Стендаль. Характеристика. Очерк жизни и деятельности

Содержание

Стендаль. Общая характеристика

Анри Бейль, писавший под псевдонимом Стендаль, является одним из замечательнейших писателей европейской литературы, гением, получившим безусловное признание во всем мире; он вполне заслуживает того, чтобы быть включенным в нашу библиотеку.

Когда стараются определить Стендаля, отнести к той или другой школе, обыкновенно начинают путаться и недоумевать. Он кажется противоречивым. С одной стороны, в нем как будто есть какой-то отблеск революционного сознания, революционного пафоса; с другой стороны – это ярко выраженный индивидуалист и отчасти сноб. Часто в нем поражают приемы почти ученого исследователя-естествоиспытателя. В нем заметно преклонение перед разумом, и рядом с этим он как будто ничем не любуется так, как не рассуждающей страстью, является апологетом и апостолом сильных чувств, риска и безрассудной смелости. В некоторых отношениях он кажется предшественником самого трезвого реализма, какой только мыслим в рамках художественности, а с другой стороны его относят к романтикам. И все это верно. И Стендаль интересен как раз тем, что все это укладывается в нем с необычайной стройностью. Вообще характер Стендаля, как человека и писателя, внутренне в высшей степени логичен и представляет собою одну из любопытнейших и закономернейших формаций, ярко отражающих дух времени.

Первое, что делает Стендаля необыкновенно интересным, это как раз то, что один из самых мощных корней, питающих его гений, есть революционное сознание великих десятилетий общественных бурь, пережитых Францией.

Одной из господствующих полос французского общественного сознания перед революцией и в значительной степени во время ее является блестящий реализм, вера в разум, стремление осветить его ровным белым светом все окружающее, стремление в лучах его разнять существующее на составные части путем внутреннего анализа, похожего на работу механика, осторожно разбирающего сложнейший механизм, а потом вновь из этих найденных частей составить целое и все это с любопытством, усердием, остроумием – таково настроение великих умов французской революции. И делают они это вовсе не из одного любопытства, хотя научное любопытство ярким пламенем горит в этих умах; нет, они занимаются анализом и синтезом, чтобы как можно скорее понять закономерную связь вещей, окружающих человека, и самого человеческого организма, а потом, опираясь на эти знания, построить разумную жизнь. Им хочется перечистить индивидуумы, а еще больше того – общество, выбросить оттуда всякую мистику – романтическую грязь, сделать жизнь опрятной, четкой, вернуть мировому механизму его стройность, по мнению тогдашних материалистов, на 90 % присущую неиспорченной предрассудками природе, – а на остальные 10 % можно, конечно, выправить природу и путем правильно поставленного воспитания в самом широком смысле этого слова. Дух Дидро, Гельвеция, Кондорсэ, дух Кондильяка, можно сказать, живет в Стендале и составляет больше половины, думается мне, его своеобразного обаяния.

Стендаль – художник, но он иногда даже откладывает свой художественный инструмент и подходит вплотную к научным анализам, как он это делает, например, в своей замечательной книге «О любви», и, облачаясь в плащ художника, он не перестает быть исследователем человеческой природы. Своими холодными, зоркими, серыми глазами Стендаль пристально, пытливо, пронизывающе смотрит на окружающее и выделяет самое любопытное, он сочетает это выделенное в стройную картину, которая должна привести к лучшему знанию человека. Он экспериментирует, часто ставя своих героев во всевозможные, так сказать, лабораторные положения, стараясь с максимальной честностью, с предельной правдивостью (иногда граничащей с мизантропией и цинизмом) обрисовать, как же будет вести себя человеческое существо данного типа в этой исключительной обстановке.

Но если Стендаль является величайшим художником, непосредственно вышедшим из энциклопедизма, из материализма XVIII века, то надо сказать, что жил он в эпоху, когда революция уже отгремела и оста вила в душах глубокое разочарование.

За племенем гигантов, за огромными событиями посленаполеоновской эпопеи, в которой Стендаль принял непосредственное, мужественное участие, последовало своеобразное затишье: народилось племя середины.

Крупный капитал, опираясь на толпу лавочников, утвердил свое могущество. Глубоко разочарованная интеллигенция, перед которой поднялись было какие-то величественные упования, чувствовала себя надлом ленной. Куда было идти? Продолжать революционные вспышки было безнадежно, все устали от них. Революция казалась делом фальшивым, бесплодным. Предаться мрачному отчаянию? Многие шли по этому пути. Результатом разноцветного отчаяния явились и Шатобриан, и Виньи, и все громадное явление бонапартизма и немецкой романтики, и даже отчасти в наших лишних людях, в наших Онегиных и Печориных отразилось это монументальное разочарование наиболее подвижных умов разнокалиберной интеллигенции после взлета и падения Великой Французской Революции.

Был еще один выход – пойти по пути наживы, по пути устройства своего существования на почве вновь сложившегося победоносного капиталистического лавочнического строя. Многие уходили в эту сторону, насыщая свое честолюбие наживой, карьерой. Изумительное изображение этого времени, а в особенности несколько более позднего, 30–40-х годов, дал самый богатый гений европейской литературы – Оноре де Бальзак. Но у Бальзака рядом с такой глубиной, с таким оригинальным прозрением в сущность вещей, которые заставили Маркса признать его одним из своих учителей, имеется очень много необузданной фантастики, имеется какая-то гигантская неряшливость, заставляющая бросать величайшие сокровища и мусор в одну кучу. Рядом с молниеносными озарениями мы встречаем у Бальзака и провалы в темноту и душные туманы мистики, и какие-то млеющие марева, в которых предметы принимают то тот, то другой облик, ибо самый ум Бальзака был беспринципным и представлял собой какой-то безумно-плодотворящий хаос.

Однако, у Стендаля мы нередко находим типы, отдельными сторонами своего характера чрезвычайно напоминающие самого Стендаля. Стен даль принадлежал к числу тех, кто не примирился с лавочными интересами, не хотел променять жизнь на карьеру. Стендаль принадлежал к тем, которые порой горько усмехались, но не сделались жертвами картинного шатобриановского или даже байронического разочарования. Стендаль не питал также революционных иллюзий, которые в то время, когда он жил, были действительно только иллюзиями. Не видя скреп, которые стоило бы любить, не усматривая впереди желанно-общественных целей, Стендаль, сын века, когда общественность была разбита и распалась на индивидуальности, берет за основную ценность для себя именно человеческую личность. В нее он углубляется, ее он изучает и в это изучение, как я уже сказал, вносит ту острую честность, своего рода биомеханику, аналитику и синтетику натуралиста, которые он вынес из благородной стихии революции.

Совершенно объективно спокойно, можно сказать размеренно, наблюдая окружающую жизнь, опасаясь быть лириком, стараясь вычеркнуть свою личность и развертывать свои романы как в природе развертывается жизнь, Стендаль тем не менее сильно любит и сильно ненавидит. Он ненавидит буржуазную мелочность, он ненавидит размеренную жизнь торгашей и чиновников, он ненавидит постепенно крепнущее и забирающее в свои руки человечество, сплоченное большинство правящих слоев. Он ненавидит трусость, дряблость, бездушный расчет, он ненавидит все то, что характеризует мещанство, после победы над аристократией, про явившей все свое духовное убожество.

Наоборот, Стендаль страшно любит человека-животное, животное, одержимое страстями, преисполненное порывами к яркой жизни, к подвигу и, может быть, больше всего к счастью любви. Любовь играет у Стендаля огромную роль. Она у него необыкновенно очищена от всяких эмпирей, от всяких фиглей-миглей, от всяких мистических выдумок. Она у него физиологическая, плотская, она у него мука и радость тела. Но вместе с тем она у него чиста, как огонь, она может сжечь человеческое сердце, она увлекает на безрассудные, но красивые по своей отваге поступки. Она иногда тяжело ранит, но никогда не заставляет гнить и, даже причиняя боль и скорбь, даже губя, очищает и возвышает человека.

Быть может, по самому духу времени, крайне индивидуалистический Стендаль слишком возвеличивал любовь. Это не мешает тому, что он оказался одновременно и чрезвычайно глубоким и высоко настроенным поэтом ее, и вместе с тем очистителем ее от той скверной, от той ложной поэзии, всякого рода выдуманной фантастики, всякой христианщины и розового сюсюканья, которым хотели якобы прикрасить такую грубую вещь, как пол, а на самом деле унизили и загадили его. Таким образом, Стендалю совершенно чужд романтизм типа стремления к нему. Стендаль как нельзя более реалист. И по приему своего письма и по своему миросозерцанию он малообщественен, а как аналитик общества он чрезвычайно интересен, поскольку дает необычайно точное, заостренное, четкое отражение борьбы личности за свободу в современном ему обществе, скрепы которого вообще были ничтожны, и где выражения вроде «демократия – это карьера, открытая для талантов», или «обогащайтесь» – являлись доминирующими лозунгами.

Франция казалась Стендалю в послереволюционное время до такой степени загаженной, как мухами, победителями-лавочниками, что он больше находил простора для наблюдения за человеком как великолепным животным в Италии и даже на могиле своей приказал сделать надпись «миланец». Там, в Италии, личность казалась ему более свободной, более простой, более яркой.

Стендаль являлся таким образом выразителем романтики энергии, в полном смысле слова ранним энергетистом (конечно, не в общефилософском смысле этого слова, а в моральном). В соединении с натуралистическим реализмом, с умением выработать необыкновенно сжатый, скупой и точный стиль, это дает изумительный, единственный в своем роде букет. И все здесь стройно, все здесь созвучно, все здесь трезво, все здесь тесно и вместе с тем полно страстной любви к жизни и упоения действительностью, ее красками, презрением ко всему, что мельчит и грязнит жизнь.

Литература времени Стендаля была иною. Мы уже упоминали о Шатобриане, Бальзаке, Байроне, которые любили всяческие фиоритуры, громовую декламацию, раскрашенные декорации, театральные позы. Правда, в эти внешне напыщенные формы вкладывалось порой содержание огромной силы, но напыщенные формы все же считались условием успеха. Стендаль был им чужд. Он стремился к монументальной простоте, он заливал свои словесные полотна дневным светом, он предъявлял такие серьезные требования к человеческой любознательности и напряжению ума, которым в области беллетристического чтения эпоха не могла соответствовать. Вот почему он прошел малозамеченным.

Лишь когда позднее поднялась новая волна научности в рамках капиталистического общества, когда пришел натурализм с его стремлением научно-художественно познавать окружающее, когда пришел Флобер с «Мадам Бовари», а за ним Гонкуры, Золя и Мопассан, вспомнили Стендаля и создали вокруг него настоящий культ. В нем признали родоначальника художественного исследования, пытливого и трезвого романиста-психолога, в нем признали неумолимую честность законченного реалиста и великого мастера подлинной прозы, прозы без примеси поэтической витиеватости, прозы, как самого усовершенствованного инструмента рассказа о формах внешней и внутренней жизни.

Поскольку наш великий Толстой некоторыми большими гранями своего гения был обращен как раз в сторону честнейшего вскрытия жизни, постольку он любил Стендаля, учился у него. Многое из того, что интересовало Стендаля, для нас потускнело, мир наш совсем иной, но у великого реалиста, вышедшего из духа французской революции и своеобразно, но высоко реагировавшего на первую полосу послереволюционного буржуазного бытия, еще многому может поучиться наш писатель.

И наш читатель получит от знакомства со Стендалем строгое, но острое наслаждение, в котором будут одинаковое участие принимать воображение, симпатии и размышление.

А. В. Луначарский

Стендаль (Анри Бейль). Очерк жизни и деятельности

Фредерик Стендаль (Stendhal) – это псевдоним французского писателя. Его подлинное имя Henri-Marie Beyle никогда не подписывалось автором ни в одном литературном произведении. Происхождение псевдонима «Стендаль» остается загадкой; всего вероятнее занятия историей искусств по Винкельману побудили Бейля однажды остановиться на имени маленького саксонского городка, бывшего родиной этого искусствоведа.

Бейль родился в семье богатого провинциального адвоката в нынешнем департаменте Изере в городе Гренобле (Grenoble) 23 января 1783 г. в канун грандиозных европейских событий и уже в десятилетнем возрасте был свидетелем Великой революции. Он потерял мать в младенчестве. Отец мало интересовался воспитанием своих детей, передав их на руки католических педагогов, стремившихся внушать преданность королю и верность церкви. Нося в себе зачатки глубокой оригинальности, мальчик рано узнал свое одиночество, словно ему было суждено всегда оставаться в противоречии обществу и времени, в которых он жил. С очень раннего возраста он почувствовал отвращение не только к католичеству, но ко всякой религии вообще, а пережитые впечатления и опыты революции освободили его ум от миража естественных и сверхъестественных авторитетов. Его никогда не оставляла ясность логического суждения, а раннее знакомство с «Энциклопедией», с произведениями Монтескье, с замечательными материалистами и сенсуалистами пред шествующих десятилетий его времени (Гольбах, Кондильяк, Гельвеций, Кабанис) и наконец тщательное изучение «Идеологии» Дестю де Траси как нельзя более соответствовали холодной ясности его критического ума.

Старинная провинция Дофине, в которой протекали детские годы Бейля, была знаменита давней борьбой за свободу совести и дала истории крупные характеры эпохи Генрихов, а близость Италии налагала на нее отпечаток, отличавший ее от остальной Франции. Ненависть к порабощению ума и итальянское влияние родных Ганьон, со стороны матери, были первым результатом местного воздействия на Стендаля. «Декларация прав», Дантон и Робеспьер окончательно кристаллизовали его взгляды. Он с простотой, серьезностью и естественностью остался последователем революции даже тогда, когда это стало опасным. Сформировавшаяся французская буржуазия, сохранив лозунги революции, поглотила и истребила их содержание. Всякий, кто всерьез и надолго остался верным революции, подвергался под благовидным предлогом лишению покровительства буржуазных законов. Революция дала гигантский размах умам, но овладевшая ее высотами буржуазия поставила ей пределы; третье сословие сформировало капитал, а капитал индустриальной буржуазии уже формировал четвертое сословие, для которого надо было «запретить» революцию. За этой стряпней запрещений, выросший и окрепший ум Стендаля застал французское общество после безудержной экспансии первой империи.

Первые расхождения Стендаля с французским обществом получили в буржуазной критике одностороннее истолкование «защиты поэзии» против индустриализма, и на этом основании вошло в моду причислять Стендаля к романтической школе. Реалист, родоначальник психологического романа, романтик, – из всех трех определений, даваемых критикой, последнее наименее подходит. Хотя Бейль и выступал на защиту «романтизма», но даваемое им самим определение этого литературного направления не содержит обычных признаков романтической школы. С точки зрения Стендаля Шекспир был чистым романтиком, т. е. «писателем, дающим современникам максимум общечеловеческих волнений в форме, наиболее соответствующей уровню понятий Елизаветинской эпохи», в то время как «Шиллер носит все признаки классицизма», давая своим произведениям устаревшую ходульно-риторическую форму и занимаясь пересадкой на немецкую почву идей, совершенно не соответствующих нравам его эпохи. По заключению автора Эврипид и Софокл были типичными романтиками для своего времени, а возобновление изжитых элементов их формы в наши дни будет классицизмом. Представители романтической школы во Франции зачастую усваивали идеологию католической реакции, создавали иллюзорные идеалы в прошлом, искали экзотических сюжетов. Все это было исключено Стендалем из его литературного кругозора. Поэтому безоговорочное признание его романтиком должно быть отвергнуто.

Внешняя жизнь писателя складывалась чрезвычайно разнообразно и вполне соответствовала его эстетическому темпераменту, его исключительному умению артистически воспринимать и переживать впечатления. В молодости он учился живописи у Реньо, а общее школьное образование получил в Гренобльской центральной школе, возникшей в Дофине наряду с целой сетью центральных школ, учрежденных для революционной Франции декретом Конвента 7 вантоза III года (25 февраля 1795). «Наступили полные очарования дни моей свободы в этой школе», пишет Бейль: «но на месте свободолюбивых и благородных товарищей, которых рисовала мне моя мечта, я встретил избалованных и эгоистичных буржуа». В школьных работах сказался блестящий ум и способности Бейля; особенно большой успех он имел в математических науках, которые избрал как основное занятие, ввиду точности и безошибочности их выводов.

Окончив Центральную школу, Стендаль был зачислен кандидатом парижского политехникума, куда прибыл 10 ноября 1799 г., на следующий день за 18 брюмера VIII г. Захваченный вихрем событий он в 1800 г. срывается с места, приглашенный своими дальними родственниками Дарю, и отбывает в поход вслед дижонской резервной армии Бонапарта, направляясь в Италию. Путь от Женевы до Милана он проделывает верхом, – студент политехнической школы становится кавалеристом французской революционной армии. С этого момента началась его скитальческая боевая жизнь, связанная с армией Бонапарта. Оставаясь жадным и страстным наблюдателем, пытливо изучая нравы народов, с которыми он соприкасался, прислушиваясь к многоязычному говору великой армии, Стендаль в разных чинах и должностях исколесил всю Европу, выдержав смоленские холода и огонь московского пожара, обеспечив себе военную славу в хладнокровной организации березинской переправы. Быстрая смена событий, не менее поспешные скачки мировоззрений в эти десятилетия дали Бейлю еще большую устойчивость в его наблюдательной и аналитической позиции. Впоследствии к этим свойствам присоединяются ирония и стремление избежать миросозерцательной догматики, казавшейся ему «опаснее всякой другой тюрьмы».

Имея опыт войны то в качестве наблюдателя, то в качестве рядового участника сражений (6-й драгунский полк при взятии Кастель-Франко), Стендаль впервые стал изображать войну, насыщая ее описания жизненной правдивостью, основанной не на тщеславном и риторическом патриотизме, всегда ему чуждом, а на объективных наблюдениях изнутри сражений, оттуда, где суммируются по существу прозаические и омерзительные картины боя. Они обычно исчезают в ходульно-героических донесениях, на которых основывалась предшествующая Стендалю батальная литература. Описание битвы при Ватерлоо сделано им с таким мастерством, что Л. Н. Толстой, сам имевший боевой опыт севастопольской осады, целиком применил метод Стендаля при конструировании картины бородинского боя в романе «Война и мир». Гете отмечает оригинальность Стендаля, как результат воздействия европейских военных гроз на большой талант французского автора; он особенно подчеркивает «острую жизненность», изощренность темперамента этого «офицера французской конницы», автора «замечательных книг». (Письмо к Цельтеру 8 марта 1818 г.) Вернее всего именно эти свойства пламенного темперамента в соединении с холодным умом делали Стендаля не столько участником, сколько чутким наблюдателем великой эпохи. Бонапарт, бывший для него еще только генералом революции, казался ему, как и многим живым умам того времени, кульминацией революционного героизма, несшей французские идеи освобождения за пределы Франции. Захваченный грандиозным порывом эпохи, Стендаль только много времени спустя высказал свое обобщение по поводу «мишурного блеска империи, укравшей свободу Франции». – «Как счастливы герои революции, сошедшие в могилу до 1804 года», пишет он однажды.

В августе 1814 г. он решил порвать с Францией. «Возвращение Бур бонов в обозе интервенции» внушало ему непреодолимое отвращение к дальнейшему пребыванию на родине.

Три года, проведенные в Милане, определили его литературную дорогу. Дружба с Байроном, Сильвио Пеллико, Брэмом и другими, постоянно свежее впечатление, даваемое итальянской музыкой, вся атмосфера миланского кружка, о котором Байрон так горячо вспоминает в письме к Стендалю, характеризуют этот период в жизни Бейля.

Тут расцвели его привязанности, сформировались его критические взгляды и определился его космополитизм. Если «родина» отвергается теоретически, то необходимо от нее оторваться, так как «родина лишь страница в книге вселенной».

В 1814 г., когда Бейль был еще в Париже, появилась его первая книга, посвященная музыкальным впечатлениям: «Lettres écrites de Vienne en Autriche sur le célèbre compositeur J. Haydn, suivi d’une vie de Mozart et de considérations sur métastasé et l’état présent de la musique en France et en Italie». Par Louis-Alexandre-Cesar Bombet. («Письма из австрийской Вены о знаменитом композиторе И. Гайдне, с приложением жизнеописания Моцарта и наблюдений по поводу нынешнего состояния музыки в Италии». Л.-А.-Ц. Бомбэ.) Книга написана по статьям итальянца Кар пани и вызвала острую полемику по вопросу о «плагиате господина Бомбэ». Этот псевдоним Бейля встречается реже других, причем из всех ста восьмидесяти ложных имен, принятых Бейлем, в литературе удержался лишь один: Stendhal. Пристрастие к псевдонимам даже в переписке было очевидно не столько причудой Бейля, сколько боязнью, явившейся результатом полицейских мероприятий империи и преследования Бейля австрийской полицией в Италии.

В 1817 г., когда Бейль был в Париже и ездил в Лондон, появилась его вторая книга: «Histoire de la peinture en Italie» («История живописи в Италии»), подписанная инициалами: «В. А. А.», а вслед за нею в том же году вышли его очерки: «Rome, Naples et Florence» («Рим, Неаполь и Флоренция»), подписанные уже: «par М. de Stendhal, officier de cavalerie».

Увлеченный литературными спорами современности, Бейль выпускает памфлет «Racine et Shakspeare» (1823), повторяя его тему в качестве защиты романтизма в 1825 г. Этому предшествовала замечательная аналитическая работа «De l’Amour», первое издание которой, вышедшее анонимно, не пошло вовсе и было уничтожено, а позднейшие переделки превратили эти 2 томика 1822 г. в библиографическую редкость и единственное издание с правильным первоначальным текстом. В 1824 г. выходит двухтомная «Vie de Rossini» («Жизнь Россини»), после чего наступает перерыв в литературной критической работе Стендаля, и он в дальнейшем выступает как совершенно созревший автор замечательных романов и хроник. Мериме говорил: «Ни один человек не знал в точности, с кем Бейль виделся, какие книги он написал, где и когда он путешествовал». Только теперь, после полувека напряженных розысков, можно судить о творческой последовательности Стендаля, но современнику не удавалось объединить литературные впечатления от его анонимных и псевдонимных произведений. Только Байрон, да и тот случайно, должен был свести воедино свое восхищение «тремя авторами» первых трех книг Стендаля, как он сам признается в письме к Бейлю из Генуи 29 мая 1823 г. Бейль не заботился о славе, он часто говорил, что пишет ради нескольких неведомых друзей, и что читать его начнут не раньше конца XIX века. Это оправдалось буквально: непонятый современниками, забытый на десятилетия, Стендаль был «открыт» лишь в девяностых годах прошлого века, и с тех пор непрерывно внимание к нему растет и изучение его не ослабевает.

Промежуток между периодом художественной критики и временем написания главнейших романов совпадает для Стендаля с целым рядом важных событий. В 1821 г. по требованию австрийской полиции он был выслан из Италии с запрещением въезда во владения «апостолического величества австрийского». До 1830 г. он почти все время живет во Франции, сблизившись с кружком философа Дестю де Траси и обогащая свои наблюдения в беседе с деятелями Реставрации и светскими людьми, оставшимися вне политики: Бенжаменом Констаном, Сегюром, Лафайетом и другими.

Он все чаще и чаще вспоминал опыты революционных годов: кон трасты мнений давали богатую почву его обобщениям и анализу. Бейль конечно не мог не помнить Барнава, частого посетителя их гренобльской гостиной; несомненно, воззрения Барнава (См. эпиграф II главы «Красное и черное») дали толчок истолкованию явлений из исторически сложившейся среды и культурной обстановки у Бейля. Барнав первый и единственный мыслитель своего времени, давший материалистическое истолкование исторического процесса, все изменения которого он сводил к переменам в способах обще жития и производства, ставя в зависимость от них формы собственности, а следовательно и организацию власти. По аналогии Бейль применил метод Барнава для логического анализа характеров и последовательности поступков; этим способом он пользовался для обнаружения подлинных, секретных, а не кажущихся и общепризнанных, мотивов действий, для исследования скрытых механизмов побуждений, для определения остова национальных организмов и исторических событий. Построение истории искусств на этом фундаменте взял на себя вслед за Стендалем Ипполит Тэн, повторивший его слова: «Художник стоит позади своего века, если считает, что погода, бывшая в Риме в день смерти Цезаря, есть явление, постороннее этому событию».

В жизни, в творчестве Бейль считал необходимым руководствоваться аксиоматическим материалом, сводя его к пяти-шести основным положениям, все остальное подвергая логической проверке на этой основе. Так, он сумел обойтись без всякого догматического учения, и эта позиция давала ему неоспоримое преимущество объективности в ту пору, когда все кругом было порабощено идеологией буржуазной реакции. Перед ним проходили наемные защитники сословных привилегий, вооруженные религией, Шатобриан, фанатик чужих убеждений, Б. Констан, автор «Курса конституционной политики» с афоризмами о «вреде бедноты, имеющей свои предрассудки», о том, что «власть должна быть в руках людей богатых, ибо только они имеют необходимый для власти досуг», литераторы, религией защищающие права помещика на землю, производящие генеалогические изыскания, доказывающие исконное расовое преимущество и превосходство французского дворянства над крестьянами. Неподражаемая ирония Бейля вскрывала внутренние противоречия и лицемерие этого общества (см. «Федер, или денежный брак»). Анализируя союз католичества с банкирским министерством Лафитта, как обычное для религии намерение психологически подавить волю и энергию массы людей, Стендаль считает общество июльской монархии окончательно обрекшим себя на прозябание, а гибель молодежи, задушенной атмосферой буржуазности, неизбежной. Молодежь – люди большого ума и сильной воли – не находит себе применения. Они, эти юноши, воспитались в событиях революции, а им в качестве деятельности предлагали проповедь смирения. Это падение непримененной энергии дало первый образ первого романа Бейля: Октав в романе «Armance» (Paris 1827), так напоминающий не только «Адольфа» (Б. Констан), но и русских его современников, никчемных молодых людей: Онегина и Печорина.

Подзаголовок этого романа дает его ограничительную характеристику очень скромного размера: это всего лишь несколько «сцен из парижских гостиных 1827 г.» Воинственная экспансия Франции предшествующих десятилетий вызвала огромное утомление, а вместе с тем, социальная пере группировка, выдвинувшая на смену церковно-феодального дворянства третье сословие, т. е. буржуазию, с ее нарождающимся индустриализмом, привела к тому, что, с одной стороны, это третье сословие поспешно стремилось закрепить за собой сделанные завоевания, с другой стороны, это же третье сословие, инстинктивно чувствуя новую опасность, возникающую в лице рабочего класса, без разбору вербовало союзников в лице духовенства и отжившего аристократического слоя Франции.

«От социализма может спасти только катехизис», говорил министр буржуазной Франции Тьер, в то время когда в преддверии нового социализма и коммунизма появились первые ласточки четвертого сословия, сенсимонизм и фурьеризм. Простое объяснение наносным байронизмом будет ошибочно: поздний современник Стендаля, Альфред де Мюссе, в своей «Исповеди сына века», говорил о том, как вместо применения огромной энергии, вызванной размахом французской революции, молодым людям его времени советовали идти в священники: «Не было карьеры более верной и более скучной, более губительной для молодой энергии». Естественно, что силы молодежи обращались против себя же, если она не желала идти по пути наживы через биржу и префектуру. Поздние цветы французской монархии, вроде Шатобриана и г-жи Сталь, предвещали только суровую реакционную зиму. Именно в этот период возникают странные душевные болезни молодежи, не умеющей найти себе применения. Люди большого, но ненужного таланта жизни, не знают, куда себя девать.

Мафусаил русской литературы, князь П. А. Вяземский, успевший выслушать анекдоты Стендаля-Беля, как он его называет, в гостиной Моле (Министр иностранных дел Людовика-Филиппа. Вяземский бывал у него в 1839 г., будучи введен к нему Марией Федоровной Калергис-Нессельроде, любовницей Моле) в Париже и сообщающий их в своей записной книжке, простовато, но умно, заинтересовался молодыми героями французской литературы. Он дал перевод «Адольфа» Бенжамена Констана де Реббек, гражданского супруга г-жи Сталь, в то время как Пушкин пишет «Онегина» и несколько позже Лермонтов – «Героя нашего времени», этих чудаков, завезенных из чужих краев, случайно посеянных на русской почве, как южные цветы, заброшенные в тульский край по Муравскому шляху средневековой России в кочевой арбе крымского татарина. Я имею в виду настроения и вкусы эпохи, заимствованные русскими героями, а не их психологическую основу, для которой были готовые корни в русской действительности.

«Адольф» ясно показывает нам, из какого края попали к нам эти герои: их родина – Франция в промежуток между Реставрацией и Второй республикой. Но никто из этих авторов не нашел возможности указать подлинную природу и социальную подготовку этого литературного типа. Только Стендаль своим «Октавом» приподнимает завесу странной психологии этого поколения молодых людей. Не чувствуя еще могущественной силы нарождающегося капитала, эти герои полны презрения к индустриализму, к деньгам, к бирже. Но вместе с тем они чужды какой бы то ни было деловитости. Она атрофируется в них. Описывая душевные состояния этих людей, не понятый современниками ни в какой мере, Стендаль причисляется к романтической школе, так как его тонкие и продуманные характеристики французского общества, покоясь на фундаменте стендалевского материализма, были истолкованы исключительно как сатира на общество, пораженное бациллой буржуазного индустриализма, – только как сатира на биржевую буржуазию, во имя защиты поэзии. В своих хрониках «Красное и черное», «Арманс», в небольшом, оставшемся неконченным, романе «Федер», Стендаль дает бесподобные по уму и художественной правдивости обрисовки типических характеров и признаков послереволюционного общества, с его нездоровыми и фальшивыми устремлениями к пиетизму и такими ядами интеллекта, которые неизбежно сопровождают полярные моменты капиталистического общества, распадающегося резко на угнетателей и угнетаемых, когда в среде самого правящего класса появляется зыбкая неуверенность в завтрашнем дне, и когда жизнь, как факт, ценимый простым и ясным умом, теряет для представителей этого класса свою привлекательность под влиянием пресыщения и отдачи себя во власть фиктивных авторитетов.

В последние годы пристрастие к Италии все больше и больше определялось у Бейля, как искание «пристанища естественного гения». Через два года после напечатания «Armance» (1827) выходят два тома «Прогулок по Риму» (Promenades dans Rome, 1829) (В предисловии Стендаль пишет об упадке французского характера во всех слоях общества, кроме пролетариев. Описывая процесс столяра Лафарга, Стендаль говорит: «Великие люди будущего родятся только из рабочего класса, которому принадлежит подсудимый Лафарг»). «Прогулки» были «итальянским» отдыхом после «французского» романа, и столь же естественно было ждать через два года появления нового французского романа. Этот новый роман появился в 1831 г., неся печать полной литературной зрелости огромного таланта. Название романа выбрано было удачно: «Красное и черное» (Le Rouge et le Noir, Paris, 1831).

Конфликт молодой энергии и сильного ума с обществом обрисован с захватывающей жизненностью и полнотой. Жюльен Сорель, сын плот ника, атеист, характер естественный и нормальный, начиная со школьной скамьи должен таить и приспособлять свой гибкий, но чересчур свободолюбивый ум. Он живет в клерикальном обществе, которое не может терпеть оригинальности потому, что она напоминает революцию; он живет как во вражеской стране, изощряя свою энергию, но сообщая ей невольно ложные стремления. Светское общество 20-х годов принуждено не без удивления и оговорок открыть перед ним двери, но внутренняя пустота целей и ложность положения Сореля ведут его к гибели. Сорель, безошибочный и меткий ум, самой природой определенный для больших дел, путается в платьях буржуазии Реналь и высушенной аристократки де Ла-Моль.

Роман основан на небольшой заметке в «Gazette des Tribuneaux». Характерно для Стендаля брать фундаментом произведений всегда реальное происшествие. Борьба с идеями и памятью о революции обрисована автором с ясностью и полнотой. Революция – творчество новых форм, живое поступательное движение. Ум Сореля полон страстного творческого напряжения – окружающее его общество в лучшем случае отвечает ему рецептивностью, но гордое воображение молодежи, выросшей на дрожжах революции, не выносит слабого отклика. Чем же может ответить на это творческое напряжение иссушенное и бесплодное общество, не имеющее энергии и в лучшем случае лишь способное примириться со смертью? Презрение к этому обществу заставило Бейля говорить: «я увлекаюсь великими талантами среди негодяев»; и, бросая вызов Франции 30-х годов: «все необыкновенные люди сосланы вами на каторгу; только каторжане обладают тем качеством, которого лишены современные французы: подлинной силой характера».

Если роман «Арманс» не имел успеха, то «Красное и черное» в короткий срок потребовало второго издания. Этот роман по первоначальному плану должен был носить другое название. Близкий друг и душе приказчик Бейля, Р. Коломб рассказывает, что он долгое время, посещая его, видел у него на письменном столе рукопись, озаглавленную коротким именем: «Жюльен», а однажды утром, это было в мае месяце 1830 г., Стендаль, прервав самого себя в разговоре с Коломбом, воскликнул: «А что, если мы назовем наш роман «Красное и черное?»

Было ли это новое название уступкой тогдашней моде или одним из средств увеличить успех книги? Во всяком случае, уже тогда это название романа заключало в себе нечто притягательное. Догадки французских критиков о значении этого заглавия были очень разнообразны. Теперь уже оставлено толкование, по которому «красное» обозначало наибольший успех Наполеона, а «черное» падение и гибель его идей. Красный цвет был цветом революционных армий. «Красное» и «черное» обозначает борьбу двух эпох, в которой герой, появись он раньше на тридцать лет, был бы солдатом революционной армии, в то время как в годы, обозначенные этой хроникой, он видел перед собой поповскую католическую черную рясу.

Варианты этого заглавия мы встречаем и в применении к другим литературным произведениям нашего автора. Работая над «Лёвеном» (L. Leuwen), который так и не увидел света при жизни автора, Стен даль в одном из черновиков дал название этому наброску: «Амаранта и черное». Указывая этим на то, что карьера молодого Левена колебалась между красивой формой французского улана, носившего мундир с амарантовой – малиновой – выпушкой, и черной одеждой судебного чиновника.

«Красное и черное» появился в декабре 1830 г., как раз к тому времени, когда в Париже проживал и познакомился со Стендалем молодой С. А. Соболевский, встречавший Стендаля и Мериме в гостиной Виргинии Ансло. Вероятней всего, через Соболевского этот роман Стендаля попал в библиотеку Пушкина (О. Н. Смирнова, редактируя, или вернее сочиняя «Записки» своей мате ри А. О. Россет, влагает в уста Пушкина целые монологи о Стендале и целые биографические справки о французском авторе приписывает Соболевскому, беседующему с Пушкиным. «Записки А. О. Смирновой» в целом представляют собой недоброкачественный материал, ибо Пушкин у нее разбирает даже те романы Стендаля, которые вышли в свет после смерти самого Пушкина. Но знакомство Соболевского и особенно А. И. Тургенева со Стендалем мне удалось подтвердить документально, поэтому совершенно естественно допустить беседы Соболевского с Пушкиным на темы о Стендале в 1833 г., так же как документально подтвердились беседы о славянских песнях «Guzla» Мериме. А. И. Тургенев, брат известного декабриста, целые недели в 1832 и 1833 годах проводил со Стендалем неразлучно и путешествовал с ним по Италии. Что же касается «Адольфа», то в рецензиях Пушкина есть прямое указание на совместную работу его с Вяземским по обработке русского перевода книги Констана). Первого января 1831 г. Стендаль пишет Виргинии Ансло: «Я только всего каких-нибудь восемь дней узнал о том, что «Красное и черное» вышел из печати».

Как уже было отмечено, реалистический характер построения и развертывания сюжета был основной чертой творчества нашего автора. Но реалистичность его манеры доходила до того, что он предпочитал реальные происшествия, как истинную основу сюжета, фантастике и вымыслу. Это свойство объясняется вовсе не отсутствием воображения, в чем упрекает Стендаля Колиньон, а своеобразным применением логи ческой совести строгого автора.

Мы уже отметили, что сюжет своей книги он взял из судебной хроники «Трибунальной газеты», в которой с 28 по 31 декабря 1827 г., а также 29 февраля 1828 г. печатались отчеты об уголовном процессе некоего Антуана Берте. Протоколы этого процесса были найдены вместе с бумагами некоего судейского чиновника Деффлеара в портфеле Стендаля. Эти протоколы опубликованы были Стрыенским в 1894 г.

Вот реальное происшествие, на котором основывался наш роман. Его герой – Берте, сын кузнеца из маленького городка Бранга, был тонким, худощавым и по виду слабым молодым человеком, хорошо одетым, обладавшим выразительным лицом и большими черными глазами. Первоначальное воспитание он получил у священника родной деревни, который обучил его латинскому языку. Берте поступил в качестве гувернера к детям гражданки Мишу. Но в скором времени муж госпожи Мишу отказал ему от места, по причинам романического характера, и Берте уехал доучиваться сначала в семинарии Белле, а затем на родине Стендаля, в Гре нобле. Из духовной школы его исключили, после чего он не смел показаться на глаза отцу и вернулся в Бранг к своей сестре. От нее он послал гражданке Мишу письмо, полное упреков и угроз. Немного времени спустя ему повезло. Он поступил учителем в замок семьи Де Кардон. В скором времени дочь владельца замка влюбилась в него и заявила ему о своей страсти в устной и письменной форме. Это было вполне достаточной причиной, чтобы несчастный Берте вторично лишился места. Он решил учиться во что бы то ни стало, но учебные заведения одно за другим отказали ему в приеме, подозревая в нем дух протеста и привязанность к революционным идеям. С большим трудом он устраивается на службу к нотариусу Моресталь. И тут, под влиянием неудач, у него созревает план мести буржуазке Мишу. В воскресенье 22 июля 1827 г. в церкви Бранга он выпускает два заряда из пистолета, в молящуюся Мишу и в себя. И он, и она остались живы. Мишу была опасно ранена, а сам Берте всадил себе пулю между челюстью и шейными позвонками, как раз в том месте, по которому немного времени спустя французский суд приказал пройтись ножу гильотины.

Процесс Берте начался 15 декабря в родном городе Стендаля, в Гре нобле. На вопрос председателя суда об истории преступления, Берте сообщил только следующее: «В течение четырех лет меня волновали две страсти: любовь и ревность». И лишь позже он сообщил, что он был любовником Мишу, что горничная донесла на него ее мужу, что когда он вынужден был уезжать, его любовница и хозяйка ночью клялась ему в спальне перед распятием, что она его не забудет и будет любить всегда только одного его; но когда он возвратился, он воочию убедился в том, что на его месте находится его двойной заместитель: репетитор и любовник, студент Жакен.

Через два дня после первого показания, в порыве внезапного рыцарства, молодой Берте заявляет председателю суда, что Мишу была невиновна, что она никогда не разделяла его чувства. Буржуа, лавочники Гренобля, сидевшие на скамье присяжных, были возмущены спокойным тоном человека, который, по их мнению, дерзко хотел выскочить за пределы своего класса. Их вердикт был обвинительным, и 23 февраля 1828 г. в одиннадцать часов утра на оружейной площади города Гренобля, среди огромной толпы, состоявшей главным образом из женщин, Берте был казнен. Все обстоятельства этого процесса ближайшим образом волновали Бейля и как дофинского уроженца, и как писателя; все лица были ему хорошо известны, а сама виновница и потер певшая в этом процессе – Мишу, приходилась родственницей одному из близких друзей Бейля.

Таким образом скелет и мертвая схема сюжета были даны Стендалю этим совершенно сухим судебным отчетом и теми рассказами, которые сопровождали процесс. Но психологический анализ героев, тайные пружины их действий и побуждений, а главное – раскрытие общественного смысла происшествия такого рода, когда юноша вступает в жизнь в глухие годы, не застав цветущего периода надежд, которые могли бы его окры лить и дать ему большое применение сил, – все это было внесено творчеством автора, облекшего мертвые кости судейского протокола живой плотью и яркой кровью.

Таким образом читатель нашего романа ясно увидит, что Жюльен Сорель скрывает собой Антуана Берте, что жена городского головы, гражданка Реналь, есть, в сущности, госпожа Мишу и, наконец, девица Де Кардон, которая, по словам Берте, «по своему богатству и знатности была достойна самой блестящей партии во Франции», получила новое воплощение в романе Стендаля под именем маркизы де Ла-Моль (сокращенная фамилия министра Моле).

Даже служанка, выдавшая любовную тайну госпожи Мишу, это та же самая горничная романа – Элиза. Даже годы героев сообщены в точности так, как это было в жизни: городской голова Реналь, так же как и гражданин Мишу, имеет пятьдесят лет, а его жена, так же как и героиня романа – тридцать. Гражданин Апперт, игравший в этом деле второстепенную роль, фигурирует лишь на нескольких страницах «Красного и черного». Это был филантроп, один из самых деятельных членов «Общества по улучшению быта заключенных». В 1828 г. он ревизовал гренобльскую тюрьму, виделся с Берте и обещал за него похлопотать. По причинам политическим (Берте считали революционером как человека, протестующего против общественного строя и вышедшего из крестьянской среды) из хлопот Апперта ничего не вышло. Бейль подчеркнул и усилил антагонизм и революционность Берте, но его герой также не находит применения своим силам и талантам, ибо в те годы, когда революционные вспышки «утрясли» буржуазный строй Франции начала прошлого века, не было уже места для тех классов, которые остались за флагом, которым воцарившаяся буржуазия, мещанин и лавочник закрыли путь четвертому сословию. Тогда обнаружилась вся неприглядная картина бездарной плоскости и той мертвящей действительности, которые стали характерными чертами французского общества двадцатых и тридцатых годов.

Стендаль не потрудился даже как-нибудь переименовать Апперта и, несмотря на протесты властей, оставил его с подлинным его именем; но при этом он переносит действия из Дофине во Франш-Конте, изобретает маленький городок Веррьер и населяет город Безансон епископом, судебным трибуналом и прочими большими представителями власти, которых никогда в этом городе не было. Несмотря на такие изменения во всем романе проступают черты и напоминания родного города. Добрый старый кюре Шелан, характеризуемый твердой волей и прекрасными лег кими (что свидетельствует, по мнению автора, о целительном действии лесного и горного воздуха Дофине) – это вполне реальная фигура янсениста, часто обедавшего у дяди Стендаля – у доктора Ганьона. Именно он однажды в споре проговорил целых три часа, держа на весу в руке ложечку с клубникой.

Даже госпожа Дервилль осталась без изменений: это подруга сестры Бейля, Полины, жившая у них в доме в 1814 г.

В высшей степени интересен характер, приданный автором отцу своего героя. Увы, здесь мы видим одновременно черты хитрого и скупого, черствого крестьянина дофинца, и в то же время черты характера отца самого автора, оставившего слишком мало поводов для его сыновней привязанности. Отец Сореля, скупец, после позорной смерти Жюльена утешается тем, что он стал наследником сына и охотно хвастает перед любопытными, показывая перешедшие к нему триста луидоров. Он с восторгом заявляет, что всякий отец должен охотно подставлять гильотине головы своих детей, лишь бы за них платили такие хорошие деньги.

По вопросу о придании главному герою черт самого автора французская критика расходилась, очевидно считая невозможным обойтись без ненужной по существу постановки этого вопроса. С этим вопросом обращались даже к самому Стендалю, и он, со свойственным ему умением мистифицировать, ответил Латушу: «Да, Жюльен это конечно я». Когда его приятель Коломб, удивленный этим ответом, попросил подтверждения, Стендаль ответил письмом 1831 г., в котором живо протестует против самой постановки вопроса и, по обыкновению, отшучивается, говоря, что если бы он был карьеристом, то конечно раза четыре в месяц делал бы визиты редакторам журнала «Глобус» и аккуратно бывал бы в некоторых скучных гостиных, «но у меня, – заканчивает он письмо, – удовольствия настоящего момента всегда бывают дороже всяких пред вкушений».

В одном отношении Жюльена Сореля можно сблизить с автором, но это сближение не биографическое, это скорее сближение по темам социальной ненависти и умственных взглядов: критическое отношение к городскому населению французской провинции, «леденящей его воображение», свойственно самому автору. Подобно своему герою Бейль чтил племя героев, породивших Великую французскую революцию. Кое-какие мелочи заимствованы Сорелем из жизни самого автора, например: он потихоньку читает запретные тома Вольтера и маскирует возникшие при этом на библиотечной полке пропуски тем, что расставляет оставшиеся книги на место вынутого тома. Орфографические ошибки Жюльена на первых порах его службы – это ошибки самого Бейля, когда он попал на службу к генералу Дарю. Военные замашки Сореля и его боязнь потерять уважение в своих собственных глазах каким-либо проявлением трусости есть, в сущности говоря, свойство самого Стендаля. Мелкие штрихи любовных приключений, стычки с капитаном английской службы в кабачках Лондона с вызовом на дуэль, все это биографические черты, пересаженные в повествование о молодом Сореле.

Действие романа происходит в конце царствования Карла X. В самом начале своей книги Стендаль дает образ городского головы города Веррьера гражданина Реналя. Здесь интересны черты типичного буржуазного характера, возникшего и оформившегося впервые в ранний период индустриального роста французских городов. Несколько тупой, самодовольный, но действующий с оглядкой, боящийся революционного духа, буржуа своей новизной и отвратительным влиянием на дух французского общества часто привлекал внимание Стендаля. В незаконченном романе «Федер» мы видим завершение этого типа в фабриканте Буассо.

Здесь несомненное родство между «Адольфом» Бенжамена Констана и романами Стендаля, написанными на «французские» темы. И там и здесь мы видим своеобразный психологизм, анализ чувств и состояний действующих лиц, но этот анализ у Стендаля достигает совершенства, и, в отличие от Констана, наш автор дает исследование не только индивидуальных явлений, но он тонко вскрывает секретные пружины явлений в виде чисто материальных побуждений, лежащих в основе действий целого общества. Он дает тонкий анализ социальной психологии своего времени. Вся его, как бы теперь сказали, «установка» сводится к тому, что он обрисовывает характеры широких общественных стремлений, дает большой социологический фон, вскрывает национальные факторы, движущие обществом, и на этом фоне возникают до конца проверенные и неразрывные с ним фигуры его героев.

Французская критика со времени Крозе, близко знавшего и любившего Стендаля, израсходовала немало чернил на разбор его героев. Мы не имеем возможности приводить всех мнений, но должны указать, что суждения отдельных критиков диаметрально противоположны друг другу, следовательно, автор может быть в мире с самим собой. Даже Проспер Мериме упрекал своего друга и учителя в «непоследовательности его героя»; он осуждал Стендаля за то, что тот «выставил на вид отвратительные истины и раны человеческого сердца, слишком тяжкие для взоров». Даже этот холодный новеллист говорил по поводу «Красного и черного», что нельзя «так ярко освещать мерзости, прикрытые красивой иллюзией, называемой любовью». Но в конечном счете Мериме, давая итог своей оценки этого романа, заявляет: «все без исключения ощущают внутреннюю правдивость этих ужасных черт».

Если мы вдумаемся в ту обстановку, в которой возник этот роман, если мы сопоставим его с тем, как тогда вообще писались романы, то мы увидим полный методический разрыв с его эпохой, и поймем, что, если это произведение не вызвало взрыва, то лишь потому, что оно было еще непонятно людям тогдашних десятилетий. В самом деле, если подумать, что вместо обычных понятий, которыми оперировал тогдашний романист, понятий вполне привычных обществу, банальных и неопределенных, наш автор вдруг выбросил их, как непригодный материал, доказав их непригодность на первых же страницах, что он, вместо преклонения или подразумевающегося внутреннего согласия с авторитетами правительства, церкви, сословий, вдруг объявил им полный пересмотр и подорвал к ним уважение, без всякой при этом сатиры, без всякого обличения, просто разоблачил их логический и социологический смысл, – то мы увидим, оценив это по достоинству, что дело обстояло не так просто, и что заслуга Стендаля в деле создания реалистического романа на почве социологической психологии является таким же революционным откровением, как и любое научное открытие, потрясающее основу застарелого мира понятий.

Герои «Красного и черного» под пером другого романиста наверняка закончили бы главы романа мелодрамой или благочестивым раскаянием, в котором нормы общественной буржуазной морали задушили бы живую жизнь своим фальшивым оркестром, хотя быть может эти звуки привычной фальши никого не удивили бы во французском обществе и дали бы то приятное развлечение, которого были с точки зрения современного ему французского читателя совершенно лишены умные и ясные страницы Стендаля.

Простое чванство побуждает городского голову Реналя пригласить для своих детей учителя латинского языка. Сын плотника, Жюльен Сорель, знающий латынь, которому в тогдашней Франции открыта только одна дорога – в попы, делается репетитором в семье городского головы. Жена Реналя, ожидавшая встретить долговязого и неопрятного малого, умеющего только пороть ребят, с удивлением видит в Сореле застенчивого, миловидного и умного юношу. Естественные чувства вечной обиды от сознания своего подчиненного положения в доме самодовольного и тупого буржуа вызывают в голове этого бесконечно талантливого и энергичного юноши насмешку, презрение и протест. На этой почве возникает его дерзкая забава обольщения госпожи Реналь, провинциальная непосредственность и пиетизм которой тонко очерчены автором. Связь эта становится известной. Жюльен убегает и поступает в семинарию Безансона, где товарищеская среда отвратительных и грубых карьеристов духовного училища воспитывает в Сореле еще большую замкнутость, недоверчивость, холодность расчета в поступках и любовь к тайному чтению запретных книжек о героическом периоде французской революции. Директор Пирар, очарованный способностями Жюльена и имеющий простые и правильные житейские воззрения, дает Сорелю рекомендацию к маркизу де Ла-Моль, искавшему себе секретаря. Напутствуя Сореля в Париж и перечисляя способности и свойства Сореля, Пирар говорит ему: «Ты обладаешь всем этим богатым запасом, следовательно, тебя возненавидят с первых же шагов». Таким образом, аналитическая простота этого указания на то, как французское общество встречало способные и выдающиеся характеры, является и неожиданной и верной манерой, сразу ставящей читателя в конфликт с автором.

Первые дни пребывания молодого Сореля в Париже, описанные с поразительной наблюдательностью, являются едва ли не самыми интересными моментами романа. До такой степени живо и тонко схвачены черты и линии, на которых происходят пересечение свободного ума и молодого характера с установившимися и омертвевшими формами полубуржуазной и полуаристократической идеологии Парижа эпохи Реставрации и Реакции. Для характеристики послереволюционных настроений каждой страны Стендаль дает совершенно исключительные по правдивости наблюдения. Вот почему его книги никогда не потеряют своей свежести.

Французский читатель и здесь был обманут в своих ожиданиях. Вместо того, чтобы найти в сыне плотника учтивое стремление подражать и раболепствовать перед средой, в которую он попал, или вместо того, чтобы изобразить в нем человека, делающего грубости в силу естественного чувства зависти к богатству и блеску, наш автор вскрывает в своем герое черты холодной отчужденности, ясной и отточенной ненависти к той среде, которая обладает всем, кроме этих его чувств, кроме его большого отчетливого ума, его способности, его холодной и озлобленной энергии. Вместо того, чтобы ослепляться и очаровываться, Сорель наблюдает, ненавидит, действует и в свою очередь становится предметом наблюдения и влюбленности дочери маркиза де Ла-Моль. В противоположность провинциалке Реналь, непосредственной и простой женщине, парижанка Матильда Маргарита де Ла-Моль обладает чрезвычайно сложным и противоречивым характером. Французская критика, очаровываясь этим характером, все же находила в нем черты неправдоподобности. Не будем вдаваться в решение этого вопроса.

В ту пору, к которой относится действие романа, характеры этих поздно родившихся революционных умов были еще очень редки; отсутствие прямого применения извращало эти умы, когда они одиночками попадали в оплотневшую среду буржуазии. Затерянные в парижских гостиных или в непроницаемой толще парижского мещанства, эти одиночки во время Карла X ничего не могли делать. Но попадая в гостиные, они или преждевременно угасали, или с ними происходило то, что неминуемо должно было произойти с молодым Сорелем в особняке де Ла-Моль. Скучающая Матильда, окруженная молодыми людьми равного с нею богатства и происхождения, имела перед собой те банальные перспективы, которые до мельчайших подробностей рисовались каждой парижской аристократке, и эта известность ее заранее утомляла: родовая усталость крови, воспитанная поколениями дряхлость характера пугали эту свое образную натуру, наряду со скукой впитавшую в себя легенды о своих предках, о казненном любовнике Маргариты Наваррской, сберегшей его голову, упавшую на плахе, о сильных характерах эпохи Генрихов. Эти полуромантические легенды не кружили ей головы, но тяготели над ее поступками, как досадный родовой гипноз. Окружающие молодые люди, поступки и действия которых она могла до мельчайших подробностей описать за несколько дней вперед, не внушали ей ничего, кроме скуки; а их храбрость вся сводилась опять-таки к одряхлевшему чувству жизни, переставшей быть для них ценностью. Вот на этом фоне появляется совершенно иная фигура. Отсюда возникают сначала внимание и наблюдение, естественная резкая холодность, после того как это внимание было отмечено ею самой как непозволительное, и наконец, странная любовь и связь, ставшая опасной. Такова психологическая основа и завязка второго приключения Сореля. Дальнейшее развертывание событий вскрыто тем же неумолимым аналитическим ланцетом нашего автора. Старик-отец вынужден дать согласие на брак. Стряпня объяснений этой неожиданности и подготовка общественного мнения к этому браку, лживость, сопровождающая эту подготовку, собирание сведений о сыне плотника и внезапная ревность его первой любовницы, написавшей под диктовку своего духовника письмо, выставляющее Жюльена в глазах его будущего тестя человеком корыстным, – все эти события описаны автором с неподражаемым мастерством, с полной неожиданностью для читателя в чередовании пассажей. Ложность положения Сореля губит его, потому что истощились непосредственные источники, питавшие его внутреннюю энергию и дававшие ей естественное применение: он оказался в тупике, из которого его холодная рассудочность не могла его вывести; и в это мгновение полно переживаемой растерянности он поддается внезапному чувству мести, не для того, чтобы найти выход, а для того, чтобы оборвать затянувшееся и ставшее ненужным исполнение житейской комедии.

К этому времени наш герой изжил самого себя. Что ему оставалось делать? Быть канцеляристом в префектуре, священником без религии, которую он глубоко презирал, приказчиком в модном магазине? После того как он отверг надежду на большее применение сил, испытал все обаятельное значение своих способностей, своей молодой энергии, своей замечательной памяти, когда он побывал дипломатом и светским человеком, когда он неожиданно для себя проник в довольно неопрятные тайны правительственной политики, когда он увидел перед собой неприглядные секреты католической церкви, встающей по утрам как скрывавшая возраст старуха без косметики и завитых волос? Все это было невозможно. А время для действий другого рода, время для сплоченных классовых действий еще не наступило.

Попутно психологическому анализу Стендаль дает великолепные страницы описания церковных и правительственных секретов тогдашнего времени. Он живописует их вечными чертами этих учреждений, вскрывая их эксплуататорскую, порабощающую и лицемерную сущность. Внутренний цинизм крупной политики государственных деятелей обрисован тонко, красиво и стилистически замаскирован настолько, что французская цензура Луи-Филиппа пропустила этот роман лишь с одной оговоркой, что «эти страницы относятся к политическим явлениям 1827 г.», т. е. к недочетам царствования, предшествовавшего июльской монархии, хотя вступительная глава над заголовком носила особый титул: «Хроника тридцатых годов». Это был расцвет деятельности иезуитской конгрегации. Пограничная церковная полиция и жандармы-священники вроде Кастанеда не чуждаются таких приемов, как обыски и подливание опиума в ужин Сореля, когда его посылают на границу с политической миссией. Здесь, по-видимому, черновики Стендаля давали объяснений гораздо больше, нежели известный печатный текст его романа. Какова была поездка Сореля с тайным политическим поручением через южную границу, этого мы не узнаем из романа. Высказываю, как свое предположение, что эта поездка очень напоминает ту секретную командировку, относительно которой правительство Карла X сочло возможным советоваться со Стендалем, как знатоком Италии: речь шла тогда об избрании нового Папы, который стал бы игрушкой в руках Карла X. Для этой цели предполагали секретно послать в Рим человека, который на память изложил бы римскому посланнику Шатобриану точно формулированное требование короля передать конклаву миллион франков золотом для подкупа кардиналов, от которых зависело избрание нового Папы.

Что означает тайное собрание, где в присутствии Жюльена вельможи и сановники Франции совещаются о положении королевства, где кардинал уговаривает первого министра отстраниться от власти, где первый министр дает архиепископу клятву уничтожить выборные палаты и свести их деятельность к роли парламента Людовика XV, где архиепископ предлагает «пожертвовать Парижем»? Можно с несомненностью сказать, что герцог, к которому едет Сорель, это самая крупная реакционная фигура католической Франции – опальный любимец Карла X, иезуит, князь Полиньяк (Под давлением умеренной части буржуазии Карл X дал Полиньяку от ставку, вследствие чего началась секретная политическая интрига иезуитов против Карла X. Его попытка вмешаться в римские дела и подкупом добиться избрания своего человека на папский престол была встречена бешеным натиском конгрегации. Вот почему эпизод обыска Сореля иезуитом Кастанедом носит не только черты правдоподобия, но вернее всего изображает событие, известное Бейлю и действительно имевшее место на границе с каким-нибудь курьером. Обратите внимание на то, что эта загадочная глава XXI второй части романа начинается следующим эпиграфом: «Рассказанное мною я видел своими глазами, но если быть может зрение меня обмануло, то, повторяя вам все это, я вас во всяком случае не обманываю». Эпиграф знаменательно подписан: «Письмо к автору», т. е. Стендаль прикрывает себя вымышленным корреспондентом и под этой маской ведет рассказ о политической интриге, настолько секретной, что даже цензоры ее не знали.), а министр, выведенный под именем Нерваля, это конечно премьер, де Виллель. Эти два лица возглавляют собой группу, которая вместе мастерит довольно-таки неприглядную картину политического жульничества, интриг и шашней.

Вскрывая черты тяжелого сословно-классового гнета и черты лицемерного и фальшивого общества, правившего тогдашней Францией, Стен даль показывает, до какой степени должна быть предметом кары простая, естественная и честная энергия у человека, который не имеет ни знатного родства, ни буржуазной мошны, ни даже той «мании почтительности», которую вколачивали до отупения в молодые головы тысячи иезуитских школ, десятки тысяч католических священников и полицейских офицеров. Все это описывается бесстрастным, умным и холодным пером автора, обладавшего изумительной способностью чувствовать. Недаром так поразительно звучат последние страницы, в которых молчаливый и спокойный Жюльен, первоначально не хотевший ничего говорить на суде, внезапно обращается к присяжным с речью, которая своей ясностью и спокойным презрением тревожит добродетельных мещан и лавочников и потому предрешает смертную участь Сореля.

Ценность романа непреходяща, так как Стендаль выразил в нем и записал один из самых замечательных и значительных фактов своего века: «каким образом человек, тревожимый естественной, здоровой необходимостью деятельности, беспокоимый живым и горьким сознанием своего сословного угнетения, пытается найти себе выход из того положения, в которое его ставят свойства и признаки его класса». Буржуазная критика в истории Сореля видит историю «заслуженной неудачи, завистливого и злобного плебея, ставшего патрицием». Но дело совсем не в том. Сорель совершенно не очаровывается честолюбивыми планами: его не покидает скептицизм, когда он анализирует свое положение; у него скорее мстительные, а не честолюбивые планы, когда он собирается «заставить бояться», вместо того, чтобы спокойно насладиться обладанием отдавшейся ему девушки. Но нет применения его силам, нет среды для развертывания естественных простых талантов, его способности не нужны, его достоинства остаются напрасными; отсюда вырастает конфликт. Для того чтобы жить, нужно изворачиваться, нужно ловчиться, нужно приспособляться. Он умеет это делать, но, обладая ясным и честным умом, он не может не чувствовать презрения к этой манере жить, не может не чувствовать ненависти к тем, кто заставляет его так делать, прикрываясь лицемерными лозунгами и затушевывая ими довольно грязную и неприглядную картину общественных отношений.

Всякая попытка вести себя иначе вызвала бы, если не бурю негодования, то молчаливое и бесшумное свертывание шеи такому птенцу, который осмелился бы запеть песни, не свойственные старому буржуазному гнезду. И вот Жюльен Сорель насквозь отравлен злобой на то, что окружающие люди принуждают его вести жизнь, полную лицемерия. За невозможность высказаться открыто перед женщинами, которые его обожают, он их же оскорбляет и заставляет их дорого расплачиваться за чопорность их богатства и напыщенность их происхождения.

Французская критика отмечает, что значение Сореля, как литературного типа, состоит в том, что он был первым опытом человека «ставшего вне класса», готового к возмущению и преступлению (A. Chuquet, Stendhal-Beyle. Размеры настоящего очерка не позволяют остановиться на вопросе о том, как был принят этот роман французским обществом. Надлежит отметить, однако, что до большого и обстоятельного исследования Артура Шюке, моего покойного учителя, не было сделано сводки мнений и объективного разбора этого романа. Его переводы были затруднены очень тяжелым, хотя и точным стилем Стендаля. Передача «Красного и черного» на русский язык или должна невольно страдать отягченностью языка и этим давать полноту ощущения стилистических приемов автора, или быть тем искажением автора, которое, под видом облегчения и выглаживания стиля, дает соблазнительное исправление живой, хотя и несовершенной с иной точки зрения манеры Стендаля.). Его монолог в тюрьме был полон угрозами мятежа. Если бы он имел возможность, он уничтожил бы общество; ему кажется естественным состояние анархии и сильных страстей. Он думает, что парижские гостиные – это такие места, которые полны ловких жуликов, мошенников и титулованных аферистов, ловкачей капитала, счастливо избежавших уголовщины. Всюду, даже в среде наиболее общественно-уважаемых и знаменитых людей, Сорель видит ложь, ханжество и шарлатанство. Для него не существует ни Бога, ни религии; он не находит в обществе ни закона, ни права; реальный вес имеет лишь «львиная сила» и «последняя нужда жаждущих и голодных существ, которым в жизни нечего терять». Такова философия героя романа «Красное и черное», казненного сына плот ника Жюльена Сореля, имевшего красные замыслы в черном обществе и потому погибшего. И, как говорит Стендаль, «эта философия в один прекрасный день станет совершенно реальной истиной».

Напряженное изучение тайных пружин французского характера и явившийся в результате роман «Красное и черное» утомили Стендаля. Он устремился к итальянским темам и к своим путевым заметкам. В 1838 г. появляются «Воспоминания туриста» «Mémoires d’un tou riste» (par l’auteur de «Rouge et Noire», Paris, Ambroise Dupont, 1836), двухтомные заметки, содержащие, по образцу «Promenades», и других не беллетристических его книг, наряду с чудесными описаниями и страницами исследований целые повести, разнообразные и пестрые, проникнутые все тем же большим талантом наблюдателя, но всегда оригинальные по манере изложения и по способу, каким автор умеет скрыть себя под видом заурядного повествования, налагающего свой убеди тельный и индивидуальный отпечаток на излагаемые события.

Общество Франции все больше и больше раздражало Бейля, но и жизнь его в Италии не налаживалась: представление его кандидатуры на должность французского консула в Триесте не имело успеха у австрийского правительства. Вторично Меттерних его отвел, не дал exequatur, по обвинению в принадлежности к партии карбонаров. Он смог добиться только второстепенного консульства в Чивита-Веккиа. Поселившись там, он вскоре формально отказался от французского подданства и сделался итальянским гражданином.

Трагическая судьба живого, современного ему итальянского народа, подавленного классическим наследием прошлого, политическим чужеземным гнетом настоящего, растерзанного по областям, превращенным в приюты для многочисленных безработных принцев Северной Европы, изображены Стендалем в тот период, когда еще не возникало сентиментального поклонения Италии, созданное туристами XIX века.

Страна готовилась отвоевать свободу, и вот потому каждое лицо носит живую печать затаенной энергии, давно изношенной и изжитой «во Франции, где холодный и благоразумный тон речи, окропленный каплями остроумия и иронии, говорит о полной утрате способности к глубоким чувствам». В противоположность Франции, именно «в Италии о живом и глубоком волнении говорят горький смех, внезапная бледность или молчание от скрытого опасения, красочная, сильная речь». Стендаль отмечает во всем разницу двух характеров латинской расы: «В отличие от Франции, в Италии страсти никогда не разгораются из-за денег, а бедность не считается преступлением».

