Глава I

Как? Вы не помните, как родились на свет? Вот удивительно! Я так отлично помню!

Я открыл глаза и вижу: темно... И чувствую: сыровато.

Хотел вскочить,— не пускает что-то сверху.

«Вот те раз! — думаю.— Стоило родиться в такой крошечный мир, где еле помещаешься, свернувшись калачиком».

Я рассердился и — тюк! — в стенку носом — тюк!

Стенка-то и проломилась. Сразу целый кусок обломился, и в угловатую дыру хлынул свет. Не яркий, не ослепительный — приятный для глаз свет. Я даже пискнул от радости: сам себе рассвет устроил!

Вдруг что-то надвинулось на меня. Я струсил и — нырк! — обратно в свой маленький тесный мирок. Съежился там, сжался весь, затих — будто меня и нет на свете...

И вдруг ко мне в дыру просунулся нос. Ну просто восхити­тельный нос: большой, гладкий, с блестящей черной нашлепкой на кончике, вроде ноготка. В общем, такой же, как у меня, только куда больше.

— Мама! — запищал я изо всей силы. Сам не пойму, как это я так сразу узнал ее! И так рванулся к ней, что стенки моего хрупкого мирка рухнули, и я поднялся во весь свой рост со скор­лупкой на голове, как в шапочке. Родился-то я, оказывается, в яйце. Мама моя, оказалось, утка, а я — утенок.

— Добро пожаловать! — крякнула мама: голос у нее хрип­лый.— Ты у меня первенец.

Мир, в котором я теперь очутился, был тоже не очень-то велик и довольно темноват. Он был ограничен круглыми, уходящими вверх стенами, а землей служила ему мягкая труха и целая куча перьев и пуха, в которой лежали еще двенадцать точно таких же серо-зеленого цвета яиц, как то, из которого только что вышел я.

Мама принялась переворачивать их носом и приговаривать:

— Вот еще один... Погоди, погоди, сейчас я помогу тебе! Вот еще... Здравствуйте!

Не прошло и часу, как выклюнулись на свет все мои братишки и сестренки. Когда мы — птенчики — сидим в яйце, у каждого из нас на носу — твердый бугорок: яйцевой зуб называется. Очень удобно рушить им скорлупку. Но как только мы вышли из яйца, мы его потеряли.

Маленький мир, в котором мы родились, стал теперь тесен для нас. Мы перешли в другой мир — тоже не очень просторный. Это был наш дом, наше гнездо внутри дерева. В нем было темновато, от гнезда вверх уходили круглые стены, как в трубе, и где-то вверху было окошко, через которое лил солнечный свет.

Вдруг через окошко донеслись до нас человеческие голоса.

— Эй, Гриша, гляди-ка — тут в осине дупло!

— Верно,— подтвердил другой голос.— Из пустого дупла либо сыч, либо сова. Жаль — высоко очень: метров двенадцать будет. Завтра прихватим с собой когти — посмотрим, кто там.

Мы, утята, хоть и не знали, что когти — это такие железки, при помощи которых люди влезают на столбы и стволы,— но перетрусили отчаянно. Однако мама нас успокоила:

— Люди сказали «завтра». Полезайте ко мне под крылья, обсыхайте там и смажьте свой пушок жирком. А завтра чуть свет мы с вами переселимся в третий, очень просторный мир, где людям нас не поймать и где мы будем жить на воде.

— А что такое — вода? — спросил я.

— Много будешь знать, скоро состаришься,— сказала мама-утка.— Тебе сейчас расти скорей надо, развиваться, а не стариться.

Я удивился:

— А как же я стану развиваться, