свободе, ходит тигр. Ах, ах, мне страшно по­думать! Ведь от него всего можно ожидать... Зачем же так рисковать? Зачем наживать себе лишние неприят­ности?

После таких разговоров начальник города вызвал отца и объявил, что ему не разрешается больше дер­жать Ваську на свободе и он должен посадить его в клетку; а пока клетка не будет готова, привязать на цепь.

Пришлось исполнить всё, что было приказано.

Первое время Васька никак не мог примириться с неволей и оскорблённо кричал басом: «а-ам, ахм! Баум, баум...»

Морда у него была такая расстроенная, что хотя и было условлено, что его отпускать не будут, но мы по­тихоньку от взрослых (а взрослые потихоньку от нас) отвязывали его.

И тогда Васька по-прежнему бегал по саду, лежал на диване, прыгал на дерево за своим войлоком и вообще старался всячески поразмять застоявшиеся мускулы.

Проходили дни за днями, а клетки всё не было.

Заказать большую, надёжную клетку у нас не хва­тало денег, а заказывать плохую и тесную не имело смысла: всё равно мы стали бы выпускать из неё Ваську.

Отец ждал новых неприятностей от начальника го­рода и ходил хмурый и сердитый. А тут, как нарочно, выискался один торговец: «Продайте да продайте... Я буду его хорошо кормить, выстрою огромную, про­сторную клетку. Ему будет у меня прекрасно».

Отец и мать долго крепились: очень уж им не хоте­лось расставаться с Васькой. Но тигр стоил очень до­рого, потом недовольство соседей, которые начали при­дираться к Ваське, и ещё многое другое заставило их поколебаться.

И, как назло, Васька опять наскандалил.

Как-то часов в двенадцать дня отец услышал страшный вопль. Он выскочил во двор. У крыльца ме­талась мама. Она кричала и показывала рукой на плетень.

Там возле плетня лежал маленький дикий козёл. Он кричал буквально как ребёнок, а на нём, подпустив ему под рёбра когти и закатив от умиления глаза, си­дел негодный Васька.

Когда к нему подбежали, он соскочил с козлика и бросился удирать. Хорошо, что после памятной порки за петуха Васька боялся отца. Но всё-таки, убегая, он вцепился ему в сапог.

После этого нам строго-настрого запретили спус­кать Ваську с цепи: он целыми днями сидел теперь на привязи.

Прошло дней десять, и Васька опять учинил раз­бой. На этот раз он как-то сам отвязался и схватил жеребёнка. Правда, и в этом случае его сейчас же пой­мали, но Васька цапнул кого-то, и уже по-настоящему.

Тогда старшие окончательно решили, что придётся с ним расстаться.

Они позвали торговца (поставщика зоологических садов) и, взяв с него слово, что он будет хорошо обра­щаться с Васькой и не отвезёт его в зверинец, согла­сились Ваську продать.

Мы сначала не поверили, что Ваську скоро увезут. А потом подняли такой крик, что родители прогнали нас в сад. Туда же, в сад, явился к нам и хитрый тор­говец. Он стал угощать нас конфетами, приглашал нас в свой зоологический сад и говорил, что очень-очень любит зверей.

Кроме того, он просил, чтобы мы рассказали ему про все Васькины привычки и научили его, как надо обращаться с тигрёнком.

Мы сначала не желали даже разговаривать с ним, но потом понемногу стали его учить, как кормить, как купать и как ухаживать за Васькой. И всё время мы подозрительно к нему приглядывались и брали с него бесконечное число клятв, что он будет его любить.

— Да, впрочем, очень ему нужна ваша любовь, — невежливо прибавляли мы тут же и уходили, чтобы по­горевать на просторе.

И вот наступил грустный день.

Осенним вечером, когда над голым садом без кон­ца кричали стаи галок, во двор со скрипом въехала те­лега. На телеге была железная клетка.

Отец подшучивал над матерью, но у него у самого дрожали руки, когда он отвязывал Ваську. Васька, испуганно прижимаясь к его ногам, взошёл с ним в клетку по доске. А когда отец вышел и Васька остался один, он закричал и стал биться. Потом, жалобно мурлыча, просунул лапы между железными прутьями и протянул их к отцу. Все домашние стояли вокруг мол­ча, потрясённые Васькиным отчаянием.

Весть о том, что Ваську увозят, дошла до нас. По­бросав все игрушки, мы вылетели во двор, остановили тронувшуюся было телегу и прижались лицами к пру­тьям клетки.

— Васька! Милый Васька! — твердили мы дрожа­щими голосами, а Васька из клетки мурлыкал и повто­рял: «уффф, уфф...»

У матери на глазах были слёзы. А мы, как только телега двинулась, схватили свои пальтишки и гурьбой, держась за прутья клетки, отправились провожать Ваську на его новую квартиру. Там мы возились до позднего вечера, помогая устраивать огромную новую Васькину клетку. Потом устроили ему мягкую постель из сена, погладили его на прощанье и сказали:

— Завтра, чуть свет, мы опять придём к тебе, Васька.

Мы уходили, а в клетке, в первый раз оставаясь без нас, тоскливо ревел и метался тигрёнок..

На другой день с утра мы помчались к Ваське. Раз­будили сторожа, ночевавшего в саду около зверей, и потребовали, чтобы нас впустили.

— Мы пришли не для того, чтобы смотреть ваших зверей, — твердили мы не пропускавшему нас сторо­жу, — а просто мы пришли к Ваське. Понимаете? К на­шему тигру.. Он наш, мы имеем право.

Мы насильно пролезли мимо ошалевшего перед таким напором сторожа и так прытко пустились по до­рожке, что он только махнул рукой.

Нам казалось, что за одну эту ночь без нас с Вась­кой непременно что-нибудь случилось. Вот в конце ал­леи показалась клетка. Живой и здоровый тигрёнок пристально глядел на дорожку. Он услыхал нас, когда мы спорили у ворот, и вскочил, чтобы бежать на­встречу.

Соня подбежала к нему самая первая и крикнула:

— Как поживаешь, Васютка?

Васька сморщил в улыбку усы и ответил: «уфф, уфф...»

Он протянул сквозь решётку лапу, и мы все по оче­реди её потрясли.

Пол в Васькиной клетке мы вымыли и насухо вы­терли тряпками, солому аккуратно перетрясли, а на­счёт миски сказали, чтобы мыли её получше и несколь­ко раз в день, а то Васька брезгливый, он не станет ла­кать из нечистой посуды. И всё, что ему потом прино­сили поесть, мы очень внимательно проверяли. Дома мы подробно рассказали о том, как живётся тигрёнку, и в первый же свободный день отец с матерью пошли к нему вместе с нами.

То-то радость была у Васьки! Отец сейчас же от­крыл клетку и отпустил Ваську бегать по огромному саду. Васька прыгал, валялся на траве, а главное, тёр­ся об ноги отца, лизал ему руки, обнимал его и бук­вально не сводил с него глаз. И всё время у него под усами как будто шевелилась улыбка, так похоже на короткий смешок было его мурлыканье: «мм-хмм, ахм-ммхм...»

Но вот все наигрались и нагостились, и наступило время уходить. Васька спокойно и доверчиво пошёл за отцом в клетку. Отец быстро выскользнул из неё, и дверь захлопнулась. Васька примирился даже и с этим. Он продолжал мурлыкать, несмотря на то что его за­пирали в клетку, и тёрся головой о её прутья. Но всё это только до тех пор, пока мы не начали двигаться к выходу и не исчезли в калитке.

Тогда Васька бешено кинулся на стенки клетки и отчаянно закричал нам вслед, и это было очень грустно слышать...

…………………………..

Новый Васькин хозяин старался по мере сил окру­жить тигра таким же вниманием, каким он был окру­жён у нас, но он не любил животных, а смотрел на них только как на доходное дело. Притом же он очень боял­ся Васьки.

На счастье, казах Исмаил, который жил прежде у нас и всегда любил и баловал Ваську, согласился пе­рейти к Васькиному новому хозяину специально для того, чтобы ухаживать за тигрёнком. Это очень облег­чило Васькину участь.

С Исмаилом Васька стал меньше скучать по дому, и вообще жилось ему хорошо. Кормили его прямо как на убой.

Понемногу все привыкли, что Васька живёт не до­ма, а за несколько кварталов. Начались занятия в школе, и мы приходили к Ваське теперь уже только по воскресеньям. Каждый раз, когда мы видели Ваську, нам бросалось в глаза, как быстро он вырастал. В те­чение какого-нибудь он стал огромным, могу­чим тигром.

Однажды к отцу прибежал хозяин Васьки. Он был страшно расстроен и долго не мог рассказать, что слу­чилось. Из его отрывочных восклицаний отец понял, что с Васькой что-то неладно. Он схватил шапку и бро­сился на помощь.

Прибежав к Васькиной клетке, он увидел, что она открыта настежь и никого в ней нет. В это время к не­му подошёл Исмаил и сказал, что Васька лежит в ком­нате.

Хозяин Васьки, услыхав это, помчался за ветеринаром, а отец пошёл к Ваське.

Он лежал, растянувшись на полу во весь свой огромный рост, и тяжело дышал. Он был без ошейни­ка. Отец нагнулся над ним, погладил его и позвал. Но Васька не ответил: он был в агонии. Помочь ему нель­зя было уже ничем.

Прошло несколько минут. Васька глубоко вздох­нул, и его не стало.

Отец, очень расстроенный, стал расспрашивать Ис­маила, как всё это случилось:

— Не ударил ли его кто-нибудь? Или, может, от­равили какой-нибудь гадостью?

— Нет-нет, это ведь с ним давно уже началось. По­следнее время он стал какой-то скучный, сонный. Не хотел бегать, не хотел играть, а всё старался поскорее лечь. Сегодня утром, когда я зашёл к нему в клетку, он даже не поднял головы. Я старался расшевелить его, но услыхал, что он очень тяжело дышит. Тогда я по­слал хозяина за вами, а сам перенёс его кое-как сюда, в комнату. Думал — может, здесь он хоть немножко оживится. Эх, бедняга Васюн!

Отец вместе с ветеринаром сделали вскрытие, и оказалось, что Васька умер... от ожирения сердца.

Его погубило то, что его стали кормить мясом и да­вали всё больше жирное мясо и воду, а прежде Васька ел суп, молоко, яйца, и мяса ему давали гораздо мень­ше. И ещё оказалось, что ему очень мало давали бе­гать.

Вернувшись домой, отец не знал, как сказать нам о Васькиной смерти.

Горько оплакивали мы нашего любимца и дали обе­щание, что никогда мы о нём не забудем и расскажем про него всем детям.

Это обещание слышала опустевшая Васькина клет­ка да подвернувшийся Васькин хозяин. Впрочем, он услышал и ещё кое-что о «некоторых личностях, кото­рые ничего не смыслят в обращении со зверями, а то­же туда же лезут».

ФРАНТИК

— Подождите, ребята, — сказала Соня, заглянув в грустные и сердитые глаза лисёнка. — Чем на­доедать ему своими разговорами, покормили бы его лучшей

Лисёнок сидел, отвернувшись, в углу за кроватью; его блестящие глазёнки сверкали, как будто на них навёртывались слёзы.

Он был совсем крошечный и, казалось, весь со-. стоял из пушистого хвостика да пары остреньких, тор­чащих на макушке ушей.

Несколько часов назад лесной объездчик Федот Иванович подъехал к крыльцу кордона и позвал нас. Когда мы все прибежали, он распустил шнурок у коржунов и вынул из них маленький дрожащий комочек.

Нам показалось, что это был серый котёнок.

— Возьми его, Сонюшка, — сказал Федот Ивано­вич, — отнеси в комнату и погляди, чтобы его не испу­гали: видишь, он дрожит.

Соня понесла лисёнка в комнату. Когда его поста­вили на пол, он, быстро перебирая лапками, убежал в угол, за кровать, и забился там как можно подальше.

А мы, видя, что он боится, сели полукругом на по­лу и начали шёпотом разговаривать.

— Ка-а-акой красивый! — прошептала Наташа, за­глянув за кровать.

Она попробовала даже его погладить, но как толь­ко протянула руку, лисёнок затоптался на месте, за­вертелся и, выгнув угрожающе спину, разразился по­тешным отрывистым лаем: «ках, ках, ках!» Он как будто кашлял, и в горле у него что-то клокотало: «н-нгрррр...»

— А что лисицы едят? — спросила Наташа, зало­жив руки за спину. — Наверно, петухов, я так думаю?

— Н-нда, — солидно ответила Соня. — Но мы не можем зарезать для него цыплёнка. Ты сама же под­нимешь вой, если зарезать твою Хохлатку или Бесхво-стика. И потом, он совсем ещё маленький и должен пить молоко. Сбегай-ка в чулан и налей в блюдечко молока.

Наташа заскакала на одной ножке к чулану, а Со­ня взяла лисёнка на руки и уселась с ним на полу.

— Лиска, лисонька, славненький, хорошенький ты мой... — приговаривала она.

А лисёнок топорщился и отталкивался от неё но­гами.

Соня уложила его на колени и осторожно поглажи­вала у него за ушком. Это, видно, понравилось, и лисёнок перестал топорщиться и ёрзать во все сто­роны.

Он исподлобья взглянул Соне в лицо, вгляделся как следует и, доверившись, прижался к ней пуши­стой головкой.

Когда Наташа вернулась, он и не подумал убежать от неё в свой угол, а только крепче забился под Сонин локоть.

Блюдечко с молоком поставили на пол, и Соня при­двинула к нему мордочку лисёнка. Он потянул носом!, соскочил с колен и завертелся вокруг блюдца, смешно крича: «ках, ках, ках!.. Н-гррр...»

Потом стал над блюдечком, выгнул спину и заго­родил его от всех. Он с тревогой озирался на нас, как будто опасался, что мы можем вылакать у него мо­локо.

— Давай-ка отойдём в сторону, — предложила я, — а то он волнуется и не ест.

Все спрятались — кто на кровать, кто на печку. Около лисёнка осталась одна Соня.

Лисёнок ещё раз подозрительно покосился на неё и начал лакать из блюдечка. Язык у него был длин­ненький и острый, с каким-то замысловатым крючком на кончике. Лакал он аккуратно, как кошка, и тороп­ливо, как щенок. Он, верно, порядочно проголодался, потому что теперь вся его рожица выражала блажен­ство, под усами зашевелилась улыбка, глаза сладко сощурились, а маленькие передние лапки в тёмных чулках дрожали от жадности.

Он был ростом с маленькую кошку. Ноги были до­вольно сильные, но туловище маленькое, щупленькое, поджарое и очень лёгкое. Шея тоже тонкая-тонкая и только благодаря пушистой шерсти казалась доволь­но круглой. Голова большая, с острым носом и торча­щими вверх ушами. Весёлые, круглые, как пуговки, глазёнки и подвижной кончик носа, чёрный и мокрый. Шкурка серовато-жёлтая, с чуть тёмными подпалина­ми (тёмные лапки и кончики ушей); щёки, горло и жи­вот были белые.

Окончив есть, лисёнок вынул из блюдечка кусок хлеба, облизал с него молоко, взял его в зубы и трус­цой побежал к печурке, держа хвост на отлёте.

Он положил кусок на пол и внимательно обнюхал насыпанный возле печурки песок для чистки ножей.

Песок ему не понравился; он забрал свой кусок и стал озабоченно путешествовать по всем закоулкам.

— Что это он разыскивает?

Мы свесили головы и с интересом следили за ли­сёнком. Обойдя все углы, он возвратился обратно к печурке и, с коркой в зубах, передними лапками стал быстро-быстро разрывать песок. Вырыв ямку, он по­ложил в неё корку и аккуратно примял её носом. И по­том носом же принялся сгребать весь песок и стара­тельно его утрамбовывать, пока не засыпал своё сокровище. Сделав это, он вдруг повернулся и нага­дил сверху на то место, где он зарыл еду.

— Ну, уж так нельзя! — громко сказала Соня.

Лисёнок вздрогнул от неожиданности, оглянулся, завертел хвостом и что-то залопотал. Он, верно, хотел объяснить, что у них, у лисиц, это так же принято де­лать, как у людей... ну, скажем, запирать еду в шкаф.

Мы хоть и не совсем поняли его объяснение, но всё-таки сказали:

— Ага! Ну ладно.

В это время послышались мамины шаги. Мы на­скоро убрали за лисёнком, и она не узнала, что он уже успел провиниться.

К ужину лисёнок обнюхал и изучил все предметы, находившиеся в комнатах, и выспался на подстилке в своём уголке.

Пока он спал. Наташа сидела на сундуке у двери и с кнутиком в руке охраняла его покой. А теперь она держала лисёнка на коленях, вылавливала из тарелки кусочки варёного мяса и угощала его.

— Пусти-ка его на пол, — сказал отец, заметив её проделки. — Авось он и без тебя с голоду не подохнет. Ешь сама как следует!

За чаем мама достала из сахарницы кусок сахару и протянула его лисёнку. Лисёнок совсем повеселел. Он разгрыз сахар на много маленьких кусочков и по­том не торопясь брал по одному кусочку и с наслажде­нием ел.

— Как его будут звать, дядя Федот? — спросили мы, окружив своего любимца-объездчика. — Вы при­везли его — значит, вам и называть.

-— Это вещь серьёзная, — шутливо отозвался Фе­дот Иванович. — Его ведь не просто надо назвать, а как-нибудь позабористей. Вот что: у знакомого есть одна собака, остренькая такая, беленькая, и зовут её Джип. Давайте и нашего франта назовём Джип, а?

— Ну-уу... зачем Джип? Что это ещё за Джип? — запротестовала Наташа. — Лучше пускай он будет Франт, ладно?

— Франт... Франтик... Гм-м, а ведь и в самом деле подходяще, — согласились остальные. — Ну хорошо, быть ему Франтом.

А Франт тем временем, обходя комнату, вдруг сде­лал интересное открытие: под лавкой около печки он наткнулся на корзинку с яйцами. Он поднялся на задние лапки и заглянул в корзину. Ого, сколько их там! Его немного озадачило: что может он, маленький лисёнок, сделать с такой массой яиц? Но потом он, должно быть, решил потрудиться, насколько хватит его слабых сил.

Не теряя даром времени, он достал из корзины яйцо и унёс его в другую комнату. Прыгнул там на низенькую кровать, разрыл лапками одеяло, затолкал яйцо под подушку, примял её и отправился за другим яйцом.

С этим он долго суетился по комнате, пока, нако­нец, не остановился на войлочной туфле. Обнюхав её, он аккуратно засунул яйцо подальше, в самый носок, и побежал за следующим.

Тут Федот Иванович оглянулся и увидел у него в зубах яйцо.

— Эге, Франтик, уж больно ты поворотливый! — воскликнул он и переставил корзину повыше, на скамью.

Пойманный врасплох Франтик попробовал было укрыться за сундук. Но когда туда заглянула Соня, он решил, что всё равно яйцо спрятать не удастся, про­кусил в скорлупке дырочку, выпил его и облизал' языч­ком губы.

Правда, и без этого он был вполне сыт, но не бро­сать же яйцо зря?

Франт совсем перестал дичиться, и мордочка у не­го стала весёлая и необыкновенно забавная. Глазёнки задорно блестели, а от сытного ужина брюшко наду­лось, как резиновый мяч.

Он свернулся клубочком на Сониных коленях и внимательно следил за бабочками и жучками, кружив­шимися около лампы.

Поздно вечером, перед тем как идти спать, Фран­тика устроили на ночь в маленьком пустом чуланчике.

Приготовляя постели, мама нашла у Наташи под подушкой спрятанное Франтом яйцо.

— Ай да Наташа! — рассмеялась она. — Посмо­трите-ка, яичко снесла.

Все засмеялись, а Наташа сконфузилась, начала оправдываться и заплакала. Тогда её перестали под­дразнивать и сказали, что это сделал Франтик.

— Ну, вот видишь, мама, — с упрёком сказала она, — а ты на меня...

Всех так рассмешил этот случай, что на Франтика совсем забыли рассердиться. Но зато, когда отцу при­шлось ночью надеть свои войлочные туфли, он очень на него рассердился: яйцо раздавилось и вымазало ногу и всю туфлю, и отец в сердцах обругал Франтика безобразным творением.

Первое время Франт жил в комнатах. Когда все уходили в сад или во двор — а это случалось очень ча­сто, — лисёнку становилось скучно, и он робко пы­тался выйти на крыльцо.

С людьми он уже вполне освоился, и его смущали только собаки и козлёнок, которые частенько загля­дывали в открытые двери комнат.

Как-то утром Франтик всё-таки пробрался на террасу и свернулся калачиком на полу, на ярком солнеч­ном пятне.

Вдруг по ступенькам загремели копыта, и на ве­ранду взбежал балованный козлёнок Степан.

Франт в ужасе вскочил и собирался удрать в ком­нату, но Стёпка загородил ему дорогу. Что тут делать? У Франтика все поджилки затряслись от страха.

Он плотно прилёг брюхом к полу и не сводил при­стального взгляда с козлёнка. Степан тоже оглядел Франта, фыркнул и вдруг ринулся на него, нагнув рожки.

Хоть и не очень опасный зверь — шестинедельный козлёнок, но Франт перепугался отчаянно. Выбрав мо­мент, он, как мышонок, шмыгнул мимо Стёпки в ком­нату и забился под кровать.

Степан запрыгал вслед за Франтом и сунул голо­ву под свесившийся край покрывала.

Нет, уж тут, под кроватью-то, Франт чувствовал себя дома, в своей собственной норе. Это не то что на террасе! Он высунулся из-под покрывала и пронзи­тельно затявкал: «ках! ках! ках!.. н-ннггррр...»

Степан опешил и попятился. Как только он сделал шаг назад, Франтик осмелел и двинулся на него, не переставая кричать. Он поднял к нему мордочку и сер­дито прижал уши к затылку. Теперь уже забияка Сте­пан очутился в критическом положении.

В это время мы услыхали лай Франта и прибежали на помощь.

Стёпка сообразил, что совсем это не козлячье де­ло — травить лисят, вскочил на окошко, шаловли­во кивнул головой вбежавшей Соне и выпрыгнул в сад.

А Франтик, ласково виляя хвостиком, побежал к нам.

— Бедняга, испугался как! Посмотрите, как у него сердце бьётся...

Франта погладили и дали ему в утешение кусок сахару.

После этого случая он долго не решался высунуть нос из комнаты и смотрел на нас из окошка.

Как только мы начинали играть в лапту, Франт усаживался на своём подоконнике и внимательно сле­дил за всеми, сидя по-кошачьи, грациозно забросив пушистый хвост вокруг передних лапок.

Франтик всё больше и больше привязывался к сво­им хозяевам и становился совсем ручным. Ел он реши­тельно всё: молоко, хлеб, яйца, сахар, варёные овощи, фрукты, варенье и траву.

У него был странный вкус: так, например, отведав варенья, он выкапывал откуда-нибудь из своих запа­сов кусок варёной требухи и с удовольствием закусы­вал ею.

Ел он помалу, но часто. Остатки еды ни­когда не бросал, а закапывал где-нибудь и припечаты­вал таким образом, как он это сделал первый раз с коркой хлеба.

Нельзя сказать, чтобы эта его привычка доставля­ла нам большое удовольствие: в самых неподходящих местах находились куски припрятанного мяса, косточ­ки, огрызки сахара, и в комнате, где жил Франт, не­смотря на открытые днём и ночью окна, установился какой-то острый, особенный запах лисицы. Собаки, за­ходя в комнаты, подозрительно вертели носами и де­лали стойку на Франта. А Франт с громким кашлем-лаем спасался куда-нибудь повыше.

Потом собаки привыкли к Франту и перестали его обижать. Но никогда они с ним сильно не сдру­жались.

Франт тоже никогда не делал попыток сблизиться с кем-либо из собак или кошек, и они как бы не заме­чали друг друга. А когда замечали, это всегда было невыгодно для Франта.

Вероятно, всё объяснялось тем, что охотничьи со­баки никак не могли понять, почему эта «дичь» не пря­чется от них, не убегает, а, наоборот, так свободно вер­тится у них под носом.

— Фу, какое безобразие! — рассердилась мама, вытаскивая из моей шляпы кусок заплесневелого сы­ра, запрятанного туда Франтом. — Этот негодный ли­сёнок разведёт нам уйму мышей!

— Нет, мама, ты так не говори, — заступилась за Франта Соня. — Он правда, может быть, и разводит их немножко, но зато сам же их и ловит.

Это было действительно так, и мама не нашла, что ответить.

Франт очень любил ловить мышей. Бывало он ча­сами расхаживал по комнате, то и дело останавли­ваясь и нюхая щели в полу.

Он плотно прижимал нос к щёлке, озабоченно фыркал и крутил головой. Или так: идёт тихонько по комнате, вдруг насторожит уши, смотрит, смотрит в одну точку на полу, да как подскочит всеми четырьмя лапками! Значит, в этот момент под полом пробегала мышь.

Однажды Франту удалось поймать мышонка. То-то он был счастлив и горд!

Он долго, как кошка, носил его в зубах и играл с ним, подкидывая его лапой. Но кончилось это удо­вольствие большим огорчением для Франта. В самый разгар игры, когда Франтик, оставив полуживую мышь посреди комнаты, отбежал в сторону и, прижав­шись к полу, следил за ней горящими глазами, отку­да-то со шкафа спрыгнула кошка, схватила мышь в зубы — и была такова.

Франт заметался по комнате, но ничего не мог по­делать.

— Вот видишь, Франтик, — назидательно замети­ла Наташа: — зачем не съел её сразу? Помучить хо­тел? Ну, а теперь мучайся сам.

Прошло около месяца. Несмотря на ловлю мышей и милый, неунывающий характер, Франтик, живя в комнате, причинял так много неприятностей, что его решили переселить во двор. Однажды утром мама закрыла дверь в комнату и, распахнув чуланчик, пригла­сила Франтика выйти во двор. Он вышел на крыльцо, а сойти вниз, на землю, ни за что не хотел и выжида­тельно поглядывал на закрытую дверь.

— Иди же, иди, трусишка!

Соня сняла его с крыльца и поставила на землю.

Франт растерялся. Он убежал под крыльцо и ре­шил там спасаться.

На беду, в это время один наш петух разыскал возле крыльца какие-то зёрна. Он заботливо стал раз­рывать ногами песок и шумно заорал, сзывая кур. Тут уж Франтик забыл все свои страхи, сделал прыжок, схватил в зубы петуха, задушил его и торопливо пота­щил в угол двора. Воровато оглядываясь по сторонам, он вырыл ямку, затолкал в неё добычу и кое-как за­сыпал сверху навозом.

Франт воображал, что петух спрятан очень хоро­шо, но на самом деле он весь был виден из-под тонкого слоя земли, и ноги у него беспомощно торчали вверх.

Наташа подметала двор и наткнулась на эти ноги. Она вытащила несчастную жертву. Оказалось, что это был её любимец — Бесхвостик.

— Ах ты дрянь! — горестно воскликнула Наташа, положив перед носом у Франта петуха. — Ведь ты со­всем не хотел есть и всё-таки задушил Бесхвостика!

— Это он чтобы тебе досадить, — подшутил отец и серьёзно прибавил: — Придётся, видно, посадить этого разбойника на цепь.

Мы раньше всячески защищали Франтика, а те­перь молчали.

И в тот же день его посадили на цепочку.

За угол конюшни, под самой крышей, зацепили один конец толстой проволоки, протянули её через весь двор и другой конец прикрепили к столбику тер­расы.

На эту проволоку надели блок, к которому была пристёгнута длинная лёгкая цепочка. Блок с цепочкой свободно скользил по проволоке, и таким образом Франт не терпел почти никакой неволи. Он мог сво­бодно бегать по двору из одного конца в другой.

В первые дни Франт избегал долго оставаться на земле: боялся собак.

Около конюшни была сложена поленница дров, и Франт устроил там свою квартиру. Здесь он спал, свернувшись клубочком, прятал между дровами еду и, сидя или лёжа на самом высоком конце поленницы, наблюдал за людьми и животными, которые суетились во дворе.

Франт вообще любил забираться повыше. Часто, когда на террасе пили чай или обедали, ему кричали:

— Франт! Франтик!..

Он мчался к крыльцу, ловко, как акробат, влезал по уступам террасы на перила и всегда получал в на­граду что-нибудь вкусное.

Однажды Наташа вышла во двор поделиться с Франтом полученной только что конфетой. Смотрит, а Франта нет. Что такое? Куда он девался?

На проволоке не видно ни блока, ни цепочки.

— Франт пропал! Идите скорей!

Все сейчас же сбежались. В самом деле, как это могло случиться, что проволока цела, а блока с цепоч­кой нет? Отец стал осматривать проволоку, проследил её до крыши конюшни и видит: в самом углу блок, и под крышей вдоль стены тянется цепочка.

— Здесь он, нашёлся! — крикнул отец. — Только куда же он мог взобраться? — И отец с удивлением повёл глазами по цепочке.

Она шла на чердак конюшни, где был устроен сено­вал. Внизу к сеновалу была приставлена лестница. Отец полез и заглянул в дверь сеновала.

— Здравствуйте! Вот он и сидит... Ах ты, чуче­ло! — расхохотался отец. — Нет, поглядите только, как он важно расселся!

Франт с уморительно важным видом сидел напро­тив входа высоко на сене и любовался оттуда окрест­ностями кордона.

Увидев голову и плечи отца, Франт улыбнулся, вильнул хвостом, спрыгнул с сена и полез к нему на плечо. Отец спустился с ним на землю и комично пред­ставил его публике:

— Рекомендую: юный натуралист и любитель при­роды!

Франт сконфузился и убежал на свои дрова.

На сеновале, вдоль стенки, у нас стояло пять низ­ких фанерных ящиков. В них были устроены гнёзда, и там летом неслись куры. Каждый день, часов в двена­дцать, мы с Наташей лазили туда и собирали яйца.

Куры почти все неслись. В несушках всегда нахо­дилось по три-четыре яйца в каждой. Мама сказала: как наберём две сотни, так она сделает нам подарок — мне книжку, а Наташе куклу.

У нас была уже сотня с лишком, когда куры вдруг стали нестись день ото дня всё хуже и хуже. В несуш­ках мы начали находить по три, по два, по одному яйцу, а потом и вовсе ничего.

Что случилось с курами? Плохо кормят их, что ли? Попробовали лучше кормить — никакого толку. Мо­жет, наоборот, они чересчур разжирели? От этого иной раз тоже куры бросают нестись. Стали кормить мень­ше — опять ничего не вышло.

Мы с Наташей совсем забросили наши игры, всех других животных и зверей. Каждую курицу мы чуть не на руках носили, а до двух сотен ещё было далеко, как до звёзд.

Как-то рано утром мы услышали на сеновале бес­покойное кудахтанье.

Наташа схватила меня за руку и, хотя мы были от сеновала шагов за сто, шёпотом сказала:

— Снеслась. Это моя Пеструшка.

— Нет, рыженькая. Ты что, разве по голосу не слы­шишь?

— Вот я и говорю по голосу: Пеструшка.

— Давай посмотрим.

Мы полезли на сеновал и, чтобы не спугнуть курицу, долго крались, затаив дыхание, к несушкам. Нако­нец Наташа одними губами шепнула:

— Сидит.

— Рыженькая? — спросила я.

— Не знаю, тут плохо видно.

Она с большим трудом, на животе, подползла ещё немного.     .

— Кажется, Пеструшка... Нет, рыж...

Вдруг она встала во весь рост и сказала со злобой:

— Ах ты негодный! Дрянь ты этакая! Я вот тебе... Зазвенела цепочка. Я увидела, как из несушки вы­скочил и прошмыгнул мимо нас Франтик.

Так вот отчего мы перестали находить яйца! Ока­зывается, милый Франтик собирал их за нас.

Но неужели же он все эти пропавшие яйца съел? Может, припрятал их где-нибудь? На всякий случай мы стали искать. И очень скоро я наткнулась на кучу яиц. В ней было тринадцать штук. Это хранилище бы­ло довольно хорошо прикрыто сеном. Не поймай мы Франта на месте преступления, яйца, конечно, пропа­ли бы: их сбросили бы вниз с сеном или раздавили.

Немножко подальше нашлась вторая куча, а ещё дальше, в углу, — третья. Всего нашлось двадцать яиц. Ничего себе, неплохой запасец для одного маленького лисёнка!

В тот же день вечером над Франтиком был суд. Г шили укоротить цепочку так, чтобы он мог влез; только на поленницу и на веранду.

Но, даже сидя на такой короткой цепи, Франт умудрялся наносить большой ущерб куриному хозяйству.

Проделывал он это необыкновенно хитро.

Бывало принесут ему кашу — он возьмёт рассыплет её носом около чашки, отойдёт в сторону, растянется на боку и закроет глаза: устал, дескать, до смерти.

Петух увидит рассыпанную кашу, подбежит к чашке и удивляется: «ого-о-о-о!»

Франт спит изо всех сил, и слышно даже, как похрапывает. Тогда петух приглашает кур. Сбегается суетливая стая, и начинается делёж.

Франт открывает один глаз... Прыг! — и курица бьётся у него в зубах, а вся стая с шумом разлетается прочь.

Франт прекрасно понимал, что курицу надо поско­рее прятать. Зарывать было долго, да и собаки не да­вали, и потому он тащил её на поленницу и спускал в свою кладовую, между рядами дров.

Сбросить курицу вниз Франту было легко, а вот достать её оттуда он уже никак не мог, так как щель между дровами была узкая и глубокая. Но это ничуть не огорчало рыжего разбойника: он был всегда сыт и ловил кур не для еды, а просто из любви к искусству.

Дни стояли жаркие, и скоро Франтовы запасы ста­ли удушливо пахнуть.

— Что это за ароматы? — удивлялся отец, морща нос. — Дышать нечем, просто невозможно по двору пройти. По-моему, у Франта завёлся какой-то «секрет моей бабушки».

И вот однажды Соня взглянула за дрова и обна­ружила там склад куриных трупов.

Нет, это было уж слишком!

Франта сильно отхлестали прутиком, разложив ку­риные останки перед его носом.

— Как тебе только не стыдно смотреть мне в гла­за?! — кричала на него разъярившаяся Наташа.

А Франт, забираясь с обиженным видом на полен­ницу, злобно озирался и вопил: «ках! ках! н-нгррррр...»

Такого подвижного и юркого зверя, как Франтик, у нас ещё не было. Он положительно минуты не мог высидеть спокойно. Если он не спал и не был занят обдумыванием какой-нибудь каверзы, то непременно суетился, бегал своим курц-галопом от крыльца к се­новалу или карабкался на кирпичи у крыльца, на пе­рила.

Франт не на шутку увлекался своими складами, хотя это накопление доставляло ему много неприятно­стей и волнений.

Собаки скоро применились к привычке Франта прятать еду, и в то время как он всё более ухищрялся— в припрятывании запасов, они научались всё лучше их отыскивать.

И в этом они оказались гораздо сообразительнее лисицы.

Франт почему-то считал, что прятать можно толь­ко или спуская еду за дрова, или закапывая за ко­нюшней в навозной куче. Все другие места он считал неподходящими.

Для того чтобы собаки не трогали припрятанного, он пропитывал его своим острым запахом. Но эта уловка не помогала: собаки только быстрее находили ароматные кладовые Франтика. Они скоро привыкли к его запаху и перестали считать его противным.

Франт был легкомысленный малый, а кормили его всегда досыта, и потому о половине спрятанной пищи он тотчас же забывал. Но одно-два места он обычно помнил и очень огорчался, если, долго пыхтя, отодви­гал носом тяжёлое полено и под ним вдруг не оказы­валось огрызка колбасы или требухи.

Злой и возмущённый Франт трусил к крыльцу, во­лоча хвост между задними ногами, забирался на пери­ла и долго ворчал, прижав к затылку уши: «нн-гррррфр...» И прищёлкивал языком: утащили, мол, обижают меня, бедного.

Франт не отличался чистоплотностью. Валялся ча­сто в пыли и на мусоре, и в шкурке у него запутывались бумажки, стружки, разноцветные лоскуты — словом, он так «разукрашивался», что мы называли его ёлкой.

— Посмотрите-ка: Франт опять ёлка.

Все попытки Сони причёсывать и приглаживать этого неряху ни к чему не приводили. Только бывало она повытаскивает у него из шерсти все верёвочки и лоскутики и причешет его, а он, глядишь, через час вы­катался в пыли, слазил на сеновал и нацепил там репь­ёв на хвост, поиграл на мусорной куче и опять раз­украсился ещё лучше прежнего.

Играл Франт всегда один или с Наташей. Они бе­гали друг за дружкой, прыгали и прятались. Франт за­бежит за бревно, нагнёт пониже голову и выгляды­вает. Хотя при этом весь он был виден, ему всё-таки, наверно, казалось, что он замечательно спрятался.

Франт очень любил всё сладкое. Мы, не слушаясь мамы, постоянно таскали для него сахар. Чтобы быть невинными, если она спросит, откуда у Франта сахар, мы выдрессировали его так, что он сам становился на задние лапки, засовывал мордочку в карман и доста­вал оттуда угощение.

Сунем бывало кусок сахару в карман и медленно идём через двор. Франт, сообразив, в чём дело, момен­тально подбегает, достаёт сахар и удирает во все ло­патки.

— Как вы смели давать опять Франтику сахар? — кричит на ослушников мама.

— Да никто ему не давал ничего, он сам вытащил из кармана. Я взяла для себя, мне самой обидно.

Что тут прикажешь делать? Сахар из сахарницы пропадает, а виноватых нет.

Франт так привык шарить у нас по карманам, что никого не пропускал без обыска.

Как-то раз он сидел на своих дровах и скучал. Вдруг у калитки загремело кольцо, и во дворе появи­лось двое людей: женщина в кисейном платьице и мужчина в брезентовом плаще с огромными карма­нами.

Франтик сейчас же перестал зевать и деловито спу­стился с поленницы. Позвякивая цепочкой и не сводя глаз с брезентовых карманов, он побежал к посетите­лям.

— Смотрите, смотрите, Виктор Васильевич! —за­кричала женщина, отступая к калитке. — Вцепится в ногу, так будете знать.

— Жучка, Барбосик, ты нас не укусишь? — храб­ро спросил Франтика мужчина.

Нет, «Барбосик» не собирался кусать. Ему только хотелось заглянуть в карманы. Не может быть, чтобы в таких больших карманах не оказалось никакой по­живы.

— Ну что он так смотрит?.. Да это и не собака, по-моему. Осторожней, Виктор Васильевич, это, наверно, какой-нибудь зверь.

Летом Франтик сильно линял. Мочалистая шерсть лохмотьями сбивалась на его боках. Хвост становил­ся общипанным и тонким, как палка. И весь он был, как крючок, согнутый и поджарый. Глядя на такого урода, люди никак не могли решить: страшный он зверь или не страшный?

Впрочем, Франт живо сам решил все вопросы. Как только гость отвернулся на минутку к женщине, Франт подскочил и сунул голову з его карман. Ну, так и есть! Там лежал леденец. Франт бросился с ним на крыльцо, сел на верхней ступеньке и стал грызть, при­говаривая тонким голоском: «ках, ках, н-нннгрррр...»

Тут только гость сообразил, что это странное суще­ство его ограбило, и захохотал:

— Вот жулик! А я понять не могу: что ему от меня надо?

— Как он набросился! Я думала, он вам полбока откусит, а ему... леденец... Ха-ха-ха!..

— Вот так воришка!

— И хитрый какой, сообразил ведь...

Отец выбежал на крыльцо и ничего не мог понять. Гости хохотали, а Франт глодал что-то и урчал.

Отец догадался:

— Это всё ребятишки мои балуются. Научили ли­сёнка всяким фокусам. Вы уж не обижайтесь, пожа­луйста. Ведь экая бестолковая тварь! Лезет, не разби­рая, ко всем в карманы...

А гости и не думали обижаться: они, наоборот, вос­хищались лисёнком.

Отец рассказал им и про другие проделки Фран­тика, и гости не переставали, ему удивляться. Через четверть часа нам казалось, что этих славных людей мы знаем уже много лет. Это были двое молодых учи­телей из лесной школы-колонии.

Мама предложила им выпить чайку. Мы с Соней мигом поставили самовар. Юля притащила на веран­ду чашки и стулья.

Гости стали пить чай, не переставая хвалить Фран­тика:

— Ну какая же прелесть! А давно он у вас? Хло­пот всё-таки от него в хозяйстве порядочно. Знаете что: отдайте его нам в школу. Он у нас будет как сыр в масле кататься. А мы вам за него породистого охот­ничьего щенка подарим. Хорошо?

Отец заколебался. Но не тут-то было: Наташа сидела на ступеньках и слышала всё.

— Франтик, во-первых, мой, — сказала она свар­ливым басом. — Когда я разбила нос, мама сказала, что Франтик будет мой. А я не желаю, чтобы его отда­вали за какого-то паршивого щенка.

Учителя улыбнулись её взъерошенному боевому виду.

— Можете им подавиться, своим щенком! — воин­ственно прибавила Наташа.

— Наталья! Ступай вон отсюда! Совсем одичала девчонка. Сладу с ней нет. Не лучше своего Франта.

Наташа гордо спустилась с крыльца, взяла Фран­та, залезла с ним на сеновал и тут только, вытирая упрямые слезинки, стала рассказывать ему о том, как низко хотели с ним поступить. Франт выслушал, но ничуть не огорчился и, улучив минутку, сунул нос к ней в кармашек.

Пока Наташа изливала Франту свои обиды на се­новале, на крыльце, можно сказать, решалась судьба их обоих.

Молодые учителя расхваливали свою лесную шко­лу. Эту маленькую лесную колонию устроили недале­ко от кордона для детей, у которых было слабое здо­ровье. Им необходимо было пожить на чистом горном воздухе, среди душистых ёлок.

— Вы посмотрели бы, какие они приехали сюда дохленькие и бледные! А теперь их просто не узнать. Едят они так, что никаких запасов не хватает, и только кричат, чтобы давали побольше. Лазают по горам, ку­паются в речке и загорели, как настоящие индейцы.

— Где же вы разместились с такой компанией?

— А у второго спуска. Под горкой. Там, где были раньше пчеловодные курсы.

— Вон где! Так ведь это совсем рядом с нами!

— Ну да.

Отец и мама сразу подумали об одном и том же:

— Вот если бы...

Учительница поняла:

— Устроить к нам ваших девочек, да? Отчего же... Я думаю, Виктор Васильевич, это можно было бы сде­лать.

— Пожалуйста, Виктор Васильевич. Две старшие у меня учатся в городе, а младших мне очень хотелось бы устроить поближе к дому.

— Наша школа им очень понравится. Народ у нас вольный. У ребят есть сад, огородик, много всяких зверюшек. Один мальчик обещал привезти из дома свою ручную лисицу, и наш воспитатель поехал с ним вместе, чтобы ему помочь в дороге. А ваши девчурки могли бы захватить с собой Франтика.

— Да я уж вижу,—сказала обрадованно мама, — у вас они отлично устроились бы!

— С животными мы с Наташей всё умеем — кор­мить, убирать, — робко вмешалась из-за маминого плеча Юля. Она и Наташа давно мечтали о школе.

— А это которая — Наташа? — спросил Виктор Васильевич. — Не та, что предлагала мне подавиться щенком?

— Она ошиблась... — кашляя от волнения, по­яснила Юля, — она ошиблась и просто напутала.

Старшие принялись обсуждать, как получше ула­дить это дело, а Юля на цыпочках вышла из-за мами­ного стула, выбежала во двор и, всё ещё кашляя, сдав­ленно закричала:

— Наташа!

— Что? — мрачно ответили ей с сеновала.

Юля вскарабкалась наверх и стала рассказывать. Через полчаса две девочки спустились на землю и, держа на руках вертлявого лиса, пришли на крыльцо.

Там весело разговаривали родители,

— Где учители? — спросила Юля.

— Они уже ушли к себе в школу... Ну, Наташа, отличилась же ты сегодня, нечего сказать! Нам за те­бя было просто стыдно.

На следующий день отец запряг Гнедка в дрожки. Мама надела на Юлю и Наташу белые шляпки, и все поехали в школу? Наташа всю дорогу сидела тревож­ная и молчаливая. Она боялась, что учитель не захо­чет принять её в школу за то, что она вчера ему на­грубила. Ещё примут одну только Юлю — что ей тогда делать? В школе много детей, все будут учиться, играть, а она:

Наташа ещё пуще сутулилась и грустила.

Вот уже дрожки спустились с горы. Гнедко резво бежал по мягкой и гладкой дороге. Поднялись ещё на одну горку и внизу, под горой, среди рощи, увидели белые домики.

— Какое хорошее местечко! — сказала мама.

— Мама, — разжала вдруг губы Наташа, — я вчера вовсе не так думала сказать, а у меня только неправильно получилось. Я хотела сказать, что щенок у них очень маленький и может подавиться, потому что у нас всюду кости валяются.

Все засмеялись:

— Ладно уж! Не выдумывай теперь никаких объ­яснений. Не такой человек Виктор Васильевич, чтобы сводить счёты с глупой девочкой. Не мучайся тем, что уже брякнула, но вперёд думай, прежде чем сказать грубость.

Дрожки свернули к новой деревянной ограде, ко­торая кольцом окружала сад и два дома в глу­бине аллеи. На воротах была дощечка: «Лесная школа».

Родители с улыбкой оглянулись на взволнованную Наташу.

Они вошли в калитку и поднялись на крыльцо до­ма. Девочки молча сидели на дрожках, ожидая ре­шения.

Ждать пришлось недолго. Во дворе раздались го­лоса. Отец вышел и направился к калитке. За ним шёл вчерашний гость.

Наташа густо, до слёз, покраснела и отвернулась: конечно, учитель всё помнит и непременно отомстит ей за вчерашнее.

— Ну, здравствуйте, девочки!— ласково сказал учитель и широко распахнул ворота. — Въезжайте-ка во двор. Пока мы будем разговаривать, вы пойдите по­знакомьтесь с ребятами. Они вам покажут школу. Идёт?

Смущённая ласковым тоном учителя, Наташа мол­ча рыла босой ногой ямку в песке.

— Коля, Маша! — подозвал учитель двух румя­ных ребят чуть постарше Юли. — Вот познакомьтесь-ка с Юлей и Наташей и покажите им нашу школу и животных.

И он вместе с отцом опять скрылся в доме.

— Что же показывать сначала, — сказал Коля: — огород, классы или животных?

— Сперва классы, — попросили девочки.

— Ну, пойдёмте.

Что это были за прекрасные классы! Две большие, светлые комнаты с партами и чёрными досками, со шкафами для книг, сплошь увешанные картинами, таблицами и картами.

Наташа вздохнула и так громко, что кошка, спав­шая на подоконнике, проснулась и испуганно выско­чила во двор.

Потом ребята провели их на кухню. Там дежурные школьники дружно работали и распевали.

То же было и на огороде.

Потом показали конюшню, корову, кур и индюшат. В саду, в просторных вольерах из проволочной сетки, чирикали и порхали разнообразные птички. Дальше, в углу сада, в больших загородках из досок и прово­лочной сетки, играло весёлое семейство ручных кро­ликов.

— А эта загородка знаешь для кого? — спросил Наташу один из новых товарищей. — К нам скоро ли­сичка приедет, так это мы для неё приготовили.

Место было очень удобное. Большая полянка, как раз на склоне холма, огороженная проволочной сет­кой. С наружной стороны сетки и внутри огороженно­го четырёхугольника росли ветвистые деревья и ку­старники, так что сетки совсем как будто и не было.

— Ей тут будет хорошо, — одобрила Юля и не­вольно подумала: «А что, если бы и Франта сюда?»

Наташа тоже подумала об этом, потому что сама громко сказала:

— У меня дома тоже есть лис.

— Ну-у? Да что ты! Ручной?

— Со-овсем ручной. Хотите, приходите к нам на кордон — это здесь по дороге, выше по ущелью, — мы вам покажем его. Наш Франтик такой весёлый и слав­ный. Он вам понравится, вот увидите.

У девочек немного отлегло от сердца. Хоть и очень счастливые это были ребята, а Франта у них всё-таки не было.

— Потом у нас есть ещё Мишка — олень. Только он очень драчливый.

Им тоже хотелось показать Коле и Маше своих зверей.

— Приходите непременно! Когда хотите приходи­те и можете играть с Франтиком сколько угодно.

— Спасибо, придём... А вы что же, у нас учиться будете?

— Ох, не знаем, примут ли только...

Девочки вернулись домой как в чаду. В школе ска­зали, что сейчас их примут только приходящими, но когда наступят морозы и ходить каждый день в шко­лу будет трудно, они будут жить вместе со всеми.

Начались ежедневные прогулки девочек в школу, а их новых товарищей — на кордон..

Ребятам очень нравился Франт. Они все так его ба­ловали, что Франт вообразил себя в самом деле важ­ной особой и ни за что, ни на минутку не желал оста­ваться без компании.

В сентябре я и Соня уехали в город, а Юля и На­таша, сияющие и довольные, отправились в школу, окружённые толпой весёлых товарищей. Уходя, они дружно запели только что выученную песню:

Смело, товарищи, в ногу...

Звонкие, здоровые голоса заливались по дороге, и в такт им звякала цепочка, на которой вели Франтика.

Мама стояла на крыльце и грустно улыбалась:

— Наташа, Наташка-то!.. Франтик — и тот огля­дывается на дом, а она уже с головой и с ногами в своей школе. И родителей уже забыли — оглянуться на мать не желают.

Это было неверно. Перед тем как скрыться за по­воротом, вся компания остановилась, подняла на ру­ки Франта и, замахав шапками, весело попрощалась с мамой.

«До свиданья, детки, до свиданья», — смущённо проговорила сама себе мама.

Кордон опустел.

После обеда Франт храпел, свернувшись на бочке. Посередине огороженного питомника положили боль­шую бочку без крышки и без дна. С обеих сторон к ней приделали крытые галерейки из широких деревянных желобов. Получилась любимая лисья нора с двумя выходами.

В дождливую погоду Франт располагался внутри норы. А сегодня было ясно, и потому он устроился на «крыше». Этим утром к Франту пустили подругу — лисицу Лизу. Лиза была очень милая, весёлая и совер­шенно ручная.

Встретились лисицы довольно холодно.

Франт подбежал, обнюхал Лизу и, не обращая больше на неё внимания, стал рыться в карманах у ребят.

Лиза тоже сначала как будто отшатнулась от Франта, но когда он отошёл, она пошла за ним, как привязанная.

Сейчас Франт спал на бочке, а Лиза сидела внизу, опершись о бочку спиной. Она задумчиво почёсывала задней лапкой за ухом и изредка становилась на цы­почки и обнюхивала Франта.

Ребята были разочарованы. Они ожидали, что ли­сицы запрыгают от радости при виде друг друга, а тут — на тебе...

— Ничего, ничего, это они фасон выдерживают, — обнадёживал их Виктор Васильевич.

И правда, прошло три-четыре дня — и Франт с Ли­зой играли, прыгали и барахтались, как будто роди­лись вместе.

Самым большим удовольствием для ребятишек было, спрятавшись за деревьями, следить за их игрой.

К зиме лисицы оделись в красивые пушистые шу­бы. Здоровые и весёлые, они так интересно играли друг с дружкой, что приятно было на них смотреть. В начале ноября выпал снег и настали холода. В до­мах запылали печки, и дым из труб поднимался над запушённым снегом садом.

После Нового года Виктор Васильевич сказал:

— Вот что, ребята: давайте-ка построим из досок ещё одну загородку вокруг сетки, а то деревья стали голые и не загораживают Франта и Лизу от ветра, да и от нас самих.

— А зачем их загораживать от нас, Виктор Ва­сильевич?

— Затем, что если теперь их не тревожить, у них весной будут лисята.

— Ну, давайте тогда, давайте!

Соорудили три лёгких стены из фанеры и стали ждать прибавления семейства.

Лисицы возились и шумели ночами, и Франт часто лаял своим забавным тонким голосом. Потом Франт перестал совсем обращать внимание на Лизу, а у Ли­зы стали заметно расти бока.

— Будут лисята?

— Наверно, будут.

Ребятишки баловали и угощали Лизу всякими вкусными вещами и поглядывали на неё с надеждой:

— Ну, смотри, Лизонька, не осрамись!

Старшие рассказывали им вечерами, что лисицы-матери, когда у них рождаются дети, становятся очень беспокойными.

В первые дни лисят нельзя трогать, даже смотреть на них нельзя, а то лисица начинает беспокоить­ся, прятать их, закапывать и часто замучивает до смерти.

— Смотрите же, ребята, не входите за загородку, пока я не скажу, что можно. У лисят откроются глаза приблизительно недели через три, и через месяц они сами повылазят из норы и будут играть на солныш­ке, — говорил нам Виктор Васильевич.

Прошёл март. В половине апреля у Лизы родились лисята.

— Только не подходите, не пугайте их, — упраши­вали всех Юля и Наташа.

Но ребята всё-таки не удержались.

Один раз самая маленькая девочка открыла люк сбоку бочки и «только заглянула». И сразу испортила всё дело.

Лиза всю ночь бегала, суетилась, таскала в зубах то одного, то другого детёныша. Она запихивала их под корни деревьев и закапывала в холодную, мокрую ещё землю.

Утром Юля увидела, что она закопала, откопала и снова закопала в другом месте маленького пищащего лисёнка. Она побежала к учителю:

— Виктор Васильевич, скорей!.. Лиза закапывает лисёнка!

Полуживого малыша забрали у чересчур заботли­вой мамаши. Остальных трёх лисят нашли уже мёрт­выми. Стали спасать последнего лисёнка и наперебой ругали лисицу:

— Дрянь эта Лиза, живодёрка такая!

— Нет, это не Лиза виновата, -— сказал Виктор Васильевич. — Это, значит, кто-нибудь из вас или трогал лисят, или смотрел на них. Иначе Лиза не ста­ла бы их прятать.

Он наклонился над закутанным в вату, дрожащим слепым лисёнком.

— Виктор Васильевич, а этот хоть отогреется?

— Не знаю... может быть, и отогреется, но всё рав­но, если положить его к Лизе, она его затаскает. Я чи­тал, что можно положить лисёнка к кошке, и она вы­кормит его. Но где взять кошку с котятами?

Услышав это, Юля и Наташа наскоро оделись и помчались вниз по горе на соседнюю дачу. Вчера, по просьбе Виктора Васильевича, они относили газеты старику-сторожу и любовались у него кошкой с тремя маленькими котятами.

Они долго и горячо упрашивали сторожа.

— ...и потом, иначе ему пропадать, — закончили они свою просьбу.

— Видите что, детки: кошка ведь старая, и она ни за что не станет жить на новом месте. Она всё равно убежит домой и котят перетаскает обратно: по дороге их только заморозит. Лучше уж принесите к нам ва­шего лисёнка, и пусть он сосёт кошку, пока не сможет лакать молоко из блюдца.

Так и сделали: отнесли лисёнка к приёмной мате­ри. Кошка приняла его в семью без лишних разгово­ров.

Оставшись без детей, Лиза заметалась по питом­нику, перестала есть и загрустила. Все сначала было забросили её за плохое поведение, но теперь пожалели и стали ласкать пуще прежнего. И счастливый же ха­рактер у этих животных! Прошло дней пять, и Лиза играла так весело и беззаботно, как будто ничего не случилось. Лисёнок рос и прекрасно себя чувствовал в своих лисьих яслях — так в шутку называли кошкино семейство.

Кто посмотрел без разрешения лисят и был винов­ником несчастья, учителя не допытывались. Они пре­красно знали, что и без всякого наказания никто из ре­бят больше никогда так не сделает. Однажды, когда ребята отдыхали от работы, зашёл разговор о том, кто кем будет, когда вырастет большой.

— Я буду ветеринаром, — сказала маленькая де­вочка и вдруг расплакалась. — Если бы я была вете­ринаром, я бы обязательно вылечила замёрзших лисенят. Это ведь я посмотрела тогда...

Учителя переглянулись:

— Ну, будет, не плачь, Маня! Ты же не знала, что это так кончится. Вот погоди, будешь ветерина­ром — ты за этих лисят сколько добра сделаешь жи­вотным!

Они стали её утешать и, чтобы перевести разговор, обратились к Наташе и Юле:

— Ну, а вы кем будете, девочки?

— Мы будем учиться, как лучше разводить и обе­регать леса, — разом отвечали обе девочки. — Пока будут целы наши густые, дремучие леса, будут в них привольно жить и разводиться звери. Лес — первый друг и зверю и человеку: так у нас всегда говорят дома.

— Верно, дружочки, это вы хорошо придумали! Вырастете — будете лесоводами, помогать будете отцу. И смотрите никогда не забывайте, что весной у всех зверей есть маленькие, беззащитные детёныши!

— Будьте покойны, Виктор Васильевич, мы нико­гда не забудем об этом.

ЧУБАРЫЙ

Не видать бы нам Чубарого, как своих ушей, если бы не случилось с ним беды на перевале. Это был пер­воклассный конь — разве отдали бы его так просто нам, ребятам?

В первый раз его привели зимой. Все взрослые вме­сте с отцом ходили на конюшню, спорили о чём-то, ме­рили его сантиметром.

— Красавец! Не конь, а картинка! — с удовольст­вием говорили они, возвращаясь в тёплую комнату, румяные и озябшие.

Мы тоже пошли посмотреть.

Высокий гладкий жеребец плясал на снегу у стол­ба, тёрся об него головой, грыз его зубами и всё время переступал с ноги на ногу. Внутри у него что-то по­хрустывало и переливалось.

Мы подошли ближе. Он ещё пуще заиграл, забрыкался и покосился на нас тёмным глазом.

— Ничего себе конишка, — солидно сказала Со­ня. — Одно плохо — хрустит очень и дёргается так, что и погладить его невозможно. Ба-а-луй! — закри­чала она басом и смело шагнула к столбу.

Лошадь тоненько заржала, ухватила Соню за ка­пор и дёрнула направо и налево.

— Убивают Шоню! — ахнула около меня Наташа. Мы с Юлей закричали и замахнулись на Чубарого. Он удивился и выпустил капор. Соня попятилась..

—Сумасшедшая лошадь! Её в сумасшедший дом надо, — сказала она горько:—хватается прямо за чужую голову.

Лицо у неё стало белое. Отморозила, может быть, а может, от обиды — обиделась на Чубарого.

Летом, когда отец проносился по улицам на Чубарке, все выбегали за ворота и смотрели вслед. Собаки пролезали в подворотни и, напрягая мускулы, поспе­вали наперерез. Ни одной из них не удалось ещё вце­питься в Чубаркин хвост. Они отставали одна от дру­гой, захлёбываясь от ярости.

А из лошадей никто и не пробовал состязаться с Чубарым. Это было бы просто смешно. Вы посмотрели бы, как он, нигде не замедляя ход, духом пролетал двенадцать километров от города до нашего посёлка на озере Иссык-Куль!

Там перед домом, где мы жили, была зелёная лу­жайка. Чубарый огибал круг, останавливался у крыль­ца и, вытягивая шею, громко, продолжительно фыр­кал. А после этого дышал совершенно спокойно. Мы выносили ему кусок хлеба или сахару. Чубарый осто­рожно забирал губами угощенье, и не было случая, чтобы он прикусил кому-нибудь руку.

— Нет, вы посмотрите! Вы только посмотрите, как он дышит! — гордился Чубаркой отец. — Ведь это ка­кие лёгкие надо иметь! А?

Все просовывали пальцы за подпругу и говорили: «Да, действительно, замечательно дышит».

Вот какой он был, наш Чубарка, когда однажды, в середине лета, отец снарядил его по-походному и уехал на нём через горы, на областной съезд лесничих в го­род Верный, как тогда назывался наш теперешний город Алма-Ата.

Прошло около месяца. Отец всё ещё был в отъезде. Раз ночью меня разбудила гроза. Ветер и дождь сту­чали в окно. Над крышей трещали громовые раскаты, н вся комната разом освещалась молнией. Я только хотела спросить, не может ли она убить кого-нибудь прямо в кровати, как вдруг наступило затишье и за дверью послышался отцовский голос. Мы все очень обрадовались, завернулись в одеяла и вышли в сосед­нюю комнату. На полу валялось мокрое платье, на столе стоял самовар, и отец, переодетый в сухое, грел­ся горячим чаем.

— Какой ты красный, — сказали мы ему, едва успев с ним поздороваться. — Загорел так сильно, что ли?

— Загоришь тут, в такой передряге!

— Обещание своё не забыл — привёз нам конфет?

— Нет, не привёз.

-— Почему?

— Не привёз, да и всё тут!

— Ну, может быть, какие-нибудь другие подарки?

— Нет, и другого ничего не привёз.

Мы переглянулись:

— Как же так? Сам обещал, а сам...

Отец схватился за виски. Он как-то морщился, ёжился, как будто замерзал!

— Убери ты их, пожалуйста! — сказал он мате­ри. — У меня голова раскалывается от боли, а тут из­воль оправдываться, объяснять...

— Он ничего не забыл, всё купил и привёз бы, ко­нечно, но... в горах приключилось несчастье. Идите теперь, идите, не надоедайте. Хорошо, что хоть сам он вернулся живой и здоровый.

Нас вытолкали и захлопнули за нами дверь. Мы ровно ничего не понимали.

— Какое же несчастье может случиться с конфе­тами в горах?

— Размокли и утекли вместе с дождём. Очень про­сто, — сказала Наташа.

— Нет, не похоже на это.

— Сколько вы книжек перечитали и до сих пор ещё не знаете, что в горах всегда заблуждаются.

Соня презрительно дёрнула плечом и нащупала под подушкой толстую книжку: «Мир приключений».

— Небось проблуждаешь там без обеда, так не то что на конфеты — на что попало набросишься с голо­духи! — пробурчал ещё кто-то. — Съел сам, подкре­пил свои силы, и на здоровье...

На этом мы и заснули.

Утро после грозы было ясное.

Взошло солнце и осветило верхушки деревьев.

Земля ещё не просохла от дождя и была холодная и сырая. Мы вышли на пустынный двор и отправились в конюшню.

— Странно, — удивилась Соня: — тут кто-то со­всем чужой.

— Да и не очень красивый.

— Хуже нашего Чубарки?

— Ещё бы! Гораздо хуже.

— А Чубарый куда же девался?

Мы столпились возле маленькой, невзрачной ло­шадки с рыбьим глазом.

Лошадка фыркнула на нас, отвернулась и зашур­шала в яслях сеном.

— Она, кажется, ничего, хорошая...

— На нас — никакого внимания.

— Нет, смотрите: машет хвостом.

— Глаза очень оригинальные, — сказала Соня. И непонятно было, хорошо это для лошади или плохо.

Пока мы обсуждали новую лошадь, в конюшню во­шёл старик-киргиз.

— А-а, кызляр! Аман-ба! (А-а, девочки! Здравствуйте!)

— Аман, аман! Здравствуйте! Это чья лошадь, ва­ша?

— Моя. Якши ат (Хорошая лошадь?), хорошая? Нравится?

— Да, ничего себе. Только мы не об этом. Мы хо­тим знать, где наш Чубарый.

— Чубарый? — Киргиз свистнул, махнул рукой и сказал: — Ульды (Умер, издох.). Парпал голова.

С утра, не переставая, хлопала калитка. В посёлке уже знали, что ночью приехал отец, и приходили к не­му за новостями.

Отцу нездоровилось, его сильно лихорадило. Он ле­жал на кровати под шубами и без умолку говорил: рас­сказывал, как он пробирался домой через страшный Койнарский перевал.

Мы забились в уголке, за кроватью, ловили каждое его слово и всё-таки никак не могли выяснить самого главного: куда же он девал Чубарого? Едва он доска­зывал до середины, как приходили новые слушатели и просили начать по порядку.

Отец повторял всё сначала. И с каждым разом всё больше оживлялся, говорил всё громче и громче и как-то странно путался в словах.

— Послушайте, да у него жар! Бред! — прервал вдруг рассказ один из соседей. — Надо бы ему потеп­лее укрыться. А на ночь принять аспирину.

Нам велели сбегать в больницу за доктором. Боль­ница была совсем близко, через дорогу.

Мы побежали изо всех сил. Разыскали доктора и впопыхах передали ему поручение.

— Очень важно! — крикнули мы ему на бегу. При­ходилось торопиться, а то доскажет без нас.

— Сказал, что придёт! — закричали мы, врываясь в комнату.

— Тише!..

Мать погрозила пальцем. Отец заметался, засмеял­ся и заговорил очень быстро:

— Как он прыгал, прыгал... Всё пропало... И ру­жьё, и деньги, и седло. Достать надо, помочь... Он так прыгал... Помочь.... Я сейчас...

Он рванулся с кровати.

— Лежи уж ты, пожалуйста!

В комнату вошёл доктор.

— Всё пропало... Помочь... — сказал ему отец.

— Эге! Да тут пахнет горячкой. И лицо какое вос­палённое!..

Потом стало очень скучно. Все ходили на цыпоч­ках. Отец кричал, чтобы кто-то кого-то вытаскивал. Он говорил, говорил, говорил...

На следующее утро нас к нему не пустили. Юля стала подслушивать у двери и, смеясь, поворачивалась к нам:

— Детское какое болтает.

Она вплотную прижалась к скважине и долго не отрывалась. Мы тормошили её:

— Что, очень смешное?

Вдруг она повернулась, в слезах.

— Да, тебе хорошо, — сказала она, жалко скри­вившись, — а они говорят — нарыв в горле...

К вечеру отцу стало ещё хуже, и доктор остался у нас на всю ночь.

Утром из больницы пришёл ещё один доктор. Они посовещались и разложили на столе какие-то блестя­щие щипчики и ножницы.

Мама, испуганная и бледная, ходила за доктором и просила:

— Я не закричу... Я не помешаю.... Вот увидите... Позвольте мне помогать. Я вам ручаюсь за себя. Ну, можно мне подержать что-нибудь?

Потом пронесли таз. А нам сказали топотом, что­бы мы не совались под ноги, а шли бы подальше во двор и раздували самовар.

Отцу делали операцию: резали в горле нарыв. И если бы не прорезали, он мог бы задохнуться.

Мать вынесла нам на террасу несколько книжек и Наташины игрушки.

— Не унывайте, ребятки, — сказала она, видя, до чего мы расстроились. — Сидите только тихонечко и старайтесь быть хорошими. Может быть, всё как-ни­будь обойдётся.

Она ушла, и мы стали стараться. Платок упадёт — все бросаются поднимать. Толкнут кого-нибудь или но­гу отдавят нечаянно — сейчас же извиняются, просят прощения, спрашивают, не очень ли больно. Наташа в игрушках нашла непорядки.

-— А кто это Вихрю выдернул хвост? И седло рас­клеил? Это ты, Олька, я знаю.

— Ну, не-ет! — возмутилась я. — Довольно мне этих придирок! Не знает как следует, а уж врёт прямо на меня. Ладно же, прощайся теперь со своими ку­дельками!

Соня поймала мою руку на полдороге к Наташи­ным косичкам:

— Ты что это? Разве можно теперь шуметь?

— Она рылась в моём ящике! Она испортила ло­шадь! — не унималась Наташа.

— Ладно, вруша несчастная! Знаешь, нынче какой день? Ври на меня сколько хочешь, пользуйся моей добростью. А я даже... плюнуть на тебя не желаю.

— Вот молодец! Сразу видно, кто любит своего от­ца, а кто нет.

Я уселась с книжкой в сторонке и старалась не слу­шать, как Наташа твердила, высовываясь из своего угла:

— Она, она виновата! Я знаю, что это она!

Время тянулось мучительно медленно. Книжки и игрушки вываливались у нас из рук. Мы бесцельно слонялись из угла в угол, прислушивались к каждому шороху. За нами по пятам, тоже грустная и тревожная, ходила наша собачка Джика.

Она чуяла, что в доме что-то неладно, и, словно спрашивая, в чём горе, настойчиво заглядывала в глаза.

— А, иди ты! Не до тебя сегодня, — отмахивались от неё, когда она пыталась приласкаться.

Джика поняла, что в чём-то провинилась, и, чтобы её простили и помирились с нею, она решила сама се­бя наказать. Она пошла в угол, села там за дверью и сидела повесив голову. Порой из угла слыша­лись вздохи, нервное позёвыванье и жалобное: «ску... ску...»

Наконец дверь из комнаты больного распахнулась.

Доктор и мама вышли какие-то сразу похудевшие, но радостные и сказали, что нарыв уже прорезан и всё будет теперь хорошо.

Мы встрепенулись, вскочили на ноги и ссыпались с террасы, чтобы на радостях пронестись вокруг дома. Тогда, осторожно скрипнув дверью, Джика тоже по­явилась из угла.

Взглянула на нас и словно переродилась: припала к земле, подобралась в комочек... и, закинув голову, не помня себя от восторга, вылетела из комнаты впереди всех.

Съезд в Алма-Ате затянулся дольше, чем предпо­лагалось.

Отец решил сократить обратный путь, чтобы на этом выиграть время. Он уговорился с лесником-кир­гизом и поехал напрямик по самой короткой, но зато и самой опасной дороге. Они должны были подняться почти до перевала, чтобы спуститься по другую сторо­ну горного хребта, вблизи озера Иссык-Куль.

За день они добрались к белкáм (вершины гор, покрытые вечным снегом) и заночевали у пастухов. А на рассвете поехали дальше.

Чубарый больше двух недель стоял в Алма-Ате без дела. Он разъелся, застоялся, и теперь ему было тяже­ло. В первый же день он сильно устал и подбился.

Узенькая козья тропинка пробегала по замшелым скалам и осыпям щебня. Она то заводила к крутизне и обрывам, так что приходилось возвращаться обратно и разыскивать другой путь, то терялась в середине расскаты (расската — каменная россыпь по склону горы), и тогда Чубарка начинал беспомощно кидать­ся во все стороны, осыпая из-под копыт груды камней.

Нет, эта дорога была не по его величине и весу.

Отец видел, как дрожали у него ноги, как ввалились бока и как грустно опускал он во время остановок свою холёную голову.

Совсем иначе вела себя маленькая, как коза, тощая лошадёнка лесника. Это была местная киргизская ло­шадь. Она легко карабкалась на кручи. Садилась на круп и так, почти сидя, съезжала по отвесным спускам. А когда всадники останавливались, чтобы закурить, она, спокойно помахивая хвостом, норовила зацепить какую-нибудь колючку и подзакусить на досуге.

Солнце показывало полдень, когда путники остано­вились у высокой выветрившейся скалы. Это был вход в Койнарский ледник.

Белая-белая до боли в глазах, мягкой и пушистой казалась долина ледника. Только чёрные зубы скал, кое-где оскалившиеся из-под снега, говорили о том, что надо быть очень осторожным, чтобы не остаться тут навсегда.

Дул порывистый, звонкий ветер. Дымком пробегал заверченный ветром снег. И что было особенно не­приятно — небо начинало плотно затягиваться тучами.

Путники торопили коней. Чубарый уже несколько раз споткнулся, упал и разбил до крови оба колена.

Киргизская лошадка тоже приуныла. А хозяин её, как только заметил тучи, при­нялся жалобно выть и при­читать.

Уу-у-у! Уу-у-у! — тонко-тонко кричит ветер, пробе­гая по узкому, как труба, ущелью. Потом рванёт его как-то в сторону, и он басом скажет: гу!

Чубарый окончательно выбился из сил и едва пере­двигал ноги. Наконец он вовсе стал. Отец слез и по­шёл пешком. Он попробовал вести Чубарого в по­воду, но конь упирался. Приходилось тащить его силой.

Идти по крутой, неровной тропинке в длинной шубе да ещё тащить за собой лошадь — тяжёлая задача. Не­вольно разбирала досада: ведь едет же киргиз на сво­ей клячонке! А тут здоровый жеребчина... такой от­кормленный, сытый...

Отец с раздражением дёрнул повод. Чубарый за­драл голову и попятился. Это взорвало отца:

— А, так! Не желаешь идти в поводу — ладно...

Он снова сел в седло и несколько раз хлестнул лошадь нагайкой. До сих пор он никогда не бил его. Чубарый, дрожа и поджимаясь, заторопился по усту­пам...

Снизу из ущелья большим мохнатым медведем вы­валилась туча. Догнала, перегнала путников и закры­ла от них долину ледника. Стало ещё темнее.

Голубая молния полоснула небо. Загремел гром. Тот, кто никогда не слыхал громового удара в го­рах, не в состоянии даже представить себе, как это звучит. Грянет он с чёрного неба, словно из бездны, а с земли великанскими голосами закричат в ответ гранит­ные скалы-исполины. И эхо повторит, усилит ещё жут­кий хор; оглушит, притиснет к земле...

Ничтожной козявкой чувствует себя человек среди разгулявшихся сил природы. И даже самого храброго охватывает страх и сознание своей полной беспомощ­ности.

Тропинку замело. Пробирались наугад. Буря уси­лилась, поднялся снежный буран. Темнота от туч пере­ходила в глубокий мрак ночи.

Путники погоняли лошадей, чтобы поскорее вы­браться из ледника. Киргиз уверял, что до конца снега осталось не больше километра.

Вдруг Чубарый остановился. Отец тронул поводья раз, другой — он ни с места; ударил его нагайкой — конь дёрнулся было вперёд, но опять заартачился, за­мотал головой и сделал движение в сторону.

Он ясно показывал всем своим поведением, что здесь очень опасно и нет никакой дороги. Но отец вы­нудил его повиноваться.

Чубарый вздыбился, сделал громадный прыжок...

Что произошло в следующий момент, отец не мог сообразить. Он вылетел из седла и грохнулся об лёд.

То место, куда Чубарка отказывался идти, было фирновым мостом (фирн — слежавшийся снег). Между скалами намело снегу. Он перекинулся с края на край и сверху заледенел корой. Всё как будто крепко и прочно. Но где-то внизу, на большой глубине, пустота, сводчатая пе­щера.

Когда Чубарый прыгнул и всею тяжестью опустил­ся на передние ноги, лёд не выдержал, проломился. Конь провалился по самое брюхо. Он сделал усилие и прыгнул ещё. Передние ноги высвободились, но задние увязли ещё глубже.

Он отчаянно забился, стал кидаться в разные сто­роны, расшевелил всю массу снега. И вот, неожидан­но, вся лавина тронулась с места. Всею тяжестью на­пёрла она на несчастного коня. Чубарый тоскливо, словно прощаясь с хозяином, заржал. Кровь хлынула у него из горла...

И так, стоя на задних ногах, полураздавленный, с гривой, дыбом поднявшейся над его измученной мор­дой, он стал медленно опускаться в пропасть.

Киргиз видел, как большая снежная оплывина ис­чезла в глубине трещины. При вспышках молнии он не мог разглядеть всего хорошенько и решил, что оба по­гибли — и лошадь и всадник.

Он слез с седла, сел на снег и заплакал.

Неизвестно, долго ли прогоревал бы он тут над про­пастью, если бы не заметил, что лошадь его отошла на несколько метров. Он пополз за ней на четвереньках. Лошадь опустила голову и, нюхая дорогу, осторожно шла вперёд. Киргиз где ползком, где дрожащими от страха ногами пробирался за ней.

Вот и конец снегу. Лошадь остановилась и огляну­лась. Киргиз поймал поводья, влез на седло. Через два часа он сидел у жаркого очага в кибитке верхнего аула и рассказывал о том, как шайтан унёс в пропасть лес­ничего.

Молния, блеснувшая в момент гибели Чубарого, погасла. Наступила продолжительная темнота. Отец поднялся и напряжённо вглядывался туда, где только что билась несчастная лошадь.

— Не может быть, не может быть... — громко твердил он сам себе. — Какой умница!.. Как он упорно боролся, чтобы спасти жизнь себе и мне...

И с надеждой он ждал новой молнии. Вот сейчас она блеснёт, и он снова увидит Чубарого. Надо только постараться поддержать его за повод. И он выкараб­кается... наверное выкарабкается.

Молния ракетой взвилась в небе. И отец увидел... тёмную пропасть и белый столб взлохмаченного снега, который плясал над Чубаркиной могилой.

Один в разбушевавшемся леднике...

При первых же шагах он провалился в яму: вокруг намело огромные сугробы.

Собрав все силы, он засвистел и закричал леснику:

— О-го-го-го-гоооу!..

Прислушался. Буран заревел сильнее.

«Нет, где уж тут! Может, он и близко, да разве тут услышишь!»

Он почувствовал озноб, нахлобучил поглубже уша­стую шапку. Пальцы закоченели и не сгибались. Не­стерпимо захотелось закутаться в шубу, лечь на снег и заснуть. Но он превозмог это желание и двинулся в путь, разговаривая и споря сам с собой. Спотыкался, падал, увязал в сугробах. Вставал и снова шёл всё дальше и дальше, не зная, куда идёт.

Длиннополый тулуп путался в ногах. Отец скоро устал, запыхался и вспотел. Добравшись до камней, он уселся, чтобы отдохнуть и покурить. Но табак и труб­ка были на седле, на лошади, а лошадь...

«Что же это такое?! Не бред ли, не дурной ли, кош­марный сон?! Чубарый спас мою жизнь... Нет, он не может погибнуть...»»

В отчаянии он затряс головой. Схватил горстью снег, сделал несколько глотков и поднялся. Лицо горе­ло, голова была лёгкая, а ноги ныли от усталости.

Яркое горное солнце. Жгучий ветер с ледников. Оранжевые альпийские маки под синим небом.

Двое киргизов слезли с коней и наклонились над человеком, спавшим на камне.

«Что за человек? Откуда он? Где его лошадь, ору­жие?» — вертелось у каждого на языке. Но, верные своим обычаям, киргизы, казалось, не удивлялись. Они присели на корточки, не торопясь достали из-за пазу­хи флакончик с жевательным табаком, закинули по щепотке за губу и поглядели друг на друга. Суетиться, проявлять любопытство неприлично взрослому мужчи­не. Киргизы молча сосали табак, цыкали слюной в сто­рону и раздумывали.

В это время подъехал новый всадник — высокий, костистый старик. Он ночевал в ауле, куда забрёл лес­ник, и слышал его рассказ.

— Это лесничий, — догадался подъехавший. — Так он, значит, спасся? А там из аула джигиты поеха­ли, чтобы вытащить его тело из пропасти. Вставай, джолдаш! (товарищ) Нельзя спать на солнце!

Отец с трудом поднял голову. Ах, как она гудела! В ушах прямо стон стоял. Он тупо оглядел всех и сно­ва улёгся. Тогда старик взял его за плечи, поднял, по­садил на свою лошадь и к ночи доставил к нам домой.

Прошло около месяца. Отец выздоровел. После тя­жёлой болезни выздоровление всегда радостно. Он це­лые дни насвистывал весёлые песни, хорошо ел, много спал и часто смеялся.

Мы с осуждением поглядывали на него.

— Смеётся, — говорили мы, собравшись за ко­нюшней. — А зачем он лошадь сгубил? Что ему Чубарочка сделал плохого?

Один раз нам велели проветрить постели. Мы на­вьючились подушками и одеялами и караваном вышли во двор. Солнце палило вовсю. Подушки поджарились, словно на плите. Мы перевернули их на другую сторо­ну и хвалились, кто лучше проветрил.

— Моя горячее всех! — кричала Наташа. — Вот попробуй-ка, сядь-ка. Прямо... встанешь.

Она садилась, вскакивала и предлагала нам делать то же.

— А я свою ещё выхлопаю палкой, чтобы не было больше микробов.

Палки дружно захлопали.

— Ну вот, после такой работы уже не выбьешь пылинки.

— А это мы поглядим.

Я размахнулась.

Одновременно с хлопком раздался отчаянный крик Юли:

— Не смей биться! По голове меня прямо...

— Чего же ты подходишь сзади?

— А чего ты размахиваешься?

— Так я ж не видела.

— «Не видела»! А ты бы посмотрела.

— Что ж нам теперь делать? Голову закинь назад, а то кровь очень...

При виде крови Юля принялась громко плакать.

В это время из-за угла вылетела Соня.

— Не реви, постой, — торопливо сказала она Юле. — Там про Чубарого новости. Казак-объездчик там, на крыльце, рассказывает.

И она исчезла, подхватив Наташу.

Про Чубарого? Новости? Какие же про него могут быть новости?

Я пожала плечами.

Юля вытерла фартуком глаза и распухший нос. Мне очень стало неприятно, что у нас так нехорошо по­лучилось. Я извинилась, и мы, помирившись, побежа­ли к дому.

Объездчик уже начал рассказывать. Шапка на за­тылке; ружьё поставил между колен; разгорячился, размахивает руками. А все слушают внимательно, смотрят ему прямо в рот.

— Тише, — говорят нам, когда мы, запыхавшись, подбегаем, — это про Чубарого.

— Ну вот, значит, выпил я для храбрости водки, скидаю полушубок и говорю: «Ну, вы своего шайтана (чёрт, бес) боитесь, а мне на шайтана начхать. Да и нет их вовсе, шайтанов ваших. Вяжите, айдате, мне под грудями ар­кан и спутайте. И уж будьте надёжны: и вьюк, гово­рю, и седло — всё в аккурат представлю». Ну, а кир­гизы — они, конечно, рады. Потому им опушаться по их суеверию боязно. Обвязали они меня всего вдоль и поперёк и спущают. Качусь я по льду. Крутизна — смерть! Эх, думаю, отпустят аркан — поминай как звали! Вниз лучше и не смотреть: конца-краю никак не видать. Бездонная, словом сказать, пропасть. Треп­люсь я себе, как червяк, на верёвочке... Вдруг — стоп!.. Льдина одна, здоровенная, выперлась боком, на манер полочки, и дорогу мне загораживает. Стал я на неё обеими ногами, огляделся и... Мать честная! Что это — ровно храп какой? Вижу, стоит он. Весь вдавил­ся в снеговую стену. Белый, обмёрзлый. Грива, хвост— сосульки одни. Из носу тоже сосульки топорщатся. И над глазами — вместо ресниц. Стоит, на стену на­валился, да так и примёрз к ней боком. А под льди­ною!..

Казак зажмурился и покрутил головой.

Потом продолжал, ещё пуще разгораясь:

— И вот ведь — животная, а глядите, до чего смышлёная! Трое суток ведь так простоял, не шелох­нулся. Только глазами водит, да ноздри так и трепе­щутся, так и дрожат. Прижался я к нему. Ах, думаю, горе-то какое! И помочь, главное, нечем. А конь-то уж больно обнадёжен — меня прямо ест глазами. Что ты будешь делать? Дёрнул я верёвку три раза, как было положено. Стали меня подымать. А конь!.. Как увидел, что я ухожу и опять его одного бросаю, повернул за мной морду, слёзы в глазах и хрипит — зовёт: помоги, мол, брат, не уходи, не дай замёрз­нуть живому!..

Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой загорелой ручкой и шептала:

— Ну, а потом... потом чего?..

— Наверху обступили меня киргизы. Почему, дес­кать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибает, а вы с седлом пристаёте! Ко­ня выручить беспременно, гово­рю, надо. Трясут головами: «Ой, бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился жеребец — пускай там и сды­хает. Человек дороже коня». Они своё, а я своё. Тут вызвал­ся киргиз — лихой джигит — спущаться со мной. Взяли до­сок, кошму — и айда. Насилу опять разыскали. Не позвал бы конь — прошли бы мимо. Шиб­ко уж белый он — в снегу вовсе теряется...

Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скру­ченная цыгарка так и осталась незаклеенной, потому что все наперебой заторопили его вопросами:

— Ну что же, вытащили вы его из пропасти?

— Как же вам удалось, а?

— И что же он, правда живой?

— Трое суток во льду! Шутка ли дело!

— Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось — вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели — и айда... Тянули, тянули... и вытянули. Размотал я верёвки. Из тюка сразу — пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нём закур­чавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы под­нять не может! Схватил я бутылку водки и ему в рот — раз! Выпил Чубарый — головой только замотал. При­крыл его снова кошмами. Стонет лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Всё едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок — отдышится. Оно по-моему и вышло. Отдышался...

Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.

Чубарый не мог поднять головы и долго не притра­гивался к еде. Но потом, когда он обсох, у него про­снулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили тёплой водой. Потом поста­вили на ноги. Он не мог переступать и всё валился на­бок. С него сняли тяжёлый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.

Через каждые десять-пятнадцать шагов Чубарый падал. Ему давали полежать, потом снова и так, почти на руках, вели дальше. Каждый шаг от своей ледяной могилы Чубарому приходилось брать с бою. Ледник остался позади. До жилья было уже не­далеко. Но киргизы выбились из сил и решили оста­вить лошадь на дороге.

Снова жизнь Чубарки висела на волоске. Ночью больную, беспомощную лошадь, конечно, заели бы вол­ки. В это время сквозь верхушки ёлок полыхнул огонёк, и осипшая киргизская собака простуженно залая­ла невдалеке.

Из аула спешила подмога.

— Живой! — послышались восклицания. — Не­ ужели живой?!

— Живой, живой! Вытащили живьём из могилы.

Ещё несколько сотен неверных, дрожащих шагов — и Чубарый тяжело рухнул возле кибитки.

У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчаньем обнюхали коня. Ми­мо с тревожным фырканьем и ржаньем пронеслись лёгкие тени кобылиц.

А Чубарый лежал, вытянув на ласковой траве свою большую простуженную голову, и трудно, хрипло сто­нал.

Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой приходили о нём вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить, Чубарый заржал.

Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной радостью.

— Чубарку приведут завтра утром, — услышали мы однажды за обедом!

— Конюшню для него мы уже давно приготови­ли, — поспешно заявила Соня.

Отец мельком взглянул на неё и как-то невесело усмехнулся.

Несколько дней назад он объезжал леса и по доро­ге наведался к Чубарому.

— Ничего не осталось от прежней лошади. Это те­перь какой-то живой укор совести, — проговорил он как-то непонятно.

Потом Наташа приставала с расспросами:

— Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил — укор у него какой-то.

— Укор совести, — поправила Юля. — Нет, просто лёгкое у него одно выболело. Он примёрз боком к стенке ледника — оно и простудилось. А потом вовсе выбо­лело. Нужно два, а у него только одно лёгкое осталось.

— А укор?

— Ну что — «укор»? Что ты повторяешь чужие слова?.. Соня! А, Соня! Разве укор совести — болезнь?

— Конечно, болезнь. Ещё как страдают от этого.

— И Чубарка тоже страдает?

— Кто?

— Чубарка.

— Тьфу, глупые какие!

Она возмущённо повернулась ко мне и сказала про Наташу:

— И всё это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.

Мы всегда немножко гордились Чубарым.

И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.

— Вот у нас лошадь, — говорили мы на посёл­ке: — трое суток в ледяной трещине — и хоть бы что! Одно лёгкое только начисто выболело. Завтра Чубарика нашего приведут. Идёмте встречать его с нами!

После таких разговоров утром к нам присоедини­лась целая ватага ребят.

Вышли со смехом и песнями. По дороге мы расска­зывали о том, какой молодец наш Чубарка:

— Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.

Прошли километра четыре. Дошли до конца боль­шой карагачёвской аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и поверну­ли домой.

По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, кавалькадами по пять-десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах — аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой, захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привя­зан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь пе­рекричать друг друга.

Мы пристально вглядывались в проезжающих. Бы­ли среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.

— Нет, сегодня его не приведут, — решили мы на­конец и отправились домой.

— Не приведут его сегодня! — закричали мы, вхо­дя в калитку сада.

— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали, небось?

— Как!.. Привели? Уже? Как же мы его прогляде­ли? А где же он? В конюшне?

От нетерпения мы никак не могли отложить тяжё­лый засов. Толкались, мешали друг дружке.

— Пусти — я...

— Стой-ка, ты не так...

— Дайте-ка я лучше попробую.

Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погла­дить его, попотчевать сахаром, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пушинка, губами.

Вот сейчас он почует, что мы несём ему сахар, звон­ко заржёт и весь заиграет от радости.

Наконец распахнули конюшню.

Худая, как скелет, костлявая, вся какая-то встрё­панная кляча лежала в стойле на соломе. Она с тру­дом повернула к нам голову, хрипло застонала — за­ныла вместо ржанья и сейчас же закашлялась.

— И это Чубарка? — горестно вырвалось у нас.

— Бедный, бедный...

— Нет, как же это?..

— Ну что же! Он теперь ещё лучше прежнего. Доб­рее... А умный какой...

— Он теперь совсем-совсем добрый, — сказала Наташа, едва удерживая слёзы.

— На, Чубаренький, кушай, — хлопотала около него Юля.

Мы с Соней долго молчали. Но когда я разжала губы, первым моим словом было:

— Так вот что значило «живой укор совести»... Но разве можно его, больного, куда-нибудь отдавать!

— Да, — сказала Соня со вздохом и прибавила очень решительно: — Никуда мы его отдавать не по­зволим!

До самого вечера сидели мы на корточках, погла­живая больную лошадь; разговаривали вполголоса, словно боялись её утомить. К чаю пришли молчаливые и решительные.

— Ну что? — спросили нас.

— Хороший он какой — добрый, умный...

— А вы разве не заметили?..

— Чего? Он лучше стал гораздо.

— Да. И мне он теперь лучше нравится.

— И мне!

— И мне!

Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуж­дался в нашей защите. Пускай не беспокоится: не вы­дадим.

Мать поглядела на наши взволнованные лица.

— А молодцы у меня девочки, — сказала она.

В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.

— Никуда и никому я его не отдам! — слышался за дверью звонкий голос мамы.

— Да пойми же ты: всё равно ведь он сдохнет!

— Ну что же! Пускай! Сдохнет так сдохнет. А мо­жет быть, выживет. Он спас твою жизнь и пусть теперь доживает в покое и холе.

— Но мне для разъездов нужна лошадь, а не пер­сональный пенсионер!

— И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубарку оставь ребятам. Выходят его — их счастье.

Соня не удержалась и хлопнула в ладоши:

— Ну и мама! Ну и молодец!

Она толкнула дверь, и мы со смущёнными и радост­ными лицами гурьбой ввалились в комнаты.

Утром мы нашли Чубарого в том же положении, что и вчера. Только солома вокруг него была помята и разбросана. В чёлке и гриве запуталось много соломи­нок. Видно было, что он бился о землю, стараясь под­няться. Это вчерашний длинный перегон отнял у него последние силы.

Когда мы подошли, он снова попробовал поднять­ся: вытянул передние ноги и с усилием привстал.

Напрасный труд.

Задние ноги и круп совсем не слушались его. Чуба­рый тяжело повалился, вздохнул и заколотился голо­вой о подстилку. Потом снова рванулся.

— Встаёт!.. Ну-ка, поддержим.

Соня подставила плечо. Я помогла ей.

Мы видели: так делал один извозчик, когда у него упала лошадь.

— А ну! А ну!

Юля и Наташа ловили негнущиеся Чубаркины но­ги и старались найти для них точку опоры.

— Ага, ага, встаёт! Но-о! Чубарик, ннооо!

— Ах, чтоб тебя!..

— Что ты кричишь?

— Да, самой бы тебе так...

Чубарый стоял, растопырив ноги. Соня морщилась и скрежетала зубами: одно из своих копыт он поставил ей на босую ногу.

Я бросилась на помощь.

— Нет, нет, не толкай его так... Ты только чуточку подними... Ну, вот и ладно.

Нога была запачкана навозом. Сквозь грязь видне­лась огромная ссадина.

— Заживёт, — решила Соня.

Наташа разыскала в углу конюшни какую-то гряз­ную бумажку, послюнила и прикрепила её к Сониной ране.

— А то мухи нагадят, — пояснила она с видом опытного доктора.

Пока Чубарый не мог пастись сам на лугу за огра­дой, мы рвали для него траву руками. Он лежал не­далеко от конюшни. Иногда там бывало солнце, но трава около него никогда не бывала вялой: мы без кон­ца приносили свежую. Кроме того, мы таскали ему всё, что попадалось на глаза: овёс, краюху хлеба, сахар. Замешают ли пойло для коровы — мы непременно улучим минутку, стащим для Чубарого отрубей или свёклы. Или посечём сухой клевер, обдадим горячей мучной болтушкой, прибавим «по вкусу» соли и уго­щаем нашего больного.

Чубарый долго был костлявым и некрасивым, но нам он казался красавцем.

По утрам мы чистили его скребницей и щёткой, расплетали и заплетали его гриву, чёлку и хвост в ту­гие косички. И каждую такую косичку завязывали на конце яркой косоплёткой. Наташа целыми часами раз­говаривала с конём, трудясь над его причёской. Чуба­рый с удовольствием слушал её голос и смех. Конь лежал, и большая голова его приходилась как раз вро­вень с животом девочки. Иногда она шептала ему что-нибудь в ухо. Конь тряс головой, а Наташа заливалась смехом и говорила:

— Нет, правда! Ты что трясёшь головой, не ве­ришь?

Чубарый привык, что мы около него постоянно во­зимся, разговариваем. Без нас он скучал. И если мы куда-нибудь отлучались, он всё ещё через силу, с над­рывом и кашлем, принимался ржать. И нам было ве­селее возле Чубарки. Мы даже читать собирались к нему.

Дома начинали ворчать:

— Вы уж захватывайте заодно свои постели и пе­ребирайтесь совсем жить в конюшню.

Труды наши не пропали даром.

Чубарому с каждым днём становилось лучше. Сперва он, осторожно передвигая ноги, бродил по дво­ру. Потом стал спускаться через огород к озеру. Там, на берегу, согретый яркими лучами, он стоял и дремал.

У купален всегда было весело. Мы с десятком по­селковых ребят целый день полоскались в воде, а ко­гда выбирались на берег, Чубарый открывал глаза и тянул к нам вздрагивающие ноздри.

— Чубарка! Чубарка! —звали его из воды.

Чубарый поднимал голову и пристально вгляды­вался в синеву озера. Разглядев наши стриженые, круглые, как шары, головы, он принимался ходить по берегу, ржать, а то даже спускался в воду. Мы хвата­ли его за гриву и тянули вглубь. Чубарый упирался. Первое время он не отваживался заходить глубоко, но постепенно освоился и полюбил купанье.

Как-то маме понадобилось послать нас зачем-то. Она покликала нас во дворе. Не нашла никого и по­шла за нами в купальню. Щурясь от солнца и ветра, взошла она на мостки, далеко уходящие в воду, и на­чала звать.

На зов из купальни выплыла пара собак, косматая голова Чубарого и с полдюжины загорелых крикливых чертенят.

Весь обсыпанный ребятами, Чубарка вышел из во­ды, фыркнул, отряхнулся и по-собачьи передёрнулся всей шкурой.

— А знаете, ведь он и вправду поправился! — удивлённо заметила мама.

Этот день был последним днём Чубаркиной бо­лезни.

Прошло ещё несколько недель.

И вот однажды во дворе раздался радостный клич. Мимо окна прогарцевал сытый, отлично вычищенный конь. На спине у него восседали четыре девочки в красных шапочках.

Соня — впереди всех — держала поводья. За ней сидела Юля, обхватив её руками поперёк живота; дальше точно таким же образом умостилась я, а Ната­ша — четвёртая — повисла над самым хвостом.

Чубарого разукрасили на славу: грива и хвост пе­стрели яркими лоскутками. Над чёлкой красовался пучок красного мака. И весь выезд имел очень торже­ственный вид.

— Тпрруу-у! — сказала Соня, натягивая пово­дья. — Ну, мы поехали в город. Покупать ничего не надо? А то мы можем...

— Ишь ты, какая у них прыть! Только в город — это слишком далеко, а здесь, около дома, пожалуйста, покатайтесь. Осторожнее только, чтобы Наташа...

— Но-о, Чубарый! Работай ногами! Гоп-ля!

Четыре шапочки раскланялись. И Чубарый мягким ходом — переступочкой — понёс нас по широкой пыльной дороге.

Добрую половину дня мы проводили на лошади. Ездили и без седла и в седле, прыгали через канавы, заборы, учились слезать и садиться. Нам с Соней — старшим — было удобно, а вот Юле и Наташе сильно мешал малый рост. Наташе приходилось влезать на седло в три приёма: сначала, уцепившись руками, под­тягиваться на стремя, потом перехватиться за луку и лечь животом на седло, а там уже перекинуть ногу че­рез спину и умоститься как следует. Но такие мелкие затруднения никого не смущали.

— Это что — научиться ездить! Нет, вы научитесь падать — тогда я скажу: вот это здорово! — пошутил однажды отец.

Весь следующий день мы упражнялись в падании: надо было проезжать рысью мимо разбросанной возле стога соломы и, не замедляя хода, падать на неё с ло­шади.

Долго нам это не давалось: руки как-то сами натя­гивали повод. Да и падать было неприятно.

— Падать очень трудно, — признавались мы после отцу.

— А разве вы пробовали?

— Пробовали. И не смогли. Только Соня одна...

И мы рассказали ему про наши упражнения.

Незаметно подошла зима. Каждый день Чубарого запрягали в сани и отвозили нас в город, в школу. Он так привык подъезжать в семь часов утра к дому, что его только запрягали, а дальше уж он сам: открывал мордой ворота, выходил и становился у крыльца.

Мы с Соней (Юля и Наташа тогда ещё не были в школе) выбегали с сумками, садились в сани и торо­пили:

— Скорей, Чубаренький, а то опоздаем!

Дома часто все бывали заняты, и за кучера сажали Юлю. В армяке, в шапке с ушами и в больших рука­вицах, она влезала на козлы. А на крыльце в это время заканчивалась очередная схватка между мамой и На­ташей:

— И я тоже с ними! Что я, каторжная, что ли, — дома сидеть?

— Да зачем же тебе подвергать себя лишней опас­ности?

— Мне лишняя опасность — дома оставаться.

— Да ты себе нос отморозишь!

— Ну и пусть...

— Как же ты тогда — без носа? Нет, не пущу... Трогай, Юля!

— Нет, подожди, постой... Ай, подожди... А-а-а!.. Громкий рёв, крики, и через минуту Наташа, сияю­щая, со слезинками на глазах, громко и торжествующе сморкается в санях.

Юля испускает залихватский свист. Чубарка берёт с места, и мы несёмся вниз по гладкой, наезженной до­роге.

Правила Юля отлично. Послушали бы вы, как она гикала, щёлкала языком и на опасных поворотах го­ворила, успокаивая коня: «ооо... ооо...»

В базарные дни дорога была очень оживлённой: сани, розвальни, пары и даже тройки торопились на базар.

Обычно же народу было немного — ехали мы да ещё двое-трое соседских саней. Мы постоянно вызыва­ли их на соревнование. Нагоним и крикнем:

— А ну, понатужьтесь!

Поднимется смех, все оживятся, защёлкает кнут.

Чубарый дрожит от нетерпения и всё налегает на узду.

— Ооо... ооо!.. — басом воркует Юля, а в глазах у неё так и пляшут бесенята.

Соседские лошади бегут что есть силы. Мы по­спеваем сзади. Дорога узкая. Но вот удобное ме­стечко...

— Ии-и-иих! — звонко вскрикивает Юля.

Мы все вскакиваем на ноги: это самый захваты­вающий момент. Как будто кто взял и переставил сани вперёд... Вот они сразу поравнялись... Тяжело храпя­щие морды чужих лошадей проходят мимо наших лиц и остаются за спиною.

Чубарый, всё разгораясь, всё набавляя ходу, летит впереди.

В наших санях неописуемый восторг.

— Тише! Тише! — кричат нам прохожие и проез­жие.

— Ооо... шш... Тише, тише, Чубарый! Подождём этих черепах.

Мы останавливаемся и великодушно поджидаем соседей. У них кучером маленький злой старичок.,

— Погоди вот, сорванцы! Сегодня же скажу лес­ничему, чтобы больше вас одних нипочём не пускали. Ещё мода — ребята без кучера!

— А что? Мы вам мешаем, что ли?

— Людей покалечить хотите? Разве так можно ездить? Нет, уж сегодня папашке вашему скажу. Всё как есть ему объясню.

У нас в санях тишина, уныние.

— У вас отличный коренник! — восторгается вдруг Соня.

— Но, но, ты мне зубов не заговаривай!

— Мы, небось, ни разу ещё ни на кого не наехали. А вы вот вчера задели санями.

— Ладно, ладно. Поговори у меня! Экие зубастые, прости господи! — ворчит старик, снова озлясь. — Это уж там видно будет. А только езде вашей больше крышка.

А ну как и вправду не дадут больше править? Ста­рикашка ехидный — пойдёт и нажалуется. Скажет: го­няют как сумасшедшие, не смотрят куда.

Мы не на шутку беспокоились.

В школе вызвали меня по географии:

— А ну вот ты, сидишь тут — галок считаешь. Иди-ка лучше сюда, к доске, и проведи карандашом по карте. Как бы ты проехала по Волге, скажем, от устья к истокам? От устья к истокам, понятно?

Я вышла к доске. Стала у карты, а сама всё про езду нашу думаю.

— Ну, что ж ты? — спрашивает учитель. — Не знаешь, как нужно ехать?

И вдруг я как во сне:

— Конечно, осторожно, — говорю. — Мы ездим всегда очень осторожно и никого ни разу не задели.

Потом меня задразнили за это.

Кто не видел Чубарого раньше, никогда не поверил бы, что этот конь провёл трое суток в ледяной про­пасти.

К нему вернулись и статность и красота. Только го­лову он держал не так гордо, как прежде, да ноги у не­го часто отекали, да ещё на крутых подъёмах он зады­хался, а выбравшись наверх, долго не мог отдышаться. Зато в долинах, по ровной дороге, Чубарый давал по­чти прежнюю резвость.

Однажды мы лихо катили из школы. Впереди на дороге, у самого посёлка, чуть замаячил одинокий пе­шеход. Юля присвистнула, и мы мигом его обогнали. Вдруг видим — он машет нам и смеётся!

— Постойте! Да это папа!

— Тпрру! Садись, папа, подвезём!

Чубарый заплясал на месте. Отец подошёл и, всё так же улыбаясь, оглядел коня:

— А молодчина стал опять мой Чубарый. Придёт­ся вам... ишака купить, что ли?

— Что же, купи — это очень хорошо.

Отец любовался конём.

Он протянул руку и хотел потрепать его по шее.

Но Чубарый всхрапнул и рванулся в сторону. Уши он плотно прижал, зубы оскалил. Глаза у него зажглись злым огнём.

— Ты что это, брат? Неужели всё ещё на меня в обиде?!

И мы не могли понять, что это вдруг Чубарому по­мерещилось. Отец попытался ещё — Чубарый опять рассердился.

— Ну ладно. Пускай... Поезжайте.

— А ты?

— Нет, мне надо зайти здесь по делу.

Юля нарочно пропустила отца вперёд. А когда он отошёл на порядочное расстояние, взяла Чубарика в вожжи, и он в полном блеске пронёсся мимо отца.

Мы были удивлены и очень обрадованы обещанием папы: Чубарка да ещё ишак! Целый день обсуждали, как мы тогда разместимся. Решили так: один кто-ни­будь на ишаке, а трое — на Чубарке. Отлично!

За обедом отец сказал матери:

— Чубарый-то наш совсем поправился. Я думаю опять начать на нём ездить. А ребятам я обещал вме­сто него ишака.

— Вместо Чубарки! — ахнули мы в один голос.

— Ну, уж это дудки!

— Сначала отдали, а теперь отбирать...

— Так хорошие родители не поступают! — сказа­ла Соня с дрожью в голосе. — Ты, папа, конечно, сей­час велишь нам выйти из комнаты, но мы и сами уй­дём, а только... нехорошо так!

Она встала и гордо направилась к двери. Я и Юля молча последовали за ней.

— Мама! — сказала Наташа, слезая со стула и то­же отправляясь за нами. — А ты что же молчишь?

Мама вступилась за нас. Она что-то долго говорила вполголоса.

— Не могу же я отдать здоровую, сильную лошадь вместо игрушки! — громко ответил отец.

— Зачем вместо игрушки? На нём ездят в школу, по всяким поручениям. Чубарый дома несёт всю рабо­ту. А для объездов он теперь не годится: он может опять простудиться. Ведь у тебя же есть для этого слу­жебная лошадь. Наконец, ты можешь купить себе лю­бую лошадь. Но Чубарого выходили ребята....

— А мне больше нравится именно Чубарый. Я счи­таю, что нельзя так потакать всем ребячьим капризам.

Они замолчали. Мы тоскливо переглянулись: вот так похвастались Чубаркой! Что-то будет теперь?

Чубарка сам решил этот спор.

Страшные дни ледника и долгая болезнь навсегда запомнились лошади. Он положительно боялся отца,. боялся его вида и голоса.

Из его рук он отказывался брать лакомства и все­гда прижимал уши, когда отец поглаживал его.

Отцу это было неприятно. Чубарка прежде очень любил своего хозяина, и отец старался опять с ним по­дружиться.

Как-то вечером отец в прекрасном настроении воз­вращался домой. Проходя мимо конюшни, он вздумал зайти приласкать Чубарого и угостить его яблоком.

В конюшне было темно. Отец прошёл в стойло. Ло­шадь сердито всхрапнула.

— Но-но! Не узнал? — примирительно крикнул отец.

Нет, Чубарка узнал его сразу. Он подобрался и вдруг изо всей силы грохнул копытами в стену.

Отец бросился в угол. Лошадь тоже притихла и вгляделась в темноту.

— Чубарка! Чубарка, ты что это? А? Хозяина? Своего собственного хозяина? Ах ты, злопамятная ско­тина!

Через несколько дней к нам во двор привели горя­чего серого иноходца.

— Годен только под седло! — с довольным видом объявил отец. — Сидишь на нём словно в кресле. А в ушах ветер свистит, да столбы знай мелькают вдоль дороги.

Мы с увлечением исполнили за конюшней танец «диких с острова Фиджи».

Вскоре после этого отец совершенно помирился с Чубарым, но никаких попыток отобрать у нас нашего верного друга он больше не делал.

В Озёрный посёлок перебрался новый доктор. Это был весёлый толстый человек, и карманы у него всегда были набиты конфетами, крючками для удочек, свис­тульками и другими прекрасными и полезными веща­ми. Нашего Чубарку он называл «ледниковый период».

Нам очень нравилось, как он красиво и научно вы­ражался. Карманы его тоже пришлись нам по душе. Докторята были нам сверстники. И всё было бы отлич­но, если бы не лошади.

Докторские гнедые не давали нам жить. Каждый день они летели в школу впереди Чубарого. Они были отличные лошади, эти докторские гнедые, мы должны были это признать. А вы думаете — это приятно?

С первого же дня докторята стали задевать Чуба­рого:

— Куда вам с вашим «периодом» до Орлика и Змейки!

—— Да если бы Чубарый только захотел...

— А что же он не захочет?

— Стоит тоже... со всякими гоняться.

— «Со всякими»!.. У, хвастунишки несчастные!

Мы долго крепились. Гоняться по дороге в школу нам запретили, пригрозив отобрать Чубарого. А док­торские думали: мы боимся — и дразнили нас всё пуще.

И мы не выдержали.

— Ну ладно. Вставайте только пораньше — погля­дим, чья возьмёт.

Назавтра, в шесть утра, мы выехали из ворот и ждали на дороге.

Юля старательно завязала под подбородком тесё­мочки от шапки.

Мы оглянулись на докторский дом.

У них ворота были настежь. Темногнедая пара стояла в глубине двора. Вот все выходят, усаживают­ся. Тронулись...

Стуча копытами, кони пробежали по мосту. Исчез­ли за поворотом. Ага, вот они...

— Трогай! — закричала я вдруг неожиданным ка­ким-то голосом.

Сани дёрнулись. От толчка у меня звонко стукнули челюсти.

Мы выехали в поле.

Гонка должна была начаться сразу же, за первым поворотом, а закончиться у спуска, возле мельницы, около каменных столбов.

Мы волновались за Чубарого и молчали. Был силь­ный мороз, но Юля стянула рукавицы.

— Жарко, — сказала она и бросила их на дно са­ней.

Лошади выровнялись и понеслись.

Мне хорошо запомнилось это утро. Над белым по­лем холодный дым. Солнце только-только начинало выглядывать. По гладкой, пустынной дороге с визгом скользили двое саней.

Сегодня уж Юля не решилась пустить противника вперёд (как она иногда делала), а старалась держать­ся всё время наравне.

Чубарый шёл превосходно. Мы ждали только пер­вого лога. После него сразу всё будет ясно. Там, за по­воротом, дорога настолько узкая, что двум саням ря­дом ни за что не проехать. Либо проскочить вперёд, либо пропустить докторские сани.

Юля это хорошо понимала и торопилась изо всех сил. Вот лог уже близко, а сани всё ещё идут вровень.

За поворотом спуск и небольшой подъём на гору. Рядом ещё есть старая, почти заброшенная дорога. По ней и спуск и подъём короче, но гораздо круче.

Юля оглянулась на нас.

— Айда по старой! — махнула рукой Соня.

И в тот момент, когда докторские сани проскакали вперёд, мы резко повернули, провалились в сугроб, вы­брались на старую дорогу, ахнули вниз и вылетели на­верх под самым носом у гнедых.

— Ой-ой! — вырвалось у киргиза-кучера. — Кон-дай яхши! (Вот как здорово!)

Теперь только не пропустить их в узком повороте у реки.

Сзади слышны удары кнута. Это докторский кучер в сердцах хлещет по гнедым. Наш Чубарый мчит впе­реди вдоль самого берега. И вон уж виднеются камен­ные столбики...

Последний поворот.

Р-раз!..

Сани сильно накренились, раскатились, и мы, как горох, посыпались на лёд.

Падая, я видела, как мелькнули гнедые и, тяжело дыша, стали у финиша.

Вытряхнув нас, сани выпрямились. Юля сильно ударилась, но осталась в санях. Она выехала на доро­гу, остановила Чубарку и сконфуженно глядела, как мы, прихрамывая и потирая бока, подбирали шапки и книжки.

Подбежали докторский кучер и старшая девочка. Они участливо спросили, скрывая торжество:

— Ну что, все целы? Костей не поломали?

— Не поломали! — буркнула Соня.

Докторские, широко улыбаясь, вернулись обратно, что-то крикнули, и гнедая пара спокойно покатила дальше.

«Тогда считать мы стали раны...»

Соня вывихнула большой палец. Юля разбила зу­бы, стукнувшись о передок саней, и всё время плевала кровью. У Наташи была шишка на лбу и ссадина на носу, а мне отдавили ногу.

Всем было больно. Но что это за боль! Главное, первыми пришли всё-таки гнедые!

К весне Чубарка совсем выправился и стал, как прежде, драчуном и забиякой. Чуть только забудут за­переть ворота, он уже на улице и уже дерётся с чужи­ми лошадьми.

Он умудрялся затевать драку даже в упряжи. Уви­дит бывало на другой стороне улицы лошадь, насторо­жит уши, выгнет шею гоголем, так, что со стороны да­же смотреть трудно, и медленно поворачивает сани. Подходит и начинает обнюхивать.

Долго, изгибая шеи и нетерпеливо топая ногами, стоят лошади, ноздря к ноздре. Потом вдруг завизжат, вздёрнут морды и снова внюхиваются.

Так бывало, если в упряжи. А без неё — другой разговор. Раз, два, понюхались — и хвать зубами за загривок! Или повернутся и угощают друг друга уве­систыми ударами.

Весной на холмах за посёлком паслось много ло­шадей. Чубарка неудержимо к ним стремился. И если это ему удавалось, домой его приводили покрытого рубцами, изодранного и искусанного.

Один раз ему так разбили глаз, что сделалось бель­мо. И долго мы возились: лечили Чубарку, вдувая ему в больной глаз сахарную пудру.

А то ещё было — от удара напух у него подмышкой здоровый нарыв. Мы ставили ему согревающие компрессы, отгоняли мух, тучей лепившихся на рану, и це­лую неделю от нас несло йодоформом, как из аптеки.

— Чубарка убежит к лошадям — и его заколотят!.. Запирайте ворота, Чубарый убежит... Запирайте ко­нюшню, Чубарый... Кто это оставил открытой калит­ку? — только и слышалось целые дни.

У нас росли звери и домашние животные, но ни за одним из них не было такого надзора, как за Чубаркой.

Из-за такого несуразного Чубарютного поведения Наташа рассорилась в детском саду со своей учитель­ницей. Они никак не могли столковаться.

— Какие животные называются дикимш, а какие домашними? — спросили у неё.

— Которые живут дома — те домашние, а которые убегают — дикие.

— Ну, назови какое-нибудь дикое животное.

— Лошадь, — не задумываясь, ответила Наташа и пояснила: — Чубарка наш всё время убегает.

— Ну, а домашние тогда кто же?

— Домашние? Лиса, волк. Они никуда не убегают.. Только в погреб очень лезут и в курятник.

Учителям оставалось только расхохотаться.

— Вот история! Всё в голове перепуталось.

Наташу это обидело:

— Нет, ничего у меня не путалось. Жеребец — са­мое беглое животное. А лиса у нас только по шкафам роется, за сахаром. Я это знаю наверное: лиса у нас живёт целых три года. И волки. И никуда никто не убегает.

Так они и не поняли друг друга.

Учительница не стала доказывать, что исключения только подтверждают общее правило.

А Наташа, когда выросла, сама поняла и очень по­смеялась над своей ошибкой.

……………………………..

Соня и я болели свинкой. Шеи у нас распухли, вы­ходить нельзя. Мы сидели и тосковали, запертые от­дельно от всех, в комнате с надписью «свинюшник».

Снаружи весна, солнце, ласточки, всюду гроздья сирени, и все знакомые ребята уезжают в поле, встре­чать Первое мая.

Юлю и Наташу тоже пустили встречать. Они при­бежали к нашему окошку, круглолицые, загорелые, и, прижимая к стеклу уже облупившиеся от солнца носы, что-то кричали, рассказывали нам и хохотали. Приво­дили к окошку Чубарого. Он смотрел через стекло на наши закутанные головы.

Сквозь ограду виднелись линейки с ребятами. Учи­тель из Михайловки с флейтой, руководительница дет­ской площадки с гитарой... Кто-то принёс фотографи­ческий аппарат. Подъехало ещё множество народу.

Стало по-весеннему весело и оживлённо.

Наташу посадили на одну из линеек, а Юля и двое докторят покатили верхом. Мама вышла за калитку, помахала им вслед, а Юле, сверх того, погрозила. По­том пришла к нам в «свинюшник» ставить компрессы.

— Ты что это, мама, грозила?

— А то я грозила, чтобы помнила что надо и еха­ла поосторожнее.

Юля ехала сбоку линейки и отлично всё помнила. Но эти докторские — ох, и отъявленные же были ребя­та! — опять стали приставать к ней, чтобы гоняться. Пришлось согласиться.

Тележки пропустили вперёд. Остановились, сгруди­лись и стали уславливаться, докуда скакать.

С вечера прошёл дождь. Рыхлое, ещё не просохшее поле тянулось к горам и вдалеке словно проваливалось в черноту ущелья. Там, где исчезала дорога, чуть мая­чило сухое дерево.

— Скачем до дерева!!

Досчитали до трёх и поскакали.

— Смотрите, гоняются! — закричали впереди на тележках.

Три годовалые тёлки стояли у края дороги. Они по­вернули головы навстречу лошадям и ждали. Потом задрали хвосты, замычали и ринулись вперёд.

На беду, одна замешкалась перед Чубаркиной мор­дой. Он споткнулся на полном ходу и сразу упал на ко­лени.

Юлю словно сорвало с седла и бросило о землю.

— Я глянула, — рассказывала после Наташа, — она упала, и голова у неё откатилась в сторону, как ар­буз. Ох, как я испугалась! Соскочила с телеги, подбе­жала, вижу — это шляпа пустая. А Юля лежит с за­крытыми глазами. И Чубарый стоит рядом, отряхи­вается. Потом стал толкать её носом. Тут подбежали чужие и спугнули его. Я закричала: «Чубарку лови­те!» — и скорее за ним.

Учителя не успели опомниться, как коротенькие Наташины ноги замелькали вдогонку за лошадью. Все окончательно растерялись: одна в обмороке, другая куда-то умчалась.

Недолго думая михайловский учитель пустился за Наташей. Замечательная это была картина: вниз по дороге, балуясь и играя, рысил жеребец. За ним, рас­стегнув пальтишко и сдвинув шапочку на затылок, по­спевала толстенькая девочка, а за ней, придерживая рукой падавшее пенсне, бежал учитель:

— Наташа, Наташа, подожди!

Он махнул рукой. Пенсне моментально свалилось. Этого ещё недоставало! Учитель сощурился, замигал глазами и, встав на четвереньки, пристально уставился в грязь.

А Наташа тем временем мужественно топала кало­шами, не теряя Чубарого из виду:

— Чубарик, Чубарка! Ну остановись ты хоть на одну минуточку!

И Чубарый как будто услыхал — пошёл всё тише, тише и остановился. Он поднял голову и загляделся на коров.

Ну, Наташа, теперь разводи пары! Долой кало­ши — мешают только. Раз, два — калоши полетели в разные стороны.

Наташа ринулась в обход.

Ох, и жаркий же это был день! Пальто и шапка от­правились за калошами.

— Чубаренький! Чубаренький! Тпрусь, тпрусь!

Наташа собрала подол платья мешочком и сделала вид, что несёт овёс. Конь недоверчиво покосился, вздёрнул мордой, отбежал несколько шагов и снова покосился.

— Тпрусь, тпрусь! — твердила Наташа с отчаяни­ем. Она как будто помешивала и пересыпала овёс в подоле, а сама подбиралась всё ближе и ближе.

Чубарый потянулся, шевельнул ноздрёй и заглянул в платье.

Наташа быстро ухватила повод. Попался! Теперь уже незачем притворяться. Она опустила платье. Чубарка не поверил, что его надули, и принялся разыски­вать овёс. Он дул Наташе в лицо, дёргал её зубами за платье и даже куснул за живот.

Он тормошил её до тех пор, пока она не шлёпнула его по большой лоснящейся щеке:

— Нагнул бы лучше голову, дурной! Надо же мне перебросить поводья.

Ну вот, теперь всё как следует. Остаётся толь­ко сесть в седло. Вы думаете, это легко сделать, если стремена подняты так высоко, что до них не дотя­нешься?

Наташа огляделась.

Недалеко от дороги лежал большой камень. Она подвела к нему Чубарого, взобралась в седло и поеха­ла обратно, устало отдувая красные от солнца и бе­готни щёки.

Первым ей встретился учитель. Он подобрал на до­роге Наташины пальто и калоши и всё удивлялся, не понимая, откуда взялись эти вещи. Пенсне он так и не разыскал и прищурился на Наташу, задумчивый и со­средоточенный.

Наташа подумала, что он сердится и потому щу­рится и проходит мимо. Она придержала Чубарого и закашляла.

Учитель не обратил на это никакого внимания.

— Тогда отдайте калоши, — не выдержала Ната­ша. — Вы что, уже домой идёте?

— А-аа, это ты? А я не узнал тебя на лошади. Ку­да ты помчалась? Чубарый и без тебя отлично нашёл бы дорогу домой.

— Вот этого-то я больше всего и боялась. Прибе­жал бы домой, напугал бы всех. Мама могла бы поду­мать, что Юля насовсем убилась. Я затем и бежала, чтобы его не пустить.

— Скажите, какая догадливая! А мне это даже не пришло в голову. Так, значит, ты его здесь, на дороге, поймала, не дома?

Учитель пошёл рядом с лошадью. Наташа расска­зывала, как она обманула Чубарого. Учитель внима­тельно слушал. Несколько раз он пристально вгляды­вался в простодушное лицо рассказчицы, закидывал голову и хохотал.

— Ну, ты прямо молодец! А я вот потерял очки и теперь не знаю, что делать.

— А где вы их потеряли?

— Да вон, кажется, там...

— Давайте я поищу. Подержите Чубарика.

Наташа спустилась на землю и стала ходить, со­гнувшись в три погибели.

— Вот же они! — крикнула она вдруг, поднимая залепленные грязью пенсне.

— Ну, теперь я живу! — повеселел учитель. Он вы­тер пенсне носовым платком, надел на нос и сказал: — Куда же мы теперь? Домой или к Юле?

— Зачем домой? Дома, пожалуйста, ничего не го­ворите. Напрасно только достанется Юле, да и Чубарку могут отнять. Лучше поедемте к Юле поскорее. Хо­тите, садитесь сзади меня... Да не так! С левой сторо­ны надо садиться.

Учитель, улыбаясь командирскому Наташиному тону, полез на спину лошади. Чубарка повернул голо­ву и с удивлением смотрел. Он сразу же почуял, что учитель — неважный ездок. Только учитель занёс но­гу, Чубарый изловчился и куснул его за ляжку. Учи­тель умостился за седлом, потёр ляжку и поправил пенсне.

— А правь ты сама. Я ведь не умею, — сказал он и сконфузился.

Теперь уж и Наташа повернула голову и взглянула на этого странного большого человека.

Юлина голова быстро поправилась, и всё пошло по-старому. Потом, долгое время спустя, стала она у неё сильно болеть.

— Может быть, это от того удара, — сказал док­тор.

Боли мучили Юлю круглый год. А зимой ещё и Со­ня сломала себе руку.

Раз вечером возвращалась она мимо колоды, где поят лошадей.

Там стояли чьи-то кобылицы. Чубарка, конечно, заартачился, заплясал на льду, поскользнулся и упал.

Падая, Соня вытянула руку вперёд, и рука слома­лась. Кость хрустнула в двух местах — у кисти и чуть пониже локтя. Это было так больно, что, по словам Сони, во рту у неё стало «ужас как сладко, а в голове сразу замигали звёзды».

В это время проходил какой-то знакомый. Он под­бежал, поднял лошадь и Соню:

— Что, больно?

— Очень, — сказала Соня сквозь зубы. — Ох, не троньте руку! Домой! Ведите Чубарого в поводу.

Мы с матерью разматывали нитки. Вдруг откры­лась дверь. В комнату вошёл пар, потом Соня, неся перед собой согнутую руку, потом знакомый, поддер­живая её.

У Сони слетела шапка, голова растрепалась, и одна бровь вздёрнулась, как у мамы, высоко, до самых во­лос.

— Не пугайся, пожалуйста, — сказала она мате­ри, — я просто сломала руку. Но Чубарка тут ни при чём. Он сам тоже упал и ударился.

Мать посмотрела на неё широкими глазами и схва­тилась за голову:

— Полжизни... Всю жизнь вы у меня отняли со своим Чубаркой! Что мне только делать с вами, не знаю!

А после что поднялось! Все забегали, засуетились. С Сони начали снимать тулупчик. Только дотронулись до рукава — Соня как закричит! Стали резать рукав. Вынули руку. Она распухла, стала как полено. Кто-то сказал, что надо её в горячую воду. Опустили в горя­чую воду. Потом стали спорить:

— Зачем в горячую? В холодную надо.

Вынули из горячей, опустили в холодную. Соня да­же посинела от боли. Молчит, молчит — и вдруг гром­ко так:

— Ой! Ой! Ой! Как больно...

Подоспел отец с толстым доктором. Доктор нагнул­ся к Соне и всплеснул руками. Воду сейчас же унесли. Потом приготовили бинты, какие-то палочки и что-то белое, как мел.

Доктор снял пиджак, засучил рукава, подбежал к Соне, а отец с матерью держали её за плечи. Соня страшно закричала:

— Ай, ай, не могу-у-у-у... — и лягнула доктора но­гой в живот.

Он отскочил, как мячик.

— Деточка, деточка...

Соня от боли потеряла сознание.

Руку вложили в лубки, забинтовали и дали Соне каких-то капель. Потом её уложили в кровать. Но она не могла улежать на месте. Рука так болела и ныла, что Соня всю ночь металась по комнате.

Просыпаясь, я слышала, как она ходит из угла в угол, качает забинтованную руку и баюкает её со сле­зами в голосе:

— А-а-а! А-а-а!..

У нас с Чубарым была настоящая дружба, и Чу­барка надеялся на нас так же, как мы на него.

— Наш Чубарка не выдаст. Уж Чубарый-то, не­бось, не сплохует, — часто говаривали мы.

И правда, Чубарый ни разу не сплоховал.

Оттого ли, что всё время он проводил с нами и мы очень баловали и холили его, или уж это нужно было приписать его уму и понятливости (в чём мы, впрочем, не сомневались), но он отлично нас понимал. Мы ча­сто с ним разговаривали, и он был настолько чуток, что по тону голоса догадывался, в каком настроении его хозяева.

Был с нами такой случай. Меня и Наташу послали в город с поручениями. На базаре я слезла и пошла в ряды покупать, а Наташа на Чубаром отъехала и ста­ла в сторонке.

Через некоторое время я оглянулась, смотрю — около неё стоят какие-то люди. Гладят Чубарого, сме­ются.

После покупок мы устроились в тени. Дали Чуба­рому клеверу, проверили расходы и покупки и сидим дожидаемся, когда кончится жара, чтобы ехать домой.

Тут вспомнила я, что мне надо ещё забежать к са­пожнику.

Оставила лошадь и вещи с Наташей и побежала на другой конец города.

Вернулась — уже темнеть стало.

Наташа сказала, что к ней опять приходили какие­-то «дяди». Спрашивали, далеко ли она живёт.

— Я сказала, что около озера... А у них лошадь какая красивая!

Эти «дяди» мне что-то не понравились. Как раз на­кануне я слыхала, что у соседей украли двух лошадей.

— Поедем-ка лучше, Наташа, поскорее домой. А то как бы из-за этих дядек с нашим Чубариком чего не случилось.

Мы лихорадочно собирались. Но пока запаковали покупки, сложили их в мешок, съездили к колодцу, на­поили Чубарого, стало совсем темно.

Дорога шла по длинной тёмной аллее до лога. По логу бежала река, которую нужно было переезжать вброд. Потом подъём на гору. И дальше до озера ров­ное поле.

Мы выехали на аллею, и Чубарый пошёл своей пре­восходной рысью.

Наташа крепко уцепилась за меня руками. Мы еха­ли без седла. Она сидела за мной. Я правила.

Не успели мы проехать двух километров, как я убе­дилась, что за нами кто-то скачет.

— Ну-ка, Наташа, — сказала я, останавливая Чу­барого и вытягивая ступенечкою босую ногу, — пере­бирайся-ка ты вперёд.

— Зачем?

— Мы сейчас поедем очень быстро, и ты можешь и меня стянуть и сама упасть. А впереди ты будешь дер­жаться за гриву'.

Наташа быстро перелезла.

— Ну, поехали... Чубарый, айда!

Чубарый рванул и понёсся. Никогда он не бежал так хорошо, как в эту ночь.

Поднялся ветер, и деревья, кланяясь, уходили назад.

Задача заключалась в том, чтобы успеть добраться до лога.

Там, у реки, на мельнице, — знакомый мельник; если попросить, он, наверно, не откажется проводить нас до дому.

Ветер дул нам в спину, и с его порывами всё ближе раздавался топот погони. Догонявшая нас лошадь шла полным карьером.

Я поняла, что нам не убежать, и решилась на опас­ную уловку — спрятаться, чтобы погоня проскочила вперёд нас.

Я свернула с дороги, подъехала под ветвистое де­рево и остановилась.

Карьер послышался совсем близко. Чубарка насто­рожился.

Вдруг я вся похолодела: кобыла!.. У них была ко­была! Это значило, что Чубарый непременно заржёт.

— От кого мы спрятались? — спросила меня шёпотом Наташа.

— Молчи, Наташа! Ох, молчи! Чубарик, и ты молчи, — как-то невольно прошептала я, поглаживая его горячую шею.

В лунных просветах замелькала лёгкая тень. Кобы­ла бежала, как кошка, беззвучно касаясь земли.

Наташа что-то шептала Чубарому. Мы обе тряс­лись, как в ознобе.

Кобыла исчезла за поворотом.

— Проехали, кажется?

— Подожди. Ещё нельзя,... Они ещё близко.

В это время Чубарый поднял голову, прислушался и звонко заржал.

Вот было! Мы тихо ахнули...

Один, два, сразу три лошадиных голоса ответили на его ржанье. На дорогу выехали телеги.

Я думала, что они едут к озеру, и прямо подпрыги­вала от радости: тогда не надо тревожить мельника — за телегами и мы отлично доедем.

Мы проехали уже и мельницу и лог. Дальше доро­ги расходились. Телеги неожиданно свернули налево, и мы опять остались одни.

Светила полная луна, и дорога была гладкая и бе­лая, как полотно.

— Ну, Чубарый, лети!

Не успели ещё телеги скрыться из виду, как знако­мый стук копыт снова послышался у нас за спиной.

Наташа вцепилась в Чубаркину гриву. Я сжала ко­ленями бока коня и почти что не правила.

По белой от луны дороге, ныряя, мчалась чёрная тень.

— Ну, Чубарый, вся надежда на тебя. И-ии-их!

Чубарый сорвался в карьер. Наше волнение и страх передались ему. Это была бешеная скачка.

Вот и первые огоньки посёлка. Мы влетели в улицу, завернули за угол… и опомнились на траве перед на­шей калиткой.

Чубарый остановился так резко, что мы обе переле­тели через его голову.

На крыльце затопали чьи-то ноги. Кто-то с фонарём шёл к воротам.

— Я прекрасно слышала: примчался, как сума­сшедший, и остановился у наших ворот, — услышали мы Сонин голос.

Чубарый заржал.

— Ага, видишь? Чубарка. Они! Они!

— Неужели вернулись? — закричала мама с крыльца.

— Это мы. Откройте! — откликнулась я немножко вздрагивающим голосом. — Что же вы не открываете?

Мы с Наташей взяли Чубарого под уздцы и вместе с ним прошли в ворота.

— Миленький ты мой, умница моя! — шептала ему Наташа.

— Наташа, смотри только никому не проболтайся об этом.

Но сохранить приключение в тайне не удалось. Со­ня и Юля пошли посмотреть Чубарого и вернулись со скандалом:

— Что вы сделали с Чубаркой? Пойдите посмотри­те, на кого он похож! Хоть выжми. До сих пор отды­шаться не может.

— Свинство какое! Так гонять... Никогда не полу­чите больше лошади!

— Мы не гоняли, — растерянно ответила Наташа и оглянулась на меня, — мы потихоньку ехали.

— «Потихоньку»! Что ты врёшь? По лошади, не­бось, сразу видно.

— Правда, Наташа, зачем ты говоришь неправду? Мы же ведь ехали быстро, мчались прямо во весь опор.

— А зачем же ты сказала, чтобы никому не рас­сказывать?

— Чего не рассказывать? — заинтересовалась мама.

— Да что мы с ней удирали.

Я увидела, что Наташа проговорилась, и рассказа­ла тогда уже всё.

Мы так привыкли всем делиться с Чубаркой, что предлагали ему, не разбирая, всё что ни попало. Как-то Юля ела котлетку. Чубарка потянулся к ней. Юля от­ломила половинку и угостила его. Он съел с большим удовольствием и стал искать ещё.

А в другой раз — на прогулке. Мы уже собирались домой и приканчивали оставшийся провиант, чтобы не тащить его обратно. Все были сыты до отвала, а ещё оставался хлеб и бутылка молока. Хлеб отдали соба­ке, а молоко вылили в клеёнчатую Юлину шляпу и шу­тя предложили Чубарому.

Он выпил всё до капли и аппетитно закусил краюш­кой хлеба.

Понятно, что после этого мы часто удивляли стар­ших своими разговорами о том, что лошади питаются молоком и котлетами.

— Откуда вы это берёте?

— От Чубарки от нашего. Он всё это с удоволь­ствием ест.

Мы забирались на кручи, в самую отчаянную глушь, и всегда у нас была твёрдая уверенность, что Чубарый вывезет. Случалось нам заблудиться. Тогда мы бросали поводья, и он сам находил дорогу.

Мне запомнилось, как мы ездили в Михайловку за картошкой.

Село стояло на горе, и подъём к нему был очень крутой.

Как раз за день перед тем прошёл снег с дождём, потом ударил мороз, и была страшная гололедица.

Перед нами ехало ещё трое саней, но все они замя­лись перед подъёмом. Лошади наотрез отказывались идти: делали несколько шагов в гору и потом пятили сани назад.

Мы выскочили вперёд:

— А ну-ка, Чубарик!

С торжеством мы увидели, что Чубарка послушно и сильно влёг в хомут.

Начали подниматься.

С первых шагов стало ясно, что мы сделали безоб­разную глупость.

По горе ещё вчера сбегала вода, а сегодня она за­стыла ледяной корой. Подъём был невозможно труд­ный.

Чубарый беспрестанно скользил.

Дорога шла узкой лентой. Слева — стена, спра­ва — обрыв.

Назад теперь уже не повернуть. Хочешь не хочешь, а приходилось взбираться. Снизу нам что-то кричали, но мы ничего не слышали, не понимали и только со страхом глядели на Чубарку.

Он карабкался, падал... И опять карабкался из по­следних сил.

Скоро конец.

На хребте показались люди.

В это время Чубарый упал на колени.

— Ну, ну, ну, Чубаренький! — взмолилась Соня, сжимая руками передок саней.

Чубарый, тяжело дыша, пополз на коленях.

А сверху уже бежали крестьяне. Один подхватил его под уздцы, другой подпрягся к оглобле, третий тол­кал сани сзади.

— Эээй-эй! — кричали они разом. — Понатужься-ка ещё немного, родной!

Мы выбрались наверх и стояли, не веря своим гла­зам.

— Ну, лошадь! — раздалось вокруг. — Вот это конь! Этот не выдаст: на коленях доползёт.

Мы опомнились и с благодарностью оглянулись. Чубарый стоял окружённый людьми. Дрожащую пе­реднюю ногу он выставил вперёд и на неё склонил усталую, взмыленную голову. Бока у него мучительно вздымались. Меня точно кольнуло:

— Дышит как... И всё из-за нас, подлецов...

Вскоре после этого Чубарый начал прихварывать.

Однажды, придя в конюшню, мы увидели, что он лежит. А в яслях — нетронутое сено.

— Чубаренький! Что с тобой? Уж не заболел ли ты опять.?

Мы сильно встревожились, но решили подождать до обеда.

Дома в это время были какие-то неприятности, и когда Соня стала говорить про Чубарого, отец с мате­рью ответили:

— Не до вас сейчас, не приставайте.

Чубарый пролежал до самого вечера.

На ночь мы укрыли его попоной, напоили тёплой водой и придвинули к нему сено.

Пил он охотно, а к сену совсем не притронулся.

Вечером у нас был совет.

А на рассвете я и Соня пешком отправились в го­род к папиному товарищу — ветеринарному врачу.

До города было далеко.

Мороз стоял крепкий. Лица у нас налились краской, на ресницах повисли снежные звёздочки, а кончики пальцев немилосердно щипало. Но мы как-то не заме­чали ни мороза, ни усталости. Мы шли, молчали и под монотонный визг и хруст снега думали о больном Чубарике.

Врач был дома. Он расположился около самовара с горячими лепёшками и сметаной и был в прекрасном настроении.

— А, амазонки! — закричал он при виде нас. — Давайте-ка вместе разделаемся с этими лепёшками

— Спасибо. Мы не за этим.

Мы поздоровались и в волнении остановились у стенки.

От тёплой комнаты меня стало знобить. А у Сони глаза и нос блестели сильнее медного самовара.

— Ну, я вижу, у вас что-то случилось. Рассказы­вайте. Папа с мамой здоровы?

— Чубарый у нас заболел.

— Да ну! Что же с ним такое?

Мы рассказали всё, что успели заметить: он не встаёт, совсем не ест. А ведь он не очень здоровый: ведь он был в леднике, и теперь у него только одно лёгкое...

— Та-ак! Ну, вы хорошо сделали, что обратились сейчас же ко мне. Может быть, мы вылечим его ещё. Я приеду, девочки, непременно приеду, только попоз­же, к вечеру.

— К вечеру? А если он... А сейчас вы не могли бы? Дома у нас там... ссорятся. Денег им всё не хватает. А что лошадь заболела, до этого никому дела нет. Хоть умри — не обратят внимания!

Соня незаметно протянула ко мне свою руку: нет ли у меня с собою носового платка?

Я пошарила в кармане: нету. Забыла тоже. Тогда она просто смахнула около носа рукой и небрежно ска­зала:

— Мухи тут у вас...

Доктор взглянул на неё исподлобья и опять улыб­нулся:

— Ну-ну, не надо плакать...

Мы сразу повеселели: теперь он наверное поедет. И правда, он стал распоряжаться:

— Жена, погрей-ка моих гостей чаем, а я пойду разыщу валенки и соберу лекарства.

Нас усадили за стол. Доктор всё время шутил и болтал.

— Ну, вот я и готов. Вы как припутешествовали, амазонки? Верхом или в санках?

— Нет, мы просто пришли. Мы ведь ушли рано, в пять часов. Дома все ещё спали.

— Как — пришли? Пешком, с озера?

— Ну да. Из дому.

— Амазонки, вы мне положительно нравитесь! — захохотал славный ветеринар. Он переглянулся с же­ной и пошёл запрягать свою лошадь.

Мы досыта напились чаю. Поблагодарили хозяйку и вышли за доктором. Дорогой мы расспрашивали его, много ли он вылечил лошадей. Оказалось, что очень много. Мы совсем успокоились.

Завиднелся посёлок. Показались наши ворота.

Не успели мы въехать на мостик, как ворота сами растворились. Это Юля с Наташей: они всё выбегали смотреть. И как только разглядели, что мы едем, зара­нее вытащили закладку от ворот и распахнули их пе­ред нами.

Мы сейчас же пошли на конюшню.

Чубарый лежал всё так же. Врач начал вниматель­но его осматривать. Пробовал поднять, но Чубарый не мог держаться на ногах. Он повалился на землю и за­стонал. Наташа заплакала. Мы со страхом посмотрели на доктора.

— Плохо. Совсем плохо, ребятки. Вашего Чубаро­го разбил паралич. Тут уж ничего не поделаешь. Боль­ше двух-трёх дней ему не протянуть. А лучше бы по­жалеть его и пристрелить сразу. Это одна секунда, а так мучиться будет, бедняга... Да что это вы? Что вы на меня так смотрите?.. Где отец?

Он пошёл в дом, а мы стояли над Чубарым, не смея взглянуть друг на друга. Наконец, я подняла голову. Никогда больше не видела я таких жалких лиц...

К вечеру Чубарому стало ещё хуже. Он начал сто­нать и колотиться о землю. Мы, как потерянные, бро­дили около него.

Наутро Соня и я, не сговариваясь, вошли к отцу.

— Чубарый мучится... — сказала я так трудно, как будто в горле у меня перевернулось яблоко.

— Хорошо, — ответил отец. — Я знаю. Доктор го­ворил мне о Чубарике. Не горюйте, дочурки, это одно мгновение.

И он вытянул ящик, где лежал револьвер.

Мы забились по углам и не видели больше друг друга.

Но я знаю наверное, что все приходили проститься.

— Где же девочки? — удивлялась мать. — Отчего никто не обедает?

— Оставь их, — ответил отец.

Мы скрывались до поздней ночи. Так прячут только большое горе. И никто из домашних не видел, как грустные, заплаканные дети молча уходили из опустев­шей Чубаркиной конюшни.