Франция стремилась подчинить индивидуальность фикциям старинных коллективов: нации, сословия, церкви. Это сделало Бейля индивидуалистом, а трезвое восприятие действительности и артистическое умение чувствовать привили ему своеобразную философию эготизма (он сам назвал свои записки «Souvenirs d’égotisme»), в которой наряду с наслаждением, как идеалом, дается тонкая и требовательная качественная оценка выбора наслаждений и счастья. Цельность характера и верность самому себе ставятся критерием счастья, как самоуважения. Вводная глава его лучшего «итальянского» романа «La Chartreuse de Parme» (Paris 1839) («Пармская обитель» – пармский картезианский монастырь) раскрывает читателю лучшие страницы этого мироотношения, простого и ясного, лишенного какого бы то ни было привкуса педагогической навязчивости. Он описывает низвержение австрийского авторитета после вступления еще революционных французских войск в Милан 15 мая 1796 г.: «Удаление последнего австрийского полка обо значило собой полный разрыв со старыми понятиями: в моду вошло то, что было связано с риском для жизни. Общество увидело, что после многовекового лицемерия и приторных ощущений для завоевания счастья нужно было научиться любить, любить что-либо истинной настоящей страстью, ради которой естественно при надобности положить самую свою жизнь». Такими чертами характеризуется наибольшая независимость, счастье и свобода характера, верного самому себе, чуждого тщеславия и банальности, охвативших, как эпидемия, общество Франции.

Цитируемый роман описывает замкнутый горизонт маленькой столицы маленького «независимого» итальянского княжества. Династия Фарнезе уже к этому времени угасла, герцог Пармский, Эрнест Рануций IV, не существовал вовсе, но вымысел не мешает внутренней правде этой пармской истории, написанной прекрасным спокойным языком старинной хроники.

Деспотизм микроскопических монархий Италии XIX века был тем жесточе, чем меньше была их территория. Жизнь замкнутого круга, давшего повод назвать роман именем отшельников картезианского ордена, изображена Стендалем с неподражаемым изяществом в манере, не нашедшей ни школьного, ни художественного соревнования. Тончайшее знание материала, глубокое проникновение в психологию героев делает их живыми по обстановке и последовательности действий. Моска, пармский министр, Сансеверина, его подруга, Фабрицио дель Донго, ее племянник, беспечный, обаятельно юный, полный горячих героических стремлений, расточаемых в бессодержательной сумрачной пустоте отгоревшей Европы, погруженной в наступающий мрак реакции тридцатых годов, вереницы людей, идущих перед читателем как живые, виденные только вчера, очерчиваются утонченным и таинственным пером чертами глубокими и загадочными, до тех пор, пока обаятельная улыбка или волнующее движение их нервов не получат внезапного истолкования в магической расовой или национальной формуле, добытой Стендалем в его аналитической лаборатории, исследующей характеры латинской расы. Один из учеников Стендаля, Ипполит Тэн, определил сущность истории как психологическую проблему. В своем романе «La Chartreuse de Parme» Стендаль отходит от анализа частной психологии, который увлек его в «Rouge et Noire», берет более широкую и сложную задачу анализа психологии не только городского общества, но и психологии двух национальностей.

Жюльен Сорель – француз, сын крестьянина-плотника, его характер раскрывался во взаимоотношении с умственно оскудевшим рутинным обществом, в условиях внутренней фальши реакционного мещанства, имевшего революцию позади; в отличие от Сореля, его итальянский вариант, аристократ Фабрицио дель Донго, живет в условиях политического гнета, водворенного австрийцами, в тесных рамках иезуитского и клерикального воспитания, извне навязанного Италии, ожидающей освобождения впереди. Он уже не может серьезно участвовать в игре придворных марионеток и гибнет в силу естественности своих стремлений, в годы, когда «мания почтительности едва удерживалась в последнем поколении».

Фабрицио – итальянец, свободолюбивый юноша, стремящийся к счастью, но находящий на жизненном пути лиловую сутану епископа и мелочный придирчивый деспотизм австрийских владетельных жандармов, убивающих в зародыше всякую общественную энергию и превращающих в безумие всякую индивидуальную инициативу. Нормальный человек, рожденный с ясным умом, задыхается в этой обстановке или живет раздвоенной жизнью: днем в напудренном парике и тягостной одежде, вечером, давая себе отдых в среде людей равных взглядов, а иногда осуществляя «благороднейшие стремления, пробудившиеся под влиянием любви», анализ которой впервые дал с изумительной пол нотою Бейль в книге «De l’Amour».

Одновременно с разработкой итальянских характеров «Пармской обители» Бейль успешно и напряженно исследует исторические корни особенностей этого народа. Он занялся работами над старыми хрониками. Одновременно с русским путешественником А. Н. Болконским он списывает у некоего «старого патриция» (Главная часть выписана из материалов Ватиканской библиотеки. Необходимо отметить явление, оставленное критикой в тени: Стендаль-беллетрист первый опроверг установившиеся в истории взгляды на итальянских бригантов XVI и XVII вв. Он доказал с проницательностью гения, что они не бандиты, как их описывали придворные хроникеры, но вожди республиканских восстаний, организаторы массового народного сопротивления малым и большим деспотам раздробленной Италии. См. «Аббатисса в Кастро») несколько (22) томов, наполненных «трагическими рассказами о происшествиях, имевших место два или три века тому назад, письмами с вызовами на дуэль, мирными договорами, всевозможными воспоминаниями и т. д.» Мериме, один из почитателей и молодых друзей Стендаля, впоследствии нашел эти материалы и передал их в Парижскую национальную библиотеку. Результатом этих занятий Стендаля появились одновременно с «Пармской обителью» хроника «Аббатисса в Кастро» и разбросанные по журналам небольшие новеллы и повести типа хроник. Лучшие из них: «Ченчи»; «Опасная благосклонность»; «Церковь св. Франциска на скале»; «Виттория Аккорамбони»; «Герцогиня Паллиано»; «Ванина Ванини» (рассказ о событиях, современных автору); «Кардинал Альдобрандини»; «Воспоминания итальянского дворянина» и, наконец, незаконченная «Сестра схоластика». Все эти работы уже совпадают с жизнью его в Париже, куда он вернулся 24 мая 1836 г. Во Франции он жил в качестве итальянского гражданина. Правительство не делало из этого истории, так как самая перемена гражданства Бейлем была сделана по поводу позорного поведения министерства иностранных дел в вопросе о дамасских событиях, в которых французский консул допустил дикие издевательства над евреями. Гражданское погребение Бейля на кладбище Монмартр было очень просто: за гробом шли только трое его друзей. Из них Мериме взял на себя редактирование посмертных изданий, а Коломб принял обязанности душеприказчика; в качестве исполнителя последней воли покойного он водрузил на его могиле небольшой памятник с итальянской надписью, завещанной Стендалем: «Арриго Бейль, миланец, писал, любил, жил 59 лет и 2 месяца. Умер 22 марта 1842 г.» Молчание воцарилось у могилы Стендаля надолго. Две-три газетки отметили ненужность памятника «немцу-Стендалю на французском кладбище», а надпись «миланец» вызывала недоумение.

Стендаль испытал судьбу ума, опередившего эпоху. Предвосхищение наших идей было слишком ярким, глаза современников просто их не видели. Он не выдумывал, его творчество при сейсмографической подвижности воображения указывало на реальности отдаленной эпохи, он обладал способностью точно формулировать идеи, похищенные из будущего. Стремление к созданию волевого типа человечества, яркое ощущение формулы человеческого счастья в свое время восхищали Ницше, считавшего Стендаля своим предшественником и учителем, хотя спокойная ясность и уравновешенность стендалевского ума бесконечно далеки от лирики и клинического запаха философии сверхчеловечества. Существенную помощь для понимания Стендаля дают следующие строки одного из его писем: «Итальянское искусство упало с высоты вовсе не потому, как обычно полагают, что его покинуло «великое дыханье средневековья», что ему недостает гениальных творцов, – это неверно, так как гений всегда живет в среде народа, как искра в кремне, – необходимо лишь стечение обстоятельств, чтобы эта искра вспыхнула из мертвого камня. Искусство пало потому, что нет в нем той широкой мировой концепции, которая толкала на путь творческой работы прежних художников. Детали формы и мелочи сюжета, как бы художественны они ни были, еще не составляют искусства, подобно тому как идеи, хотя бы и гениальные, еще не дают писателю права на титул гения или таланта. Чтобы ими стать, надо свести круг воззрений, который захватил бы и координировал весь мир современных идей и подчинил бы их одной живой господствующей мысли. Только тогда овладевает мыслителем фанатизм идеи, т. е. та яркая определенная вера в свое дело, без которой ни в искусстве, ни в науке нет истинной жизни. У старых итальянских художников эта вера была, и потому они были действительными творцами, а не копировщиками, не жалкими подражателями уже отживших образцов. Кроме того, я никогда не отделял художника от мыслителя, как не могу отделить художественной формы от художественной мысли». И далее: «Я не могу представить себе искусства вне социальных условий, в которых находится данный народ. В них и только в них оно черпает свою силу и слабость, приобретает значение или становится пошлостью».

Большая автобиографическая работа Стендаля «Жизнь Анри Брюляра», равно как «Записки эгоиста», «Люсьен Лёвен», «Дневники» и «Письма», появились только после смерти автора. Главными редакторами его посмертных изданий были Коломб и Проспер Мериме. Полное собрание сочинений предпринято лишь недавно парижским издательством Champion (Œuvres complètes de Stendhal, publiées sous la direction d’E. Champion). В одном из первых томов этого издания Henri Cordier дал превосходную библиографию Стендаля.

Анатолий Виноградов

Читать Роман Стендаля Красное и черное