Стихотворения. Лермонтов Михаил Юрьевич

1829

Баллада

Над морем красавица-дева сидит;
И, к другу ласкаяся, так говорит:

«Достань ожерелье, спустися на дно;
Сегодня в пучину упало оно!

Ты этим докажешь свою мне любовь!»
Вскипела лихая у юноши кровь,

И ум его обнял невольный недуг,
Он в пенную бездну кидается вдруг.

Из бездны перловые брызги летят,
И волны теснятся, и мчатся назад,

И снова приходят и о берег бьют,
Вот милого друга они принесут.

О счастье! он жив, он скалу ухватил,
В руке ожерелье, но мрачен как был.

Он верить боится усталым ногам,
И влажные кудри бегут по плечам...

«Скажи, не люблю иль люблю я тебя,
Для перлов прекрасной и жизнь не щадя,

По слову спустился на черное дно,
В коралловом гроте лежало оно. —

Возьми!» — и печальный он взор устремил
На то, что дороже он жизни любил.

Ответ был: «О милый, о юноша мой!
Достань, если любишь, коралл дорогой».

С душой безнадежной младой удалец
Прыгнул, чтоб найти иль коралл, или конец.

Из бездны перловые брызги летят,
И волны теснятся, и мчатся назад,

И снова приходят и о берег бьют,
Но милого друга они не несут.

Комментарии.

Это стихотворение было написано Лермонтовым, когда ему бы­ло всего пятнадцать лет.

У Шиллера есть баллада «водолаз» («Der Taucher»), в кото­рой рассказана старинная легенда. Паж по предложению короля спускается в морскую пучину и достает со дна брошенный коро­лем кубок; вернувшись, он рассказывает про ужасы, которые ви­дел на дне. Тогда король предлагает ему спуститься вторично, обещая не только подарить кубок и перстень с алмазом, но и вы­дать за него свою дочь.

Паж кидается в волны, но обратно не возвращается.

Лермонтов написал свою «Балладу» под впечатлением этой баллады Шиллера. Но у Лермонтова юношу посылает в морскую пучину не король, а любимая женщина, требующая, чтобы он доказал ей, рискуя жизнью, свою любовь. Баллада Лермонтова написана очень сжато, фабула почти конспектирована, стихотво­рение впятеро короче «Водолаза». Близки только концы обеих баллад.

Война

Зажглась, друзья мои, война:
И развились знамена чести;
Трубой заветною она
Манит в поля кровавой мести!
Простите, шумные пиры,
Хвалы достойные напевы,
И Вакха милые дары,
Святая Русь и красны девы!
Забуду я тебя, любовь,
Сует и юности отравы,
И полечу, свободный, вновь
Ловить венок небренной славы!

Комментарии.

Стихотворение написано в связи с турецкой кампанией, начав­шейся в 1829 году.

Перчатка (из Шиллера)

Вельможи толпою стояли
И молча зрелища ждали;
       Меж них сидел
Король величаво на троне;
Кругом на высоком балконе
Хор дам прекрасный блестел.

Вот царскому знаку внимают,
Скрыпучую дверь отворяют,
И лев выходит степной
Тяжелой стопой.
И молча вдруг
Глядит вокруг,
Зевая лениво,
Трясет желтой гривой
И, всех обозрев,
Ложится лев.

И царь махнул снова,
И тигр суровый
С диким прыжком
Взлетел опасный
И, встретясь с львом,
Завыл ужасно;
Он бьет хвостом,
       Потом
Тихо владельца обходит,
Глаз кровавых не сводит...

Но раб пред владыкой своим
Тщетно ворчит и злится:
И невольно ложится
       Он рядом с ним.

Сверху тогда упади
Перчатка с прекрасной руки
Судьбы случайной игрою
Между враждебной четою.

И к рыцарю вдруг своему обратясь,
Кунигунда сказала, лукаво смеясь:
«Рыцарь, пытать я сердца люблю.
Если сильна так любовь у вас,
Как вы твердите мне каждый час,
То подымите перчатку мою!»

И рыцарь с балкона в минуту бежит,
И дерзко в круг он вступает,
На перчатку меж диких зверей он глядит
И смелой рукой подымает.
*
И зрители в робком вокруг ожиданье,
Трепеща, на юношу смотрят в молчанье.
Но вот он перчатку приносит назад.
Отвсюду хвала вылетает,
И нежный, пылающий взгляд —
Недального счастья заклад —
С рукой девицы героя встречает.
Но, досады жестокой пылая в огне,
       Перчатку в лицо он ей кинул:
«Благодарности вашей не надобно мне!»
       И гордую тотчас покинул.

Комментарии.

Неполный перевод баллады Шиллера («Der Handschuh»); Лер­монтов в юности сильно увлекался Шиллером. Через два года после Лермонтова эту балладу перевел Жуковский.

Жалобы турка

(Письмо. К другу, иностранцу)

Ты знал ли дикий край, под знойными лучами,
Где рощи и луга поблекшие цветут?
Где хитрость и беспечность злобе дань несут?
Где сердце жителей волнуемо страстями?
       И где являются порой
Умы и хладные и твердые как камень?
Но мощь их давится безвременной тоской,
И рано гаснет в них добра спокойный пламень.
Там рано жизнь тяжка бывает для людей,
Там за утехами несется укоризна,
Там стонет человек от рабства и цепей!..
       Друг! этот край... моя отчизна!
P. S.
       Ах! если ты меня поймешь,
       Прости свободные намеки;
       Пусть истину скрывает ложь:
       Что ж делать? — Все мы человеки!..

Комментарии.

Первая строжа этого стихотворения похожа на начало извест­ной песни Гёте: «Ты знаешь ли тот край, где цветут лимоны», в которой Гёте воспевает Италию. Лермонтов в «Жалобах турка» описывает мрачный край: это, конечно, не Турция, как можно подумать по заглавию, а Россия. Такая замена — частый в тогдаш­ней литературе прием борьбы с цензурой. Лермонтов описывает здесь Россию при Николае I, в годы, последовавшие за разгромом декабристов (1825).

Эпиграммы 1-6

1
Есть люди странные, которые с друзьями
       Обходятся как с сертуками:
Покуда нов сертук: в чести — а там
       Забыт и подарен слугам!..

2
Тот самый человек пустой,
Кто весь наполнен сам собой.

3
       Поэтом (хоть и это бремя)
Из журналиста быть тебе не суждено;
Ругать, и льстить, и лгать в одно и то же время.
       Признаться — очень мудрено!

4. Г-ну П....
Аминт твой на глупца походит,
Когда за счастием бежит;
А под конец так крепко спит,
Что даже сон другим наводит.

5
Стыдить лжеца, шутить над дураком
И спорить с женщиной — всё то же,
       Что черпать воду решетом:
От сих троих избавь нас, боже!..

6
Дамон, наш врач, о друге прослезился,
Когда тот кончил жизнь; поныне он грустит;
(Но не о том, что жизни друг лишился):
Пять раз забыл он взять билеты за визит!..

1830

Кавказ

Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей,
       Люблю я Кавказ.

В младенческих летах я мать потерял.
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас.
За это люблю я вершины тех скал,
       Люблю я Кавказ.

Я счастлив был с вами, ущелия гор;
Пять лет пронеслось: все тоскую по вас.
Там видел я пару божественных глаз;
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
       Люблю я Кавказ!..

Комментарии.

Кавказ — одна из любимых тем Лермонтова, проходящая че­рез все его творчество. Впервые он увидел Кавказ мальчиком, в 1825 году. Природа Кавказа и жизнь горцев произвели на него сильное впечатление. Лермонтов вспоминает о виденном на Кавка­зе в одном из первых же своих стихотворений («Черкешенка» 1829 год):

Я видел вас: холмы и нивы,
Разнообразных гор кусты,
Природы дикой красоты,
Степей глухих народ счастливый
И нравы тихой простоты!

Воспоминаниям о Кавказе посвящено и это стихотворение.

Баллада

В избушке позднею порою
Славянка юная сидит.
Вдали багровой полосою
На небе зарево горит...
И, люльку детскую качая,
Поёт славянка молодая...

«Не плачь, не плачь! иль сердцем чуешь,
Дитя, ты близкую беду!..
О, полно, рано ты тоскуешь:
Я от тебя не отойду.
Скорее мужа я утрачу.
Дитя, не плачь! и я заплачу!

Отец твой стал за честь и Бога
В ряду бойцов против татар,
Кровавый след ему дорога,
Его булат блестит, как жар.
Взгляни, там зарево краснеет:
То битва семя смерти сеет.

Как рада я, что ты не в силах
Понять опасности своей,
Не плачут дети на могилах;
Им чужд и стыд и страх цепей;
Их жребий зависти достоин...»
Вдруг шум — и в двери входит воин.

Брада в крови, избиты латы.
«Свершилось! — восклицает он, —
Свершилось! торжествуй, проклятый!...
Наш милый край порабощён,
Татар мечи не удержали —
Орда взяла, и наши пали».

И он упал — и умирает
Кровавой смертию бойца.
Жена ребенка поднимает
Над бледной головой отца:
«Смотри, как умирают люди,
И мстить учись у женской груди!..»

Нищий

У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою!

Комментарии.

В ранней юности Лермонтов был влюблен в Е. А. Сушкову. Сушкова была старше Лермонтова и относилась к нему, как к мальчику. Лермонтов очень страдал и писал Сушковой стихи, в которых говорил о своей любви.

В августе 1830 года компания молодежи отправилась из Середникова в Москву с тем, чтобы пойти пешком в Троице-Сергиевскую лавру. В этой прогулке приняли участие Сушкова и Лер­монтов. Описывая эту прогулку, Сушкова рассказывает, как Лер­монтов писал ей стихотворение «Нищий»:

«В трактире мы переменили запыленные платья, умылись и по­спешили в монастырь отслужить молебен. На паперти встретили мы слепого нищего. Он дряхлою, дрожащею рукою поднес нам свою деревянную чашечку; все мы надавали ему мелких денег. Услыша звук монет, бедняк крестился, стал нас благодарить, при­говаривая: «Пошли вам бог счастие, добрые господа; а вот на­медни приходили сюда тоже господа, тоже молодые, да шалуны, насмеялись надо мною: наложили полную чашечку камушков. Бог с ними!..» Мы возвратились домой, чтобы пообедать и отдох­нуть. Все мы суетились около стола, в нетерпеливом ожидании обеда, один Лермонтов не принимал участия в наших хлопотах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его быстро бегал по клочку бумаги, и он как будто не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усаживаясь за обед и принимаясь за ботвинью. Окончив писать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся «стул против меня и передал мне нововышедшие из-под его каран­даша стихи».

К ***

Не думай, чтоб я был достоин сожаленья,
Хотя теперь слова мои печальны; — нет;
Нет! все мои жестокие мученья —
Одно предчувствие гораздо больших бед.

Я молод; но кипят на сердце звуки,
И Байрона достигнуть я б хотел;
У нас одна душа, одни и те же муки;
О если б одинаков был удел!...

Как он, ищу забвенья и свободы,
Как он, в ребячестве пылал уж я душой,
Любил закат в горах, пенящиеся воды,
И бурь земных и бурь небесных вой.

Как он, ищу спокойствия напрасно,
Гоним повсюду мыслию одной.
Гляжу назад — прошедшее ужасно;
Гляжу вперёд — там нет души родной!

1831

1831-го, июня 11 дня

1

Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я минутами лишь жил;
И те мгновенья были мук полны,
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями. Но сон,
Как мир, не мог быть ими омрачен.

2

Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной,
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! всё было ад иль небо в них.

3

Холодной буквой трудно объяснить
Боренье дум. Нет звуков у людей
Довольно сильных, чтоб изобразить
Желание блаженства. Пыл страстей
Возвышенных я чувствую, но слов
Не нахожу и в этот миг готов
Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь
Хоть тень их перелить в другую грудь.

4

Известность, слава, что они?— а есть
У них над мною власть; и мне они
Велят себе на жертву всё принесть,
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им!— неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и, живой,
Я смерти отдал всё, что дар земной.

5

Но для небесного могилы нет.
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймет их, удивленный свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Со мною не умрешь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
С моим названьем станут повторять
Твое: на что им мертвых разлучать?

6

К погибшим люди справедливы; сын
Боготворит, что проклинал отец.
Чтоб в этом убедиться, до седин
Дожить не нужно. Есть всему конец;
Немного долголетней человек
Цветка; в сравненье с вечностью их век
Равно ничтожен. Пережить одна
Душа лишь колыбель свою должна.

7

Так и ее созданья. Иногда,
На берегу реки, один, забыт,
Я наблюдал, как быстрая вода
Синея, гнется в волны, как шипит
Над ними пена белой полосой;
И я глядел, и мыслию иной
Я не был занят, и пустынный шум
Рассеивал толпу глубоких дум.

8

Тут был я счастлив... О, когда б я мог
Забыть, что незабвенно! женский взор!
Причину стольких слез, безумств, тревог!
Другой владеет ею с давных пор,
И я другую с нежностью люблю,
Хочу любить,— и небеса молю
О новых муках; но в груди моей
Всё жив печальный призрак прежних дней.

9

Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим;
Тоска блуждает на моем челе.
Я холоден и горд; и даже злым
Толпе кажуся; но ужель она
Проникнуть дерзко в сердце мне должна?
Зачем ей знать, что в нем заключено?
Огонь иль сумрак там — ей всё равно.

10

Темна проходит туча в небесах,
И в ней таится пламень роковой;
Он, вырываясь, обращает в прах
Всё, что ни встретит. С дивной быстротой
Блеснет, и снова в облаке укрыт;
И кто его источник объяснит,
И кто заглянет в недра облаков?
Зачем? они исчезнут без следов.

11

Грядущее тревожит грудь мою.
Как жизнь я кончу, где душа моя
Блуждать осуждена, в каком краю
Любезные предметы встречу я?
Но кто меня любил, кто голос мой
Услышит и узнает? И с тоской
Я вижу, что любить, как я,— порок,
И вижу, я слабей любить не мог.

12

Не верят в мире многие любви
И тем счастливы; для иных она
Желанье, порожденное в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая!— любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.

13

И отучить не мог меня обман;
Пустое сердце ныло без страстей,
И в глубине моих сердечных ран
Жила любовь, богиня юных дней;
Так в трещине развалин иногда
Береза вырастает молода
И зелена, и взоры веселит,
И украшает сумрачный гранит.

14

И о судьбе ее чужой пришлец
Жалеет. Беззащитно предана
Порыву бурь и зною, наконец
Увянет преждевременно она;
Но с корнем не исторгнет никогда
Мою березу вихрь: она тверда;
Так лишь в разбитом сердце может страсть
Иметь неограниченную власть.

15

Под ношей бытия не устает
И не хладеет гордая душа;
Судьба ее так скоро не убьет,
А лишь взбунтует; мщением дыша
Против непобедимой, много зла
Она свершить готова, хоть могла
Составить счастье тысячи людей:
С такой душой ты бог или злодей...

16

Как нравились всегда пустыни мне.
Люблю я ветер меж нагих холмов,
И коршуна в небесной вышине,
И на равнине тени облаков.
Ярма не знает резвый здесь табун,
И кровожадный тешится летун
Под синевой, и облако степей
Свободней как-то мчится и светлей.

17

И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Синеет пред глазами; каждый звук
Гармонии вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен, и себе
Отчет мы можем дать в своей судьбе.

18

Кто посещал вершины диких гор
В тот свежий час, когда садится день,
На западе светило видит взор
И на востоке близкой ночи тень,
Внизу туман, уступы и кусты,
Кругом всё горы чудной высоты,
Как после бури облака, стоят,
И странные верхи в лучах горят.

19

И сердце полно, полно прежних лет,
И сильно бьется; пылкая мечта
Приводит в жизнь минувшего скелет,
И в нем почти всё та же красота.
Так любим мы глядеть на свой портрет,
Хоть с нами в нем уж сходства больше нет,
Хоть на холсте хранится блеск очей,
Погаснувших от время и страстей.

20

Что на земле прекрасней пирамид
Природы, этих гордых снежных гор?
Не переменит их надменный вид
Ничто: ни слава царств, ни их позор;
О ребра их дробятся темных туч
Толпы, и молний обвивает луч
Вершины скал; ничто не вредно им.
Кто близ небес, тот не сражен земным.

21

Печален степи вид, где без препон,
Волнуя лишь серебряный ковыль,
Скитается летучий аквилон
И пред собой свободно гонит пыль;
И где кругом, как зорко ни смотри,
Встречает взгляд березы две иль три,
Которые под синеватой мглой
Чернеют вечером в дали пустой.

22

Так жизнь скучна, когда боренья нет.
В минувшее проникнув, различить
В ней мало дел мы можем, в цвете лет
Она души не будет веселить.
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать.

23

Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь всё как-то коротка
И всё боюсь, что не успею я
Свершить чего-то!— Жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых,
Хотя я презираю жизнь других.

24

Есть время — леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен: усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.

25

Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном всё чисто, а в другом всё зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.

26

Никто не получал, чего хотел
И что любил, и если даже тот,
Кому счастливый небом дан удел,
В уме своем минувшее пройдет,
Увидит он, что мог счастливей быть,
Когда бы не умела отравить
Судьба его надежды. Но волна
Ко брегу возвратиться не сильна.

27

Когда, гонима бурей роковой,
Шипит и мчится с пеною своей,
Она всё помнит тот залив родной,
Где пенилась в приютах камышей,
И, может быть, она опять придет
В другой залив, но там уж не найдет
Себе покоя: кто в морях блуждал,
Тот не заснет в тени прибрежных скал.

28

Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь творец;
Но равнодушный мир не должен знать.
И не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне.

29

Все. Нет, не все: созданье есть одно,
Способное любить — хоть не меня;
До этих пор не верит мне оно,
Однако сердце, полное огня,
Не увлечется мненьем, и мое
Пророчество припомнит ум ее,
И взор, теперь веселый и живой,
Напрасной отуманится слезой.

30

Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом; пустота
Кругом. Лишь чужестранец молодой,
Невольным сожаленьем, и молвой,
И любопытством приведен сюда,
Сидеть на камне станет иногда

31

И скажет: отчего не понял свет
Великого, и как он не нашел
Себе друзей, и как любви привет
К нему надежду снова не привел?
Он был ее достоин. И печаль
Его встревожит, он посмотрит вдаль,
Увидит облака с лазурью волн,
И белый парус, и бегучий челн,

32

И мой курган!— любимые мечты
Мои подобны этим. Сладость есть
Во всем, что не сбылось,— есть красоты
В таких картинах; только перенесть
Их на бумагу трудно: мысль сильна,
Когда размером слов не стеснена,
Когда свободна, как игра детей,
Как арфы звук в молчании ночей!

Комментарии.

Заглавие этого стихотворения представляет собой дату напи­сания. Юношескую лирику Лермонтова можно вообще рассмат­ривать как дневник его душевной и умственной жизни — настолько тесно связана она с тем, что он переживал в эти годы. Это сти­хотворение как бы замыкает круг его юношеской лирики (за годы 1830—1831 Лермонтовым было написано около двухсот стихотворений, несколько поэм и три пьесы). Здесь и тема одиночества, и тема славы, и тема любви, и тема страдания, и тема смерти. Но кроме того, здесь развиты и очень ярко выражены мысли, которые в прежних стихотворениях только намечались: размышления о веч­ности, о «сумерках души», о (столкновениях в человеке «священ­ного с порочным», о неполноте счастия. По этому стихотворению видно, что Лермонтов много и серьезно Читал. Он употребляет та­кие сложные понятия, как «боренье дум», «желание блаженства», «ноша бытия», «гармония вселенной», «жажда бытия», «сумерки ду­ши». Характерны для Лермонтова набросанные в этом стихотворе­нии картины природы, которые сопоставляются с состояниями че­ловеческой души: грозовые тучи, «степей безбрежный океан», вер­шины гор, волны.

Образцом для этого стихотворения послужили лирические мо­нологи Байрона.

Желание

Зачем я не птица, не ворон степной,
       Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
       И одну лишь свободу любить?

На запад, на запад помчался бы я,
       Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
       Их забвенный покоится прах.

На древней стене их наследственный щит
       И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом,
       И смахнул бы я пыль с них крылом;

И арфы шотландской струну бы задел,
       И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним, и одним пробуждён,
       Как раздался, так смолкнул бы он.

Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
       Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
       Расстилаются волны морей.

Последний потомок отважных бойцов
       Увядает средь чуждых снегов;
Я здесь был рожден, но нездешний душой...
       О! зачем я не ворон степной?..

Комментарии.

Стихотворение написано в стиле шотландских баллад, очевидно, под впечатлением прочитанной баллады Вальтера Скотта о То­масе Лермонте. Предок Лермонтова — Георг Лермонт — был вы­ходцем из Шотландии, потомком поэта Томаса Лермонта.

(Воля)

Моя мать — злая кручина,
Отцом же была мне — судьбина;
Мои братья, хоть люди,
Не хотят к моей груди
Прижаться,
Им стыдно со мною,
С бедным сиротою,
Обняться!

Но мне богом дана
Молодая жена,
Воля-волюшка,
Вольность милая,
Несравненная;
С ней нашлись другие у меня
Мать, отец и семья:
А моя мать — степь широкая,
А мой отец — небо далёкое;
Они меня воспитали,
Кормили, поили, ласкали;
Мои братья в лесах —
Берёзы да сосны.

Несусь ли я на коне —
Степь отвечает мне;
Брожу ли поздней порой —
Небо светит мне луной;
Мои братья, в летний день
Призывая под тень,
Машут издали руками,
Кивают мне головами.
И вольность мне гнездо свила,
Как мир — необъятное!

Комментарии.

Лермонтов впоследствии ввел это стихотворение с некоторыми изменениями в свой незаконченный роман «Вадим».

Ангел

По небу полуночи ангел летел,
        И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
       Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов
       Под кущами райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала
       Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нёс
       Для мира печали и слёз.
И звук его песни в душе молодой
       Остался — без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,
       Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
       Ей скучные песни земли.

Комментарии.

Это единственное из юношеских стихотворений Лермонтова, на­печатанное -им самим («Одесский альманах на 1840 год») и подпи­санное его полной фамилией

Лермонтов вписал это стихотворение в альбом своей приятель­нице А. М. Верещагиной, где стихи 13—14 читаются так:

С тех пор, неизвестным желании полна,
Страдала, томилась она.

Ужасная судьба отца и сына

Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
Постигнут ты желанною кончиной;
Дай бог, чтобы как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!
Но ты простишь мне! я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный творцом?
Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!
Не мне судить, виновен ты иль нет;
Ты светом осужден. Но что такое свет?
Толпа людей, то злых, то благосклонных,
Собрание похвал незаслуженных
И стольких же насмешливых клевет.
Далеко от него, дух ада или рая,
Ты о земле забыл, как был забыт землей;
Ты счастливей меня; перед тобой
Как море жизни — вечность роковая
Неизмеримою открылась глубиной.
Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне
О днях, потерянных в тревоге и слезах?
О сумрачных, но вместе милых днях,
Когда в душе искал ты, как в пустыне,
Остатки прежних чувств и прежние мечты?
Ужель теперь совсем меня не любишь ты?
О если так, то небо не сравняю
Я с этою землей, где жизнь влачу мою;
Пускай на ней блаженства я не знаю,
По крайней мере я люблю!

Комментарии.

Написано по поводу смерти отца, Юрия Петровича Лермон­това (умер 1 октября 1831 года в своем имении Тульской губернии). Судя по этому стихотворению, судьба Ю. П. Лермонтова сложилась трагично, и не только в семейном плане. Такие выра­жения, как «жребий чуждого изгнанника иметь на родине с на­званьем гражданина» или «ты светом осужден», указывают наи­более глубокие и серьезные потрясения, пережитые отцом. В сти­хотворении Лермонтова «Пусть я кого-нибудь люблю» (того же года) есть интересная вычеркнутая строфа, подводящая итог дет­ству:

Я сын страданья. Мой отец
Не знал покоя по конец,
В слезах угасла мать моя;
От них остался только я,
Ненужный член в пиру людском,
Младая ветвь на пне сухом;
В ней соку нет, хоть зелена, —
Дочь смерти — смерть ей суждена!

1830-1831

К ***

О, полно извинять разврат!
Ужель злодеям щит порфира?
Пусть их глупцы боготворят,
Пусть им звучит другая лира,
Но ты остановись, певец,
Златой венец — не твой венец.

Изгнаньем из страны родной
Хвались повсюду как свободой.
Высокой мыслью и душой
Ты рано одарён природой;
Ты видел зло, и перед злом
Ты гордым не поник челом.

Ты пел о вольности, когда
Тиран гремел, грозили казни.
Боясь лишь вечного суда
И, чуждый на земле боязни,
Ты пел, и в этом есть краю
Один, кто понял песнь твою.

Комментарии.

В заголовке стихотворения (как это часто делал Лермонтов; фамилия того, к кому оно обращено, скрыта под звездочками. Прежде считалось, что это стихотворение обращено к Пушкину и что оно написано в ответ на его стихотворения «Стансы» {«В надежде славы и добра...») и «Друзьям»; против этого есть много серьезных возражений — начиная с того, что стихотворение Лермон­това написано в 1831 или даже, может быть, в 1832 году, а «Стансы» Пушкина — в 1828 году. Есть предположение, что оно обращено к поэту А. Полежаеву и связано с его кавказскими поэмами (1831—1832), но вопрос нельзя считать окончательно ре­шенным.

1832

Люблю я цепи синих гор

Люблю я цепи синих гор,
Когда, как южный метеор,
Ярка без света и красна
Всплывает из-за них луна,
Царица лучших дум певца
И лучший перл того венца,
Которым свод небес порой
Гордится, будто царь земной.
На западе вечерний луч
Еще горит на ребрах туч
И уступить всё медлит он
Луне — угрюмый небосклон;
Но скоро гаснет луч зари...
Высоко месяц. Две иль три
Младые тучки окружат
Его сейчас... вот весь наряд,
Которым белое чело
Ему убрать позволено́.
Кто не знавал таких ночей
В ущельях гор иль средь степей?
Однажды при такой луне
Я мчался на лихом коне
В пространстве голубых долин,
Как ветер волен и один.
Туманный месяц и меня,
И гриву, и хребет коня
Сребристым блеском осыпал;
Я чувствовал, как конь дышал,
Как он, ударивши ногой,
Отбрасываем был землей,
И я в чудесном забытьи
Движенья сковывал свои,
И с ним себя желал я слить,
Чтоб этим бег наш ускори́ть.
И долго так мой конь летел...
И вкруг себя я поглядел:
Всё та же степь, всё та ж луна...
Свой взор ко мне склонив, она,
Казалось, упрекала в том,
Что человек с своим конем
Хотел владычество степей
В ту ночь оспоривать у ней!

Нет, я не Байрон, я другой

Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!

Комментарии.

В 1830 году, сопоставляя себя с Байроном (см. стихотворение «Не думай, чтоб я был достоин сожаленья...»), Лермонтов находил полное сходство между собой и Байроном; теперь указана и раз­ница: «Но только с русскою душой». В словах «Как он, гонимый миром странник» Лермонтов имеет в виду тот период жизни Байрона, когда он покинул Англию и скитался по Европе. Байрон умер в Греции тридцати шести лет; себе Лермонтов предсказывает более раннюю смерть.

Я жить хочу! Хочу печали

Я жить хочу! Хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман.
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.

Комментарии.

Написано перед переездом из Москвы в Петербург (август 1832 года).

Приветствую тебя, воинственных славян

Приветствую тебя, воинственных славян
Святая колыбель! Пришлец из чуждых стран,
С восторгом я взирал на сумрачные стены,
Через которые столетий перемены
Безвредно протекли; где вольности одной
Служил тот колокол на башне вечевой,
Который отзвонил ее уничтоженье
И сколько гордых душ увлек в свое паденье!
— Скажи мне, Новгород, ужель их больше нет?
Ужели Волхов твой не Волхов прежних лет?
. . . . . . . . . . . . . . . .

Комментарии.

Написано в пути из Москвы в Петербург, после осмотра Новгорода, который был независимым от Москвы, вольным городом (до Ивана Грозного); все дела в нем решало, тогда вече — народное собрание,

Два великана

В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чуждых стран.

За горами, за долами
Уж гремел об нем рассказ,
И померяться главами
Захотелось им хоть раз.

И пришел с грозой военной
Трехнедельный удалец —
И рукою дерзновенной
Хвать за вражеский венец.

Но улыбкой роковою
Русский витязь отвечал;
Посмотрел — тряхнул главою...
Ахнул дерзкий — и упал!

Но упал он в дальнем море
На неведомый гранит,
Там, где буря на просторе
Над пучиною шумит.

Комментарии.

Стихотворение написано, вероятно, в августе 1832 года — в го­довщину войны 1812 года. Здесь сказочно-аллегорически изобра­жается борьба Наполеона I с Александром I и поражение Напо­леона в войне против русских.

Примите дивное посланье

Примите дивное посланье
Из края дальнего сего;
Оно не Павлово писанье —
Но Павел вам отдаст его.
Увы! как скучен этот город,
С своим туманом и водой!..
Куда ни взглянешь, красный ворот
Как шиш торчит перед тобой;
Нет милых сплетен — всё сурово,
Закон сидит на лбу людей;
Всё удивительно, и ново —
А нет не пошлых новостей!
Доволен каждый сам собою,
Не беспокоясь о других,
И что у нас зовут душою,
То без названия у них!..

И наконец я видел море,
Но кто поэта обманул?..
Я в роковом его просторе
Великих дум не почерпнул;
Нет! как оно, я не был волен;
Болезнью жизни, скукой болен,
(Назло былым и новым дням)
Я не завидовал, как прежде,
Его серебряной одежде,
Его бунтующим волнам.

Комментарии.

Написано осенью 1832 года, когда Лермонтов впервые при­ехал в Петербург и впервые увидел море.

Послано в письме к С. А. Бахметьевой, приятельнице Лермон­това.

Павел — дальний родственник Лермонтова, Павел Александрович Евреинов.

Парус

Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..

Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит...
Увы! он счастия не ищет,
И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Комментарии.

«Вот еще стихи, которые сочинил я на берегу моря», писал Лермонтов М. А. Лопухиной в письме от 2 сентября 1832 года. В этом стихотворении, как и в других подобных («Утес» и «Тучи»), Лермонтов описывает собственное душевное состояние.

1833-1834

На серебряные шпоры

На серебряные шпоры
Я в раздумии гляжу;
За тебя, скакун мой скорый,
За бока твои дрожу.

Наши предки их не знали
И, гарцуя средь степей,
Толстой плеткой погоняли
Недоезжаных коней.

Но с успехом просвещенья
Вместо грубой старины,
Введены изобретенья
Чужеземной стороны;

В наше время кормят, холят,
Берегут спинную честь...
Прежде били — нынче колют!..
Что же выгодней? — бог весть!..

Посреди небесных тел

Посреди небесных тел
‎Лик луны туманный,
Как он кругл и как он бел,
‎Точно блин с сметаной.

Кажду ночь она в лучах
‎Путь проходит млечный.
Видно, там, на небесах,
‎Масленица вечно!

Юнкерская молитва

Царю небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня.
От маршировки
Меня избавь,
В парадировки
Меня не ставь.
Пускай в манеже
Алехин глас
Как можно реже
Тревожит нас.
Еще моленье
Прошу принять —
В то воскресенье
Дай разрешенье
Мне опоздать.
Я, царь всевышний,
Хорош уж тем,
Что просьбой лишней
Не надоем.

Комментарии.

Написано в годы, когда Лермонтов учился в школе гвардей­ских подпрапорщиков. Один из товарищей Лермонтова вспоми­нает:

«Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил издавать в школе журнал, конечно рукописный. Все согласились, и вот как это было. Журнал должен был выходить одни раз в неделю, по середам. В продолжение семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел помещать свои сочинения, тот клал рукопись в назначенный для того ящик одного из столиков, находившихся при кроватях в наших каморах. Желавший мог оставаться не­известным. По середам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких нумеров журнала набралось не­сколько. В одной из тетрадей того же журнала было помещено шутливое стихотворение Лермонтова «Юнкерская молитва».

Алеха («Алехин глас») — прозвище командира эскадрона в школе, Алексея Степановича Стунеева.

Умирающий гладиатор

        I see before me the gladiator lie...
                                                Byron.
            Я вижу перед собой лежащего гладиатора...
                                                   Байрон. (Англ.).

Ликует буйный Рим... торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он — пронзённый в грудь — безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена...
И молит жалости напрасно мутный взор:
Надменный временщик и льстец его сенатор
Венчают похвалой победу и позор...
Что знатным и толпе сражённый гладиатор?
Он презрен и забыт... освистанный актер.

И кровь его течет — последние мгновенья
Мелькают, — близок час... вот луч воображенья
Сверкнул в его душе... пред ним шумит Дунай...
И родина цветет... свободный жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простёршего немеющие длани,
Зовущего к себе опору дряхлых дней...
Детей играющих — возлюбленных детей.
Все ждут его назад с добычею и славой,
Напрасно — жалкий раб, — он пал, как зверь лесной,
Бесчувственной толпы минутною забавой...
Прости, развратный Рим, — прости, о край родной...

Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд — игралище детей,
        Осмеянный ликующей толпою!

И пред кончиною ты взоры обратил
С глубоким вздохом сожаленья
На юность светлую, исполненную сил,
Которую давно для язвы просвещенья,
Для гордой роскоши беспечно ты забыл:
Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины
И рыцарских времён волшебные преданья —
Насмешливых льстецов несбыточные сны.

Комметарии.

Картина из древнеримской жизни, которую Лермонтов заимство­вал из поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда».

В своей поэме Байрон описывает знаменитую скульптуру, изо­бражающую умирающего в цирке гладиатора.

Вот стихи Байрона в русском переводе:

Вот гладиатор вражеским мечом
Пронзен лежит. На локоть он склонился;
Он с неизбежной смертью примирился,
Следов предсмертной муки нет на нем.
Вот на песок он тихо опустился,
И, словно капли туч передовых,
Из ран его кровавый дождь струился...
И умер он, а рев еще не стих,
Каким толпа венчает баловней своих.
Хотя он слышал крик толпы жестокой,
В нем ничего тот крик не разбудил.
Всем существом он был в стране далекой.
Что жизнь его! Он ей не дорожил.
Пред ним Дуная берег, где он жил,
Жена его... вот дети вкруг резвятся...
А он, как шут, для римлян кровь пролил.
О, поскорей пусть раны отомстятся,
И на порочный Рим пусть готы устремятяя!

Эти стихи Байрона Лермонтов переложил по-своему, взяв из них цитату (эпиграф). Судя по упоминанию о Дунае («пред ним шумит Дунай»), гладиатор — славянин, родом из завоеванной римлянами Дакии (так называлась в древности современная Румы­ния).

Русалка

1

Русалка плыла по реке голубой,
       Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
       Серебристую пену волны.

2

И шумя и крутясь колебала река
       Отраженные в ней облака;
И пела русалка — и звук ее слов
       Долетал до крутых берегов.

3

И пела русалка: «на дне у меня
       Играет мерцание дня;
Там рыбок златые гуляют стада;
       Там хрустальные есть города;

4

И там на подушке из ярких песков
       Под тенью густых тростников
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
       Спит витязь чужой стороны...

5

Расчесывать кольцы шелковых кудрей
       Мы любим во мраке ночей,
И в чело и в уста мы в полуденный час
       Целовали красавца не раз;

6

Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,
       Остается он хладен и нем,
Он спит, — и склонившись на перси ко мне,
       Он не дышет, не шепчет во сне».

7

Так пела русалка над синей рекой
       Полна непонятной тоской;
И шумно катясь колебала река
       Отраженные в ней облака.

Комментарии.

«Эта пьеса, — пишет о «Русалке» В. Г. Белинский в своей за­мечательной статье «Стихотворения М. Лермонтова», — покрыта фантастическим колоритом и по роскоши картин, богатству поэти­ческих образов, художественности отделки составляет собою один из драгоценнейших перлов русской поэзии».

Еврейская мелодия

(Из Байрона)

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
‎       Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
‎       Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес,
‎       Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез —
‎       Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,
‎       Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
‎       Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
‎       Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал — теперь она полна,
‎       Как кубок смерти, яда полный.

Комментарии.

Вольный перевод стихотворения Байрона, из цикла «Еврейские мелодии».

Еврейские мотивы встречаются в юношеских произведениях Лермонтова неоднократно и ведут свое начало не только от Бай­рона, но и от Лессинга, Вальтера Скотта и др.

1837

Бородино

«Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
       Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
       Про день Бородина!»

«Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
       Богатыри — не вы!
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
       Не отдали б Москвы!

Мы долго молча отступали.
Досадно было, боя ждали,
       Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
       О русские штыки?»

И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
       Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
       Французы тут как тут.

Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
       Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
       За родину свою!

Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
       Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
       Ночная пала тень.

Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
       Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
       Кусая длинный ус.

И только небо засветилось,
Всё шумно вдруг зашевелилось,
       Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
       Он спит в земле сырой.

И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
       Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
       Мы в Бородинский бой.

Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
       И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
       Все побывали тут.

Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена́, как тени,
       В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
       Гора кровавых тел.

Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
       Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась — как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
       Слились в протяжный вой…

Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
       И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны —
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
       Товарищей считать.

Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
       Богатыри — не вы.
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля.
Когда б на то не божья воля,
       Не отдали б Москвы!»

Комментарии.

Написано в 1837 году — к двадцатипятилетней годовщине Оте­чественной войны. Наполеон начал войну с Россией летом 1812 года. С самого качала военных действий русским войскам пришлось отступят, во избежание лишних потерь. Отступление вызывало ропот в армии.

Решительное сражение было дано при Бородине (село неда­леко от Москвы) 26 августа (старого стиля) 1812 года. Вскоре после сражения, 3 сентября , 1812 года, французы вступили в Москву.

Лермонтов написал «Бородино»-в форме расскaзa-вoспoминaния старого солдата, участника сражения; отсюда — народный слог, местами похожий на солдатские песни того времени. Передавая речь солдат, Лермонтов употребляет такие слова, как «мусье» или «бусурманы», такие выражения, как «у наших ушки на ма­кушке», «полковник наш рожден был хватом». Среди произведе­ний Лермонтова, обычно окрашенных его. личными настроениями и взглядами, «Бородино» занимает особое место — именно, как по­пытка сделать зарисовку типа, создать «эпическую» вещь.

«Это стихотворение,, — пишет В. Г. Белинский в своей статье «Стихотворения М. Лермонтова»,—отличается простотою, безыскус­ственностью: в каждом слове слышите солдат,, язык которого, не переставая быть грубо простодушным, в то же время благороден, силен и полон поэзии».

В этом стихотворении ярко выражен патриотизм Лермонтова: передавая исторически верно настроение русской армии во время отступления и сражения под Москвой, Лермонтов гордится своим народом, своей родиной.

Смерть поэта

Отмщенья, государь, отмщенья!
‎Паду к ногам твоим:
‎Будь справедлив и накажи убийцу,
‎Чтоб казнь его в позднейшие века
‎Твой правый суд потомству возвестила,
‎Чтоб видели злодеи в ней пример.*

Погиб поэт! — невольник чести, —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде... и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? Веселитесь... он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно
Навёл удар... спасенья нет:
Пустое сердце бьётся ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?.. Издалёка,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока.
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

‎И он убит — и взят могилой,
‎Как тот певец, неведомый, но милый,
‎Добыча ревности глухой,
‎Воспетый им с такою чудной силой,
Сражённый, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
‎Он, с юных лет постигнувший людей?..

И, прежний сняв венок, — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него,
‎Но иглы тайные сурово
‎Язвили славное чело.
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
‎И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
‎Замолкли звуки чудных песен,
‎Не раздаваться им опять:
‎Приют певца угрюм и тесен,
‎И на устах его печать.

‎А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
‎Таитесь вы под сению закона,
‎Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
‎Есть грозный суд: он ждёт;
‎Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперёд.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью —
‎ Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
‎Поэта праведную кровь!

*Комментарии.

Стихотворение написано на смерть А. С. Пушкина (29 января 1837 года). Это стихотворение Лермонтова (в первоначальном виде, то есть до стиха «А вы, надменные потомки...») получило сразу очень широкое распространение. Есть указания на то, что стихо­творение стало известно и при дворе, но не вызвало сначала ни­какого негодования.

Таково было положение до того, как Лермонтов написал за­ключительные 16 строк — через несколько дней после похорон Пушкина.

Смерть Пушкина вызвала большое волнение. Придворные и аристократические круги осуждали Пушкина и оправдывали Дан­теса, а широкие общественные круги, напротив, были так настрое­ны против Дантеса, что, по словам А. Н. Муравьев, «было далее опасение Сродной ненависти к убийце Пушкина».

Потрясенный смертью Пушкина, Лермонтов заболел; вызван­ный к нему лейб-медик Арендт рассказал ему подробности о последних днях жизни Пушкина. Лермонтов находился под впе­чатлением этого рассказ, когда к нему пришел его родственник, камер-юнкер Столыпин. Разговор зашел о смерти Пушкина Столыпин всячески защищал Дантеса; Лермонтов горячился и не­годовал. «Разговор шел жарче, молодой камер-юнкер Столыпин сообщал мнения, рождавшие новые споры, и в особенности настаи­вал, что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что дипломаты свободны от внешних законов, что Дантес и Геккерен, будучи знатными иностранцами, не подлежат ни законам, ни суду русско­му. Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал его словами, которые после почти вполне поместил в стихах: «Если над ними нет закона и суда земного, если они пала­чи гения, так есть божий суд». Разговор прекратился, а вечером, возвратясь из гостей, я нашел у Лермонтова и известное прибав­ление, в котором явно выражался весь спор» («Дело о непозволи­тельных стихах». Показания Раевского).

Новые заключительные строки стали немедленно переписывать­ся и расходиться по рукам в огромном количестве экземпляров. Имя Лермонтова, до тех пор известное только в литературных кругах, стало теперь широко известно. И. Панаев говорит: «Лер­монтов сделался известен публике своим стихотворением «На смерть Пушкина». А. Н. Муравьев подтверждает: «Лермонтов... приобрел себе громкую известность, написав энергические стихи на смерть Пушкина».

До Николая I дополнительные строки дошли не сразу. Шеф жандармов Бенкендорф отнесся к ним сначала спокойно. Бурнашев и П. А. Висковатов рассказывают что о дополнительных стихах Бенкендорф узнал на одном рауте от графини А. М. Хитрово, аттестовавшей их как стихи, оскорбительные для всей аристократии. На следующий же день Бенкендорф сообщил об этих стихах Николаю I, который до того уже успел получить анонимную копию с надписью: «Воззвание к революции». Так или иначе, но стихи эти стали известны при дворе и вызвали гнев. Был пущен слух, что они написаны не Лермонтовым. Так, А. И. Тургенев писал 13 февраля 1837 года А. Н. Пещурову: «Посылаю стихи, кои до­стойны своего предмета. Ходят по рукам и другие строфы, но они не этого автора и уже навлекли, сказывают, неприятности истин­ному автору» («Пушкин и его современники», вып. II, стр. 113).

Предвидя беду, Лермонтов обратился к А. Н. Муравьеву, про­ся его заступничества перед управляющим Третьим отделением А. Н. Мордвиновым. «Поздно вечером приехал ко мне Лермонтов и с одушевлением прочел свои стихи, которые мне очень по­нравились. Я не нашел в них ничего особенно резкого, потому что не слыхал последнего четверостишия, которое возбудило бурю против поэта. Стихи сии ходили в двух списках по городу: одни с прибавлением, а другие без него, и даже говорили, что прибав­ление было сделано другим поэтом, но что Лермонтов благородно принял это на себя. Он просил меня поговорить в его пользу Мордвинову, и на другой день я поехал к моему родичу. Мордвинов был очень занят и не в духе. «Ты всегда с старыми вестя­ми, — сказал он, — я давно читал эти стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного». Обрадованный такой вестью, я поспешил к Лермонтову, чтобы его успокоить, и, не застав его дома, «вписал ему от слова до слова то, что сказал мне Мордвинов. Когда же возвратился домой, нашел у себя его записку, в которой он опять просит моего заступления, потому что ему грозит опасность. Долго ожидая меня, написал он на том же листке чудные свои стихи «Ветка Палестины», которые по внезапному вдохновению у него исторглись в моей образной, при виде палестинских пальм, привезенных мною с Востока:

Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты цвела, где ты росла?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?.. и т. д.

Меня чрезвычайно тронули эти стихи, но каково было мое изумление вечером, когда флигель-адъютант Столыпин сообщил мне, что Лермонтов уже под арестом!.. Ссылка его на Кавказ наделала много шуму; на него смотрели как на жертву, и это быстро возвысило его поэтическую славу. С -жадностью читали его стихи с Кавказа, который послужил для него источником вдохновения» (А. Н. Муравьев, «Знакомств с русскими поэтами», Киев, 1871, стр. 23 в след.).

Лермонтов был арестован и, по словам А. П. Шан-Гирея, по­сажен «в одну из комнат верхнего этажа здания главного штаба». Тогда же (21 февраля 1837 года) был арестован и С. А. Раев­ский. Черновик своего показания Раевский старался передать Лермонтову; он послал этот черновик камердинеру Лермонтова, Андрею Ивановичу Соколову (крепостному из села Тарханы) при следующей записке: «Против 3 Адмиралтейской части в доме кн. Шаховской Андрею Иванову. Андрей Иванович! Передай ти­хонько эту записку и бумаги Мишелю. Я подал эту записку ми­нистру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, и тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже. Если сам не можешь завтра же поутру передать, то через Афанасия Алексеевича [Столыпин (1788—1866) — брат бабушки Лермонтова, Е. А. Арсеньевoй.]. (Эта записка приложена к «Делу о не­позволительных стихах». Там же — показания Раевского и Лермонтова, впервые опубликованные в «Вестнике Европы» за 1887 год, № 1. Ср. П. Е. Щеголев, «Книга о Лермонтове», Л., 1929, вып. I, стр. 262—267.)

Записка Раевского и черновик его показания до Лермонтова не дошли: они были перехвачены. Раевский в своем показании ста­рался доказать, что никаких «политических мыслей, а тем более противных порядку, установленному вековыми законами», у Лер­монтова не было.

25 февраля 1837 года последовало высочайшее повеление: «Л-гв. гусарского полка корнета Лермонтова, за сочинение изве­стных вашему сиятельству (Бенкендорфу) стихов, перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение сих стихов и в особенности за на­мерение тайно доставить сведения корнету Лермонтову о сделан­ном им показании, выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу по усмотрению тамошнего гражданского губернатора».

«Смерть поэта» было первым стихотворением, создавшим Лер­монтову громкую Известность, и вместе с тем первым его пуб­личным выступлением на социально-политическую тему. Оно было подготовлено целым рядом юношеских стихотворений 1830—1832 годов.

Следует еще указать на то, что Лермонтов в это время (по-видимому, с 1836 года) был членом «кружка шестнадцати», отрица­тельно относившегося к политике правительства и к придворным кругам. Деятельность этого кружка до сих пор очень мало изве­стна, но при скудности биографических материалов о Лермонтове важно то, что Лермонтов не был одиночкой, а имел свой круг, из общения с которым и почерпнул темы и мотивы своих граждан­ских стихотворений 1837—1839 годов.

Эпиграф к «Смерти поэта» взят Лермонтовым из трагедии Ротру (Jean de Rotrou, 1609—1650) «Венцеслав» («Venceslas»).

Вслед за Собр. соч. М. Ю. Лермонтова (Л., 1979, Т. 1), восстановившем старую традицию, эпиграф в наст. изд. присоединяется к тексту ст-ния. Эпиграф к «Смерти поэта» взят из трагедии французского драматурга Ж. Ротру «Венцеслав» (1648) в неопубликованном русском переводе А. А. Жандра (1789—1873). Высказывалось предположение, что эпиграф появился лишь на суде — для прикрытия острого политического смысла заключительных строк (см.: Боричевский И. Пушкин в борьбе с придворной аристократией // ЛН. 1948. Т. 45/46. С. 348; Андроников. С. 59—61). Однако такое допущение несостоятельно: как раз эпиграф вызвал особое негодование шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа. «Вступление к этому сочинению ‹т. е. эпиграф›, — писал он в докладной записке Николаю I от 19 или 20 февр. 1837 г., — дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное» (Воспоминания. С. 393). И в высших кругах общества эпиграф был воспринят как наиболее криминальная часть текста.

Ветка Палестины

Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?

У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?

Молитву ль тихую читали
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?

И пальма та жива ль поныне?
Всё так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?

Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..

Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?

Иль, божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?..

Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!

Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, симво́л святой...
Всё полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.

Комментарии.

См. комментарий к стихотворению «Смерть поэта».

Узник

Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
Я красавицу младую
Прежде сладко поцелую,
На коня потом вскочу,
В степь, как ветер, улечу.

Но окно тюрьмы высоко,
Дверь тяжелая с замком;
Черноокая далёко,
В пышном тереме своем;
Добрый конь в зеленом поле
Без узды, один, по воле
Скачет весел и игрив,
Хвост по ветру распустив.

Одинок я — нет отрады:
Стены голые кругом,
Тускло светит луч лампады
Умирающим огнем;
Только слышно: за дверями
Звучно-мерными шагами
Ходит в тишине ночной
Безответный часовой.

Комментарии.

Это стихотворение, как и стихотворения («Когда волнуется жел­теющая нива» и «Молитва», написаны Лермонтовым, по словам его родственника и друга А. П. Шан-Гирея, во время пребывания Лермонтова под арестом за стихотворение «Смерть поэта». А. П. Шан-Гирей сообщает:

«Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бу­магу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес».

Когда волнуется желтеющая нива

1.

Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;

2.

Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;

3.

Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, —

4.

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога...

Молитва

Я, матерь божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного, —
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную,
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.

Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.

Комментарии.

В письме к М. А. Лопухиной (от 15 февраля 1838 года, нака­нуне отъезда из Петербурга в Новгород) Лермонтов пишет:

«В заключение этого письма посылаю вам стихотворение, кото­рое случайно нашел в моих дорожных бумагах и которое мне довольно-таки нравится именно потому, что я забыл его — впро­чем, это ровно ничего не доказывает». Эти строки относятся к стихотворению «Молитва», озаглавленному в рукописи «Молитва странника».

По поводу этого стихотворения Белинский писал:

«Кто бы ни была эта дева, — возлюбленная ли сердца, или милая сестра, — не в том дело; но сколько кроткой задушевности в тоне этого стихотворения, сколько нежности без всякой при­торности; какое благоухание, теплое, женственное чувство! Все это трогает в голубиной натуре человека; но в духе мощном и гордом, в натуре львиной — все это больше чем умилительно» (В. Г. Белинский, «Стихотворения М. Лермонтова».

Гляжу на будущность с боязнью

Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной;
Придёт ли вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
Поведать — что мне Бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.

Земле я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла;
Начать готов я жизнь другую,
Молчу и жду: пора пришла;
Я в мире не оставлю брата,
И тьмой и холодом объята
Душа усталая моя;
Как ранний плод, лишённый сока,
Она увяла в бурях рока
Под знойным солнцем бытия.

Комментарии.

Написано, вероятно, перед отъездом на Кавказ. В первоначальной редакции есть интереснее отличия:

Мое грядущее в тумане,
Былое полно мук и зла...

Зачем не позже иль не ране
Меня природа создала?
К чему творец меня готовил,
Зачем так грозно прекословил
Надеждам юности моей?..
Добра и зла он дал мне чашу,
Сказав: я жизнь твою украшу,
Ты будешь славен меж людей!

И я словам его поверил,
И полный волею страстей
Я будущность мою измерил
Обширностью души своей;
С святыней зло во мне боролось,
Я удушил святыни голос,
Из сердца слезы выжал я;
Как юный плод, лишенный сока,
Оно увяло в бурях рока
Под знойным солнцем бытия.

Не смейся над моей пророческой тоскою

Не смейся над моей пророческой тоскою.
Я знал: удар судьбы меня не обойдёт;
Я знал, что голова, любимая тобою,
‎С твоей груди на плаху перейдёт;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый,
‎И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений;
‎И я погибну без следа
‎Моих надежд, моих мучений.
Но я без страха жду довременный конец, —
‎Давно пора мне мир увидеть новый.
‎Пускай толпа растопчет мой венец:
‎Венец певца, венец терновый!..
Пускай! Я им не дорожил.
.......................................................................

Слышу ли голос твой

Слышу ли голос твой
Звонкий и ласковый,
Как птичка в клетке,
Сердце запрыгает;

Встречу ль глаза твои
Лазурно-глубокие,
Душа им навстречу
Из груди просится,

И как-то весело,
И хочется плакать,
И так на шею бы
Тебе я кинулся.

Кинжал

Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.

Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза — жемчужина страданья.

И чёрные глаза, остановясь на мне,
Исполнены таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.

Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример не бесполезный:
Да, я не изменюсь и буду твёрд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.

1838

Дума

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
       В бездействии состарится оно.
       Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
       Как пир на празднике чужом.
       К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию — презренные рабы.
       Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты — его паденья час!

‎Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
       Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
       Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
       Мы лучший сок навеки извлекли.

Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства —
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
       Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
       Глядя насмешливо назад.

‎Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
       Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
       Над промотавшимся отцом.

Комментарии.

Основные мотивы «Думы» характерны не для одного Лермон­това; это мотивы эпохи. Журнальные статьи этих годов пронизаны постоянными размышлениями о ничтожности и бесплодности молодого поколения, утратившего «дедовскую беззаботность»» и преждевременно одряхлевшего.

«Дума» произвела очень сильное впечатление на современни­ков. Белинский восторженно приветствовал ее в своих статьях.

Вот что он писал о «Думе» в своей статье «Стихотворения М. Лермонтова»:

«...Через год после напечатания «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» Лермонтов вышел снова на арену литературы с стихотворением «Дума», изумившим всех алмазною крепостью стиха, громовою силою бурного одушевления, исполинскою энергией) благородного негодования и глубокой грусти...

...Эти стихи писаны кровью; они вышли из глубины оскорблен­ного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти...»

Все, кроме поэта Шевырева, увидевшего в «Думе» позу, не со­вместимую с истинной поэзией, оценили стихотворение как собы­тие.

Отзвуки лермонтовской «Думы» слышны во всей русской гражданской лирике, вплоть до символистов.

Поэт

Отделкой золотой блистает мой кинжал,
‎       Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал —
‎       Наследье бранного востока.

Наезднику в горах служил он много лет,
‎       Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провел он страшный след
‎       И не одну прорвал кольчугу.

Забавы он делил послушнее раба,
‎       Звенел в ответ речам обидным.
В те дни была б ему богатая резьба
‎       Нарядом чуждым и постыдным.

Он взят за Тереком отважным казаком
‎       На хладном трупе господина,
И долго он лежал заброшенный потом
‎       В походной лавке армянина.

Теперь родных ножон, избитых на войне,
‎       Лишен героя спутник бедный,
Игрушкой золотой он блещет на стене —
‎       Увы, бесславный и безвредный!

Никто привычною, заботливой рукой
‎       Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь перед зарей,
‎       Никто с усердьем не читает...

В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
‎       Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
‎       Внимал в немом благоговенье?

Бывало, мерный звук твоих могучих слов
‎       Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
‎       Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как божий дух, носился над толпой
‎       И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
‎       Во дни торжеств и бед народных.

Но скучен нам простой и гордый твой язык,
‎       Нас тешат блёстки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
‎       Морщины прятать под румяны...

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
‎       Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
‎       Покрытый ржавчиной презренья?..

Комментарии.

Тема поэта и поэзии — одна из самых постоянных в русской поэзии 20-х и 30-х годов; мы встречаем ее у Батюшкова, Дель­вига, Пушкина, Вяземского, Баратынского, Веневитинова, Тютчева, Языкова, Шевырева, Хомякова и других.

Сам Лермонтов неоднократно возвращался к этой теме, внося в нее характерные для него оттенки:

Что без страданий жизнь поэта
И что без бури океан?

К концу 30-х годов, вместе с развитием гражданских тем и ораторского стиля, тема поэта получает у Лермонтова новое освещение. Стихотворение «Поэта 1838 года выросло на основе «Умирающего гладиатора, «Смерти поэта» и «Думы» и представляет собой одно из программных стихотворений Лермонтова.

1839

Три пальмы

Восточное сказание

В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый под сенью зелёных листов
От знойных лучей и летучих песков.

И многие годы неслышно прошли...
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студёной
Ещё не склонялся под кущей зелёной,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.

И стали три пальмы на Бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»

И только замолкли — в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шёл, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

Мотаясь, висели меж твёрдых горбов
Узорные полы походных шатров,
Их смуглые ручки порой подымали,
И чёрные очи оттуда сверкали...
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.

И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По пле́чам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копьё на скаку.

Вот к пальмам подходит, шумя, караван,
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студеный ручей.

Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их со́рвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнём.

Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван,
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный.
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.

И ныне всё дико и пусто кругом —
Не шепчутся листья с гремучим ключом.
Напрасно пророка о тени он просит —
Его лишь песок раскаленный заносит
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.

Комментарии.

По стиху и по некоторым описательным подробностям балла­да близка к одному из стихотворений Пушкина — последнему в цикле «Подражание Корану». В стихотворении Пушкина рассказы­вается, как усталый путник, томимый жаждой, возроптал на бога, как он увидел в пустыне пальму и источник я, утолив жажду, заснул под тенью. Он проснулся через много лет старцем: пальма истлела, источник засох, а от ослицы остались только кости.

И горем объятый, мгновенный старик,
Рыдая, дрожащей главою поник...
И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой,
Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.

Полное сходство между стихотворением «Три пальмы» (тот же размер и та же строфа) и пушкинским «Подражанием Корану», а также сходство отдельных деталей наводит на мысль, что Лер­монтов написал свою балладу под впечатлением стихотворения Пушкина, но в ином плане.

Памяти А. И. Одоевского

1.

Я знал его: мы странствовали с ним
В горах Востока, и тоску изгнанья
‎Делили дружно; но к полям родным
‎Вернулся я, и время испытанья
‎Промчалося законной чередой,
‎А он не дождался́ минуты сладкой:
‎Под бедною походною палаткой
‎Болезнь его сразила, и с собой
‎В могилу он унёс летучий рой
Ещё незрелых, тёмных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!

2.

Он был рождён для них, для тех надежд,
‎Поэзии и счастья… Но, безумный,
‎Из детских рано вырвался одежд
‎И сердце бросил в море жизни шумной,
‎И свет не пощадил — и бог не спас!
‎Но до конца среди волнений трудных,
‎В толпе людской и средь пустынь безлюдных
‎В нём тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
‎И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.

3.

Но он погиб далёко от друзей…
‎Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
‎Покрытое землёй чужих полей,
‎Пусть тихо спит оно, как дружба наша
‎В немом кладби́ще памяти моей!
‎Ты умер, как и многие, без шума,
‎Но с твёрдостью. Таинственная дума
Ещё блуждала на челе твоём,
‎Когда глаза закрылись вечным сном;
‎И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…

4.

И было ль то привет стране родной,
‎Названье ли оставленного друга,
‎Или тоска по жизни молодой,
‎Иль просто крик последнего недуга, —
‎Кто скажет нам?.. Твоих последних слов
‎Глубокое и горькое значенье
Потеряно. Дела твои, и мненья,
‎И думы — всё исчезло без следов,
‎Как легкий пар вечерних облаков:
‎Едва блеснут, их ветер вновь уносит —
Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…

5.

И после их на небе нет следа,
‎Как от любви ребёнка безнадежной,
‎Как от мечты, которой никогда
‎Он не вверял заботам дружбы нежной…
‎Что за нужда?.. Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
‎Зачем тебе венцы его вниманья
‎И терния пустых его клевет?
‎Ты не служил ему. Ты с юных лет
‎Коварные его отвергнул цепи:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи

6.

И мрачных гор зубчатые хребты…
‎И вкруг твоей могилы неизвестной
‎Всё, чем при жизни радовался ты,
‎Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет и венцом
‎Серебряным Кавказ её объемлет;
‎Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
‎Как великан склонившись над щитом,
‎Рассказам волн кочующих внимая,
А море Чёрное шумит не умолкая.

Комментарии.

В 1837 году Лермонтов встретился на Кавказе с жившим там в ссылке nоэтом-дeкaбристом А. И. Одоевским и подружился с ним. Об Одоевском впоследствии вспоминал поэт Н. П. Огарев: «Одоевский был, без сомнения, самый замечательный из декабри­стов, бывших в то время на Кавказе. Лермонтов писал его с на­туры. Да, этот

...блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую

не забудет никто из знавших его. В этих глазах выражалось спо­койствие духа, скорбь не о своих страданиях, а. о страданиях человека, в них выражалось милосердие».

Одоевский был талантливым поэтом, но почти не печатал сво­их стихотворений и даже не всегда записывал их, а читал на­изусть, поэтому Лермонтов и говорит: «Дела твои, и мненья, и Думы, все исчезло без следов». Огарев вспоминает о стихая Одоевского: «Он сочинял их наизусть и читал их наизусть людям близким. В голосе его была такая искренность и звучность, что его можно было заслушаться».

В 1839 году, уже после возвращения Лермонтова из ссылки в Петербург Одоевский умер от кавказской лихорадки.

Э. К. Мусиной-Пушкиной

Графиня Эмилия —
Белее чем лилия,
Стройней её талии
На свете не встретится.
И небо Италии
В глазах её светится,
Но сердце Эмилии
Подобно Бастилии.

1840

Как часто, пестрою толпою окружен

Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
‎       При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
‎       Приличьем стянутые маски,

Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
‎       Давно бестрепетные руки, —
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
‎       Погибших лет святые звуки.

И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, — памятью к недавней старине
‎       Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
‎       И сад с разрушенной теплицей;

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится — и встают
‎       Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
‎       Шумят под робкими шагами.

И странная тоска теснит уж грудь мою;
Я думаю об ней, я плачу и люблю,
‎       Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
‎       За рощей первое сиянье.

Так царства дивного всесильный господин —
Я долгие часы просиживал один,
‎       И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей,
Как свежий островок безвредно средь морей
‎       Цветет на влажной их пустыне.

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
‎       На праздник не́званную гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
‎       Облитый горечью и злостью!..

Комментарии.

Под новый, 1842 год Лермонтов был на маскарадном балу в петербургском Благородном собрании. И. С. Тургенев, начинавший тогда свою литературную деятельность, видел его на этом балу и впоследствии вспоминал: «Ему не давали покоя, беспрестанно приставали к нему, брали его за руки, одна маска сменялась другой, и он почти не сходил с места и молча слушал их писк, по­очередно обращая на них свои сумрачные глаза. Мне тогда же показалось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества». Стихотворение «Как часто, пестрою тол­пою окружен...» написано после этого бала.

В середине стихотворения, вспоминая свое детство, Лермонтов описывает дом и сад в Тарханах.

И скучно и грустно

И скучно и грустно, и некому руку подать
       В минуту душевной невзгоды…
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
       А годы проходят — все лучшие годы!

Любить… но кого же?.. на время — не стоит труда,
       А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:
       И радость, и муки, и всё там ничтожно…

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг
       Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —
       Такая пустая и глупая шутка…

Комментарии.

Белинский в статье «Стихотворения М. Лермонтова» пишет по поводу этого стихотворения:

«Страшен этот глухой, могильный голос подземного страдания, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех надежд, всех-чувств человеческих, всех обаяний жизни! От него содрогает­ся человеческая природа, стынет кровь в жилах, и прежний светлый образ жизни представляется отвратительным скелетом, ко­торый душит нас в своих костяных объятиях, улыбается своими костяными челюстями и прижимается к устам нашим! Это не ми­нута духовной дисгармонии, сердечного отчаяния: это — похорон­ная песня всей жизни! Кому не знакома по опыту состояние духа, выраженное в ней, в чьей натуре не скрывается возмож­ность ее страшных диссонансов, — те, конечно, увидят в ней не больше, как маленькую пьеску грустного содержания, и будут правы; но тот, кто не раз слышал внутри себя ее могильный на­пев, а в ней увидел только художественное выражение давно знакомого ему ужасного чувства, тот припишет ей слишком глубокое значение, слишком высокую цену, даст ей почетное место между величайшими созданиями поэзии, которые когда-либо, подоб­но светочем Эвменид, освещали бездонные пропасти человеческого духа... И какая простота в выражении, какая естественность, сво­бода в стихе! Так и чувствуешь что вся пьеса мгновенно изли­лась на бумагу сама собой, как поток слез, давно уже накипевших, как струя горячей крови из раны, с которой вдруг сорвана перевязка...»

Стихотворение и по теме и по интонации явилось образцом нового жанра — интимной исповеди, нарушающего каноны старой «высокой» лирики. Для стихотворения характерно, что оно построено на очень простых, почти разговорных интонациях и. обо­ротах речи («не стоит труда», «и жизнь, как посмотришь...»).

М. А. Щербатовой

       На светские цепи,
На блеск утомительный бала
      Цветущие степи
Украйны она променяла,

       Но юга родного
На ней сохранилась примета
      Среди ледяного,
Среди беспощадного света.

       Как ночи Украйны,
В мерцании звёзд незакатных,
      Исполнены тайны
Слова её уст ароматных,

       Прозрачны и сини,
Как небо тех стран, её глазки,
      Как ветер пустыни,
И нежат и жгут её ласки.

       И зреющей сливы
Румянец на щёчках пушистых,
      И солнца отливы
Играют в кудрях золотистых.

       И, следуя строго
Печальной отчизны примеру,
      В надежду на Бога
Хранит она детскую веру.

       Как племя родное,
У чуждых опоры не просит
      И в гордом покое
Насмешку и зло переносит.

       От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
      Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.

Комментарии.

В стихотворении изображена М. А. Щербатова, которой в это время увлекался Лермонтов. Она была родом из Украины (уро­жденная Штерич). Друг Лермонтова А. П. Шан-Гирей вспоминает: «Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересован кн. Щер­батовой. Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать ни пером написать!» За Щербатовой ухаживал сын тогдашнего французского посланника в Петербурге Барант; между ним и Лермонтовым произошло столкновение на балу, окончившееся дуэлью, после которой Лермонтов был арестован и сослан вторично на Кавказ.

Казачья колыбельная песня

Спи, младенец мой прекрасный,
‎       Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
‎       В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
‎       Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
‎       Баюшки-баю.

По камням струится Терек,
‎       Плещет мутный вал;
Злой чечен ползёт на берег,
‎       Точит свой кинжал;
Но отец твой старый воин,
‎       Закалён в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
‎       Баюшки-баю.

Сам узнаешь, будет время,
‎       Бранное житьё;
Смело вденешь ногу в стремя
       И возьмёшь ружьё.
Я седельце боевое
‎       Шёлком разошью…
Спи, дитя моё родное,
‎       Баюшки-баю.

Богатырь ты будешь с виду
‎       И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
‎       Ты махнёшь рукой…
Сколько горьких слёз украдкой
‎       Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
‎       Баюшки-баю.

Стану я тоской томиться,
‎       Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
‎       По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
‎       Ты в чужом краю…
Спи ж, пока забот не знаешь,
‎       Баюшки-баю.

Дам тебе я на дорогу
‎       Образок святой:
Ты его, моляся богу,
‎       Ставь перед собой;
Да, готовясь в бой опасный,
‎       Помни мать свою…
Спи, младенец мой прекрасный,
‎       Баюшки-баю.

Комментарии.

Написана под впечатлением народных песен. Рассказывают, что Лермонтов остановился однажды в казачьей станице Червленой. Услышав, как казачка укачивала ребенка, он здесь же написал свою колыбельную. Боязнь матери за судьбу сына и воображае­мая картина будущих проводов на войну — такова была обычная тема казачьих колыбельных песен на Кавказе.

«Это стихотворение, — пишет В. Г. Белинский, — есть художе­ственная апофеоза матери: все, что есть святого, беззаветного в любви матери, весь трепет, вся нега, вся страсть, вся бесконеч­ность кроткой нежности, безграничность бескорыстной преданности, какою дышит любовь матери,— все это воспроизведено поэтом во всей полноте».

Соседка

Не дождаться мне, видно, свободы,
А тюремные дни будто годы,
И окно высоко́ над землёй,
И у двери стоит часовой!

Умереть бы уж мне в этой клетке,
Кабы не было милой соседки!..
Мы проснулись сегодня с зарёй,
Я кивнул ей слегка головой.

Разлучив, нас сдружила неволя,
Познакомила общая доля,
Породнило желанье одно
Да с двойною решёткой окно,

У окна лишь поутру я сяду,
Волю дам ненасытному взгляду…
Вот напротив окошечко: стук!
Занавеска подымется вдруг.

На меня посмотрела плутовка!
Опустилась на ручку головка,
А с плеча, будто сдул ветерок,
Полосатый скатился платок,

Но бледна её грудь молодая,
И сидит она долго, вздыхая, —
Видно, буйную думу тая,
Всё тоскует по воле, как я.

Не грусти, дорогая соседка…
Захоти лишь — отворится клетка,
И, как Божии птички, вдвоём
Мы в широкое поле порхнём.

У отца ты ключи мне укра́дешь,
Сторожей за пирушку усадишь,
А уж с тем, что поставлен к дверям,
Постараюсь я справиться сам.

Избери только ночь потемнее,
Да отцу дай вина похмельнее,
Да повесь, чтобы ведать я мог,
На окно полосатый платок.

Комментарии.

«Соседка» отличается от других «тюремных» стихотворений Лермонтова определенной народной окраской: оно написано в духе народных разбойничьих и тюремных песен. Это стихотворение пе­лось в старых тюрьмах.

Журналист, Читатель и Писатель

Les poètes ressemblent aux ours,
qui se nourrissent en suçant leur
patte.
Inédit.
[Поэты похожи на медведей, которые кормятся тем, что сосут свою лапу. Неизданное (фр.).]

Комната Писателя; опущенные шторы. Он сидит в больших креслах перед камином. Читатель, с сигарой, стоит спиной к камину. Журналист входит.

Журналист

Я очень рад, что вы больны:
В заботах жизни, в шуме света
Теряет скоро ум поэта
Свои божественные сны.
Среди различных впечатлений
На мелочь душу разменяв,
Он гибнет жертвой общих мнений.
Когда ему в пылу забав
Обдумать зрелое творенье?..
Зато какая благодать,
Коль небо вздумает послать
Ему изгнанье, заточенье
Иль даже долгую болезнь:
Тотчас в его уединенье
Раздастся сладостная песнь!
Порой влюбляется он страстно
В свою нарядную печаль…
Ну, что́ вы пишете? Нельзя ль
Узнать?

Писатель

Да ничего…

Журналист

Напрасно!

Писатель

О чём писать? Восток и юг
Давно описаны, воспеты;
Толпу ругали все поэты,
Хвалили все семейный круг;
Все в небеса неслись душою,
Взывали, с тайною мольбою,
К N. N., неведомой красе, —
И страшно надоели все.

Читатель

И я скажу — нужна отвага,
Чтобы открыть… хоть ваш журнал
(Он мне уж руки обломал):
Во-первых, серая бумага,
Она, быть может, и чиста,
Да как-то страшно без перчаток…
Читаешь — сотни опечаток!
Стихи — такая пустота:
Слова без смысла, чувства нету,
Натянут каждый оборот;
Притом — сказать ли по секрету?
И в рифмах часто недочет.
Возьмешь ли прозу? — перевод.
А если вам и попадутся
Рассказы на родимый лад —
То, верно, над Москвой смеются
Или чиновников бранят.
С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышат?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим…
Когда же на Руси бесплодной,
Расставшись с ложной мишурой,
Мысль обретет язык простой
И страсти голос благородный?

Журналист

Я точно то же говорю.
Как вы, открыто негодуя,
На музу русскую смотрю я.
Прочтите критику мою.

Читатель

Читал я. Мелкие нападки
На шрифт, виньетки, опечатки,
Намеки тонкие на то,
Чего не ведает никто.
Хотя б забавно было свету!..
В чернилах ваших, господа,
И желчи едкой даже нету —
А просто грязная вода.

Журналист

И с этим надо согласиться.
Но верьте мне, душевно рад
Я был бы вовсе не браниться —
Да как же быть?.. Меня бранят!
Войдите в наше положенье!
Читает нас и низший круг:
Нагая резкость выраженья
Не всякий оскорбляет слух;
Приличье, вкус — всё так условно;
А деньги все ведь платят ровно!
Поверьте мне: судьбою несть
Даны нам тяжкие вериги.
Скажите, каково прочесть
Весь этот вздор, все эти книги, —
И всё зачем? — Чтоб вам сказать,
Что их не надобно читать!..

Читатель

Зато какое наслажденье,
Как отдыхает ум и грудь,
Коль попадется как-нибудь
Живое, свежее творенье!
Вот, например, приятель мой:
Владеет он изрядным слогом,
И чувств и мыслей полнотой
Он одарен Всевышним Богом.

Журналист

Всё это так, да вот беда:
Не пишут эти господа.

Писатель

О чем писать?.. Бывает время,
Когда забот спадает бремя,
Дни вдохновенного труда,
Когда и ум и сердце полны
И рифмы дружные, как волны,
Журча, одна вослед другой
Несутся вольной чередой.
Восходит чудное светило
В душе проснувшейся едва;
На мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова…
Тогда с отвагою свободной
Поэт на будущность глядит
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и обмыт.
Но эти странные творенья
Читает дома он один,
И ими после без зазренья
Он затопляет свой камин.
Ужель ребяческие чувства,
Воздушный, безотчетный бред
Достойны строгого искусства?
Их осмеет, забудет свет…

Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце — жадная тоска;
Дрожа, холодная рука
Подушку жаркую объемлет;
Невольный страх власы подъемлет;
Болезненный, безумный крик
Из груди рвется — и язык
Лепечет громко, без сознанья
Давно забытые названья;
Давно забытые черты
В сиянье прежней красоты
Рисует память своевольно:
В очах любовь, в устах обман —
И веришь снова им невольно,
И как-то весело и больно
Тревожить язвы старых ран…
Тогда пишу. Диктует совесть,
Пером сердитый водит ум:
То соблазнительная повесть
Сокрытых дел и тайных дум;
Картины хладные разврата,
Преданья глупых юных дней,
Давно без пользы и возврата
Погибших в омуте страстей,
Средь битв незримых, но упорных,
Среди обманщиц и невежд,
Среди сомнений ложно-черных
И ложно-радужных надежд.
Судья безвестный и случайный,
Не дорожа чужою тайной,
Приличьем скрашенный порок
Я смело предаю позору;
Неумолим я и жесток…
Но, право, этих горьких строк
Неприготовленному взору
Я не решуся показать…
Скажите ж мне, о чем писать?..
К чему толпы неблагодарной
Мне злость и ненависть навлечь,
Чтоб бранью на́звали коварной
Мою пророческую речь?
Чтоб тайный яд страницы знойной
Смутил ребенка сон покойный
И сердце слабое увлек
В свой необузданный поток?
О нет! преступною мечтою
Не ослепляя мысль мою,
Такой тяжелою ценою
Я вашей славы не куплю.

Комментарии.

Ст. 156-158
Другое издание
копия Соллогуба

Чтоб яд пылающей страницы
Нарушил сон отроковицы
И сердце юноши увлек.

Стихотворение написано во время нахождения под арестом за дуэль с сыном французского посланника, Барантом (18 февраля 1840 года). Когда слух об этой дуэли дошел до высшего началь­ства, Лермонтов был посажен под арест — сначала в здании Ордонансгауза (на углу прежней Садовой и Инженерной), потом на арсенальной гауптвахте (на Литейном). Его посещали в это время некоторые друзья и товарищи, в том числе и Белинский, описавший это замечательное свидание в письме к В. П. Боткину от 16 апреля 1840 года: «Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственней вкус изящного!.. Я с ним спорил, и мне отрад­но было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: дай бог».

«Журналист, читатель и писатель» отражает, по-видимому, всю серию бесед, которые вел Лермонтов под арестом с друзьями, но главным поводом послужил, вероятно, разговор с Белинским о поэзии.

Воздушный корабль

Из Цедлица

По синим волнам океана,
Лишь звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах.

Не гнутся высокие мачты,
На них флюгера не шумят,
И молча в открытые люки
Чугунные пушки глядят.

Не слышно на нем капитана,
Не видно матросов на нем,
Но скалы, и тайные мели,
И бури ему нипочем.

Есть остров на том океане —
Пустынный и мрачный гранит.
На острове том есть могила,
А в ней император зарыт.

Зарыт он без почестей бранных
Врагами в сыпучий песок,
Лежит на нем камень тяжелый,
Чтоб встать он из гроба не мог.

И в час его грустной кончины,
В полночь, как свершается год,
К высокому берегу тихо
Воздушный корабль пристает.

Из гроба тогда император,
Очнувшись, является вдруг, —
На нем треугольная шляпа
И серый походный сюртук.

Скрестивши могучие руки,
Главу опустивши на грудь,
Идет и к рулю он садится
И быстро пускается в путь.

Несется он к Франции милой,
Где славу оставил и трон,
Оставил наследника-сына
И старую гвардию он.

И только что землю родную
Завидит во мраке ночном,
Опять его сердце трепещет
И очи пылают огнем.

На берег большими шагами
Он смело и прямо идет,
Соратников громко он кличет
И маршалов грозно зовет.

Но спят усачи-гренадеры —
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодной России,
Под знойным песком пирамид.

И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Другие ему изменили
И продали шпагу свою.

И, топнув о землю ногою,
Сердито он взад и вперед
По тихому берегу ходит,
И снова он громко зовет:

Зовет он любезного сына,
Опору в превратной судьбе;
Ему обещает полмира,
А Францию — только себе.

Но в цвете надежды и силы
Угас его царственный сын,
И долго, его поджидая,
Стоит император один —

Стоит он и тяжко вздыхает,
Пока озарится восток,
И капают горькие слезы
Из глаз на холодный песок,

Потом на корабль свой волшебный,
Главу опустивши на грудь,
Идет и, махнувши рукою,
В обратный пускается путь.

Комментарии.

Весной 1840 года французское правительство подняло вопрос о перенесении праха Наполеона с острова Святой Елены в Париж. Лермонтов написал балладу «Воздушный корабль», вероятно, под впечатлением известий о готовящемся решении. Увлечение Наполе­оном, характерное для европейской поэзии 20-х и 30-х годов -(Пушкин, Гейне, Беранже), заметно в творчестве Лермонтова, еще в ранней юности посвятившего Наполеону несколько стихотворений.

Тему «Воздушного корабля» Лермонтов заимствовал у немец­кого поэта Цедлица, но обработал ее по-своему.

Отчего

Мне грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно... потому что весело тебе.

Благодарность

За всё, за всё тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был...
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я еще благодарил.

Из Гёте

Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.

Комментарии.

Это вольный перевод стихотворения Гёте «Ueber aleen Gipfeln 1st Ruh» («Над всеми вершинами покой»). А. Н. Струговщиков, писатель и переводчик, вспоминает, как он встретился с Лер­монтовым: «На вопрос его, не перевел ли я «Молитву путника» Гёте, я отвечал, что с первой половиной сладил, а со второй — недостает мне ее певучести и неуловимого ритма. «А я, напротив, мог только вторую половину перевести», сказал Лермонтов и тут же, по просьбе моей, набросал мне на клочке бумаги свои «Гор­ные вершины».

Говоря о первой и второй половинах, Струговщиков имел в виду два стихотворения Гёте на одну и ту же тему: «Wanderers Nachthied» и «Ein Gleiches». Второе из них отличается особенно сложным ритмом.

Тучи

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?

Нет, вам наскучили нивы бесплодные...
Чужды вам страсти и чужды страдания.
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Комментарии.

Стихотворение написано Лермонтовым весной 1840 года, перед отъездом на Кавказ во вторую ссылку. По рассказу одного со­временника, Лермонтов написал это стихотворение в день выезда из Петербурга, в квартире у Карамзиных (у «Соляного городка», против Летнего сада). «Растроганный вниманием к себе и непри­творною любовью избранного кружка, поэт, стоя у окна и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение «Тучки небесные, вечные странники!..»

Прощай, немытая Россия

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа
Укроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.

Комментарии.

Варианты:
копия ПД (Пушкинского дома)

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.

Быть может, за хребтом Кавказа
Укроюсь от твоих царей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.

Написано, вероятно, перед отъездом на Кавказ во вторую ссылку. В этих восьми строках дана яркая характеристика офи­циальной царской России — «страны рабов, страны господ». Под «мундирами голубыми» подразумеваются жандармы: у них была форма светло-синего цвета. Словами «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей» Лермонтов говорит о так называемом III Отделении, которое занималось сыском.

Автограф этого стихотворения не найден — оно ходило в спис­ках. Строка 6-я в некоторых списках читается: «Сокроюсь от твоих пашей».

Я к вам пишу случайно, — право

Я к вам пишу случайно, — право,
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? — ничего!
Что помню вас? — но, боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно.

И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и притом, что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?..
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок,
Но я вас помню — да и точно,
Я вас никак забыть не мог!

Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил,
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, — но вас
Забыть мне было невозможно.

И к мысли этой я привык,
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье? —
Не всё ль одно. Я жизнь постиг.
Судьбе, как турок иль татарин,
За всё я ровно благодарен,
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Всё, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью…
И нет работы голове…
Зато лежишь в густой траве
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне,
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам.
И вижу я неподалеку
У речки: следуя пророку,
Мирно́й татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз.
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Чу — дальний выстрел! Прожужжала
Шальная пуля… славный звук…
Вот крик — и снова всё вокруг
Затихло… Но жара уж спа́ла,
Ведут коней на водопой,
Зашевелилася пехота;
Вот проскакал один, другой!
Шум, говор: «Где вторая рота?»
— «Что, вьючить?» — «Что же капитан?»
— «Повозки выдвигайте живо!»
«Савельич!» — «Ой ли!»
— «Дай огни́во!»
Подъем ударил барабан,
Гудит музы́ка полковая;
Между колоннами въезжая,
Звенят орудья. Генерал
Вперед со свитой поскакал…
Рассыпались в широком поле,
Как пчелы, с гиком казаки;
Уж показалися значки
Там на опушке — два и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет — где отважный?
Кто выдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке черной
Казак пустился гребенской,
Винтовку выхватил проворно,
Уж близко… Выстрел… Легкий дым…
«Эй, вы, станичники, за ним…»
— «Что? ранен!..» — «Ничего, безделка…»
И завязалась перестрелка…

Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало.
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них,
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет.
Зато видал я представленья,
Каких у вас на сцене нет…

Раз — это было под Гихами —
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом,
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками.
И оживилися леса,
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами.
Едва лишь выбрался обоз
В поляну, дело началось.
Чу! в арьергард орудья просят,
Вот ружья из кустов ‹вы› носят,
Вот тащат за́ ноги людей
И кличут громко лекарей.
А вот и слева, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки,
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан. Впереди же
Всё тихо — там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат.
Еще подвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало,
Потом мелькнуло шапки две,
И вновь всё спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Недолго длилося оно,
Но ‹в› этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно.
Вдруг залп… Глядим: лежат рядами —
Что нужды? — здешние полки,
Народ испытанный… «В штыки,
Дружнее!» — раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди…
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгну́ть с коня…
«Ура!» — и смолкло. «Вон кинжалы,
В приклады!» — и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть
(И зной и битва утомили
Меня)… но мутная волна
Была тепла, была красна.

На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах. Мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью… На шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал.
В груди его едва чернели
Две ранки, кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась; взоры
Бродили страшно, он шептал:
«Спасите, братцы. Тащат в горы.
Постойте — ранен генерал…
Не слышат…» Долго он стонал,
Но всё слабей, и понемногу
Затих и душу отдал богу.
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали… Потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
И понесли. Тоской томимый,
Им вслед смотрел ‹я› недвижи́мый.
Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли,
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Уже затихло всё; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы — и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»
Галуб прервал мое мечтанье.
Ударив по плечу, — он был
Кунак мой, — я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: «Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми».
— «А сколько их дралось примерно
Сегодня?» — «Тысяч до семи».
— «А много горцы потеряли?»
— «Как знать? — зачем вы не считали!»
— «Да! будет, — кто-то тут сказал, —
Им в память этот день кровавый!»
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал.

Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны.
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце.
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвенье
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденье?

Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..

Комментарии.

Варианты
вм. 126—161
автограф [Чечня восстала вся кругом;
У нас двух тысяч под ружьем
Не набралось бы. Слава богу
Выходит из кустов обоз,
В цепи стрельба; но началось
И в арьергарде понемногу;
Вот жарче, жарче… Крик! Глядим,
Уж тащут одного, — за ним
Других… и много… ружья носят!
И кличут громко лекарей!
Уж им невмочь — подмоги просят;
«Сюда орудие — скорей
Картечи…» Тихо развернулся
Меж тем в поляне весь отряд,
Кругом зелёный лес замкнулся,
Дымится весь. Свистят, жужжат
Над нами пули. — Перед нами
Овраг, река — по берегам
Валежник, бревна здесь и там,
Но ни души — кусты ветвями
Сплелись, мы ближе подошли,
Орудий восемь навели
На дерева, в овраг без цели
Гранаты глухо загудели
И лопнули… Ответа нет.
Мы ближе… Что за притча, право!
Вот от ружья как будто свет,
Вот кто-то выбежал направо…
Мелькнул и скрылся враг лукавый.
Мы снова тронулись вперед,
Послали выстрел им прощальный,
И ружей вдруг из семисот
Осыпал нас огонь батальный,
И затрещало… По бокам,
И впереди, и здесь, и там
Валятся целыми рядами…
Как птиц нас бьют со всех сторон…
Второй и третий батальон
В штыки, дружнее, молодцами;]

вм. 176—201 а) [Тогда на самом месте сечи
У батареи я прилег
Без сил и чувств; я изнемог,
Но слышал, как просил картечи
Артиллерист. Он приберег
Один заряд на всякий случай.
Уж раза три чеченцы тучей
Кидали шашки наголо;
Прикрытье всё почти легло.
Я слушал очень равнодушно;
Хотелось спать и было душно]

б) [Тогда довольно равнодушно
На батарее я прилег:
Признаться вам, я изнемог,
Хотелось спать и было душно.]

221—224 Как зверь он жаден, дик и злобен,
К любви и счастью неспособен;
Пускай же гибнет поделом.
И стало мне смешно. Потом

после 240 [Но я наскучил вам. Довольно,
Спокойна совесть у меня;]

Написано в форме письма, обращенного Лермонтовым к своей знакомой. В нем описывается один из эпизодов кавказской войны: сражение русских с чеченцами у реки Валерик (11 июля 1840 года).
Валерик — приток Сунжи — реки, впадающей в Терек.

1841

Родина

Люблю отчизну я, но странною любовью!
‎Не победит ее рассудок мой.
‎Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

‎Но я люблю — за что, не знаю сам, —
‎Ее степей холодное молчанье,
‎Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям.
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
‎

     Люблю дымок спаленной жнивы,
‎     В степи ночующий обоз
‎     И на холме средь желтой нивы
‎     Чету белеющих берез.
‎

С отрадой, многим незнакомой,
‎Я вижу полное гумно,
‎Избу, покрытую соломой,
‎С резными ставнями окно.
‎И в праздник, вечером росистым,
‎Смотреть до полночи готов
‎На пляску с топаньем и свистом
‎Под говор пьяных мужичков.

Комментарии.

В стихотворении «Родина» Лермонтов говорит о своей любви к родине, о любви органической, не связанной ни с какими рассу­дочными расчетами. Он идет здесь по стопам Пушкина, развивая намеченную в «Странствиях Онегина» тему:

Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На вебе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи —
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка,
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.

В стихотворении «Родина» Лермонтов окончательно отходит от своего юношеского, несколько приподнятого, напряженного ро­мантического стиля. Этот перелом указан им самим в стихотво­рении того же года «Любил и я в былые годы...» («В альбом С. Н. Карамзиной»).

Из альбома С. Н. Карамзиной

Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.

Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.

Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду,
Под вечер тихий разговор,

Люблю я парадоксы ваши,
И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,
С‹мирновой› штучку, фарсу Саши
И Ишки М‹ятлева› стихи…

Комментарии.

Софья Николаевна Карамзина (1802—1865) — старшая дочь писателя и историка Н. М. Карамзина

Это шутливое альбомное стихотворение имеет вместе с тем очень серьезный и важный для понимания поэзии Лермонтова смысл. Здесь Лермонтов сам указывает на происшедший в его творчестве перелом — на отказ от романтических тем («и бури шумные природы, и бури тайные страстей») и от напряженного романтического стиля («оглушающий язык»).

На севере диком стоит одиноко

окончательная редакция:

На севере диком стоит одиноко
‎На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
‎Одета, как ризой, она.

И снится ей всё, что в пустыне далекой,
‎В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна, на утесе горючем
‎Прекрасная пальма растет.

Комментарии.

Перевод стихотворения Генриха Гейне (1799—1856) «Ein Fichtenbaum steht einsam».

Стихи Гейне оказали большое влияние на Лермонтова в пос­ледние годы его жизни. Над переводом этого стихотворения он много работал. В его альбоме сохранился другой текст этого перевода, более близкий к подлиннику:

На хладной и голой вершине
Стоит одиноко сосна.
И дремлет... под снегом сыпучим
Качаяся дремлет она…

Ей снится прекрасная пальма
В далекой восточной земле,
Растущая тихо и грустно
На жаркой песчаной скале.

Интересно, что на той же странице альбома, где набросан черновик этого перевода, находится рисунок Лермонтова, изображаю­щий сосну на вершине, а в отдалении, на скале—пальму.

Переводя это стихотворение, Лермонтов не заметил или не при­дал значения одной подробности: слово «сосна» по-немецки муже­ского рода (der Fichtenbaum). У Гейне стихотворение говорит о лю­бовной тоске, а в переводе у Лермонтова этот оттенок утратился. До Лермонтова это стихотворение переводил Ф. И. Тютчев, кото­рый заменил соску кедром именно для того, чтобы быть ближе к подлиннику. Вот перевод Тютчева:

На севере мрачном, на дикой скале.
Кедр одинокий, подъемлясь, белеет,
И сладко заснул он в инистой мгле,
И сок его буря лелеет.

Про юную пальму снится ему,
Что в краю отдаленном Востока
Под мирной лазурью, на светлом холму
Стоит и цветет одиноко.

Утёс

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана,
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя.

Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.

Комментарии.

Стихотворение очень близко по своему типу к предыдущему стихотворению; это такая же пейзажная «аллегория», вкладываю­щая в явление природы психологический смысл. Утёсы и обла­ка — очень частые образы лермонтовской поэзии. Здесь они объединены сюжетом.

Спор

Как-то раз перед толпою
‎       Соплеменных гор
У Казбека с Шат-горою[1]
‎       Был великий спор.
«Берегись! — сказал Казбеку
‎       Седовласый Шат. —
Покорился человеку
‎       Ты недаром, брат!
Он настроит дымных келий
       По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
‎       Загремит топор;
И железная лопата
‎       В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
‎       Врежет страшный путь.
Уж проходят караваны
‎       Через те скалы,
Где носились лишь туманы
‎       Да цари-орлы.
Люди хитры! Хоть и труден
‎       Первый был скачок,
Берегися! многолюден
‎       И могуч Восток!»—
«Не боюся я Востока! —
‎       Отвечал Казбек. —
Род людской там спит глубоко
‎       Уж девятый век.
Посмотри: в тени чинары
       Пену сладких вин
На узорные шальвары
‎       Сонный льёт грузин;
И, склонясь в дыму кальяна
‎       На цветной диван,
У жемчужного фонтана
‎       Дремлет Тегеран.
Вот у ног Ерусалима,
‎       Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима
       Мёртвая страна.
Дальше, вечно чуждый тени,
‎       Моет жёлтый Нил
Раскаленные ступени
‎       Царственных могил.
Бедуин забыл наезды
‎       Для цветных шатров
И поёт, считая звезды,
‎       Про дела отцов.
Всё, что здесь доступно оку,
       Спит, покой ценя...
Нет! не дряхлому Востоку
‎       Покорить меня!»

«Не хвались ещё заране! —
‎       Молвил старый Шат. —
Вот на севере в тумане
‎       Что-то видно, брат!»

Тайно был Казбек огромный
‎       Вестью той смущён.
И, смутясь, на север тёмный
       Взоры кинул он,
И туда в недоуменье
‎       Смотрит, полный дум;
Видит странное движенье,
‎       Слышит звон и шум.
От Урала до Дуная,
‎       До большой реки,
Колыхаясь и сверкая,
‎       Движутся полки.
Веют белые султаны,
       Как степной ковыль,
Мчатся пёстрые уланы,
‎       Подымая пыль.
Боевые батальоны
‎       Тесно в ряд идут,
Впереди несут знамёны,
‎       В барабаны бьют.
Батареи медным строем
‎       Скачут и гремят,
И, дымясь, как перед боем,
       Фитили горят.
И, испытанный трудами
‎       Бури боевой,
Их ведёт, грозя очами,
‎       Генерал седой.[2]
И́дут все полки могучи,
‎       Шумны, как поток,
Страшно медленны, как тучи,
‎       Прямо на восток.

***

И, томим зловещей думой,
       Полный чёрных снов,
Стал считать Казбек угрюмый —
‎       И не счел врагов.
Грустным взором он окинул
‎       Племя гор своих,
Шапку[3] на́ брови надвинул —
‎       И навек затих.

Комментарии.

[1] Шат — Елбрус. (Примечание Лермонтова).
[2] Генерал седой — А. П. Ермолов (см. о нём примеч. 398).
[3] Горцы называют шапкою облака, постоянно лежащие на вершине Казбека. (Примечание Лермонтова).

Свиданье

1.

Уж за горой дремучею
‎       Погас вечерний луч,
Едва струей гремучею
‎       Сверкает жаркий ключ;
Сады благоуханием
‎       Наполнились живым,
Тифлис объят молчанием,
‎       В ущелье мгла и дым.
Летают сны-мучители
       Над грешными людьми,
И ангелы-хранители
‎       Беседуют с детьми.

2.

Там за твердыней старою
‎       На сумрачной горе
Под свежею чинарою
‎       Лежу я на ковре.
Лежу один и думаю:
‎       «Ужели не во сне
Свиданье в ночь угрюмую
       Назначила ты мне?»
И в этот час таинственный,
‎       Но сладкий для любви,
Тебя, мой друг единственный,
‎       Зовут мечты мои.

3.

Внизу огни дозорные
‎       Лишь на мосту горят,
И колокольни чёрные,
‎       Как сторожи, стоят;
И поступью несмелою
       Из бань со всех сторон
Выходят цепью белою
‎       Четы грузинских жён.
Вот улицей пустынною
‎       Бредут, едва скользя…
Но под чадрою длинною
‎       Тебя узнать нельзя!..

4.

Твой домик с крышей гладкою
‎       Мне виден вдалеке;
Крыльцо с ступенью шаткою
‎       Купается в реке.
Среди прохлады, веющей
‎       Над синею Курой,
Он сетью зеленеющей
‎       Опутан плющевой;
За тополью высокою
‎       Я вижу там окно…
Но свечкой одинокою
‎       Не светится оно!

5.

Я жду. В недоумении
       Напрасно бродит взор,
Кинжалом в нетерпении
‎       Изрезал я ковер.
Я жду с тоской бесплодною,
‎       Мне грустно, тяжело…
Вот сыростью холодною
‎       С востока понесло,
Краснеют за туманами
‎       Седых вершин зубцы,
Выходят с караванами
       Из города купцы…

6.

Прочь, прочь, слеза позорная,
‎       Кипи, душа моя!
Твоя измена чёрная
‎       Понятна мне, змея!
Я знаю, чем утешенный
‎       По звонкой мостовой
Вчера скакал как бешеный
‎       Татарин молодой.
Недаром он красуется
       Перед твоим окном
И твой отец любуется
‎       Персидским жеребцом.

7.

Возьму винтовку длинную,
‎       Пойду я из ворот:
Там под скалой пустынною
‎       Есть узкий поворот.
До полдня за могильною
‎       Часовней подожду
И на дорогу пыльную
‎       Винтовку наведу.
Напрасно грудь колышется!
‎       Я лёг между камней, —
Чу! близкий топот слышится…
‎       А! это ты, злодей!

Комментарии.

Это скорее рассказ в стихах, чем баллада. Типичная баллада содержит в себе всегда что-нибудь загадочное или страшное (как «Воздушный корабль» Лермонтова, как «Ночной смотр» или «Лес­ной царь» Жуковского). «Свиданье» — бытовой рассказ, но его сю­жет передан с большим лирическим напряжением, непрерывно растущим от начала к концу и обрывающимся на крике. Это одно из самых замечательных по словесному и ритмическому мастерству стихотворений Лермонтова.

Сон

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня — но спал я мёртвым сном.

И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.

Но в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй

Листок

Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;
Засох и увял он от холода, зноя и горя
И вот наконец докатился до Чёрного моря.

У Чёрного моря чинара стоит молодая,
С ней шепчется ветер, зелёные ветви лаская,
На ветвях зелёных качаются райские птицы;
Поют они песни про славу морской царь-девицы.

И странник прижался у корня чинары высокой;
Приюта на время он молит с тоскою глубокой,
И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый,
До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.

Один и без цели по свету ношуся давно я,
Засох я без тени, увял я без сна и покоя.
Прими же пришельца меж листьев своих изумрудных,
Немало я знаю рассказов мудреных и чудных».

«На что мне тебя? — отвечает младая чинара. —
Ты пылен и жёлт — и сынам моим свежим не пара.
Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?
Мой слух утомили давно уж и райские птицы.

Иди себе дальше, о странник! Тебя я не знаю!
Я солнцем любима, цвету для него и блистаю.
По небу я ветви раскинула здесь на просторе,
И корни мои умывает холодное море».

Выхожу один я на дорогу

1

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

2

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?

3

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

4

Но не тем холодным сном могилы ...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

5

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.

Комментарии.

В этом стихотворении есть сходство со стихотворением Гейне «Der Tod, das ist die kühle Nacht». Возможно, что стихотворение Гейне, который был в эти годы любимым поэтом Лермонтова, по­будило его создать свою элегию.

Морская царевна

В море царевич купает коня,
Слышит: «Царевич! взгляни на меня!»

Фыркает конь и ушами прядёт,
Брызжет и плещет, и дале плывёт.

Слышит царевич: «Я царская дочь!
Хочешь провесть ты с царевною ночь?»

Вот показалась рука из воды,
Ловит за кисти шелко́вой узды.

Вышла младая потом голова,
В косу вплелася морская трава.

Синие очи любовью горят,
Брызги на шее как жемчуг дрожат.

Мыслит царевич: «Добро же! постой!»
За́ косу ловко схватил он рукой.

Держит, рука боевая сильна:
Плачет, и молит, и бьётся она.

К берегу витязь отважно плывёт;
Выплыл; товарищей громко зовёт:

«Эй вы! сходитесь, лихие друзья!
Гляньте, как бьётся добыча моя…

Что ж вы стоите смущенной толпой?
Али красы не видали такой?»

Вот оглянулся царевич назад:
Ахнул! Померк торжествующий взгляд.

Видит, лежит на песке золотом
Чудо морское с зелёным хвостом;

Хвост чешуёю змеиной покрыт,[1]
Весь замирая, свиваясь, дрожит.[2]

Пена струями сбегает с чела,
Очи одела смертельная мгла.

Бледные руки хватают песок,
Шепчут уста непонятный упрёк…

Едет царевич задумчиво прочь.
Будет он помнить про царскую дочь!

Комментарии.

[1] Вариант автографа:
— как змея, весь покрыт чешуёй

[2] Вариант автографа:
Бьёт, замирая, песок золотой

Пророк

С тех пор как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья —
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи.

Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная.
И звёзды слушают меня,
Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»

Комментарии.

Одно из последних стихотворений Лермонтова. Тема поэта пророка встречается и в других его стихотворениях (ср. «Смерть поэта») и ведет свое начало от пушкинского «Пророка». Лермон­товский «Пророк» представляет собой как бы продолжение пушкинского. Пушкин описывает превращение в пророка и кончает возгласом к нему бога:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли.
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.

Лермонтов как бы пишет следующую главу: «С тех пор как вечный судия» и т. д. и рассказывает, что случилось с этим про­роком, когда он стал обходить моря и земли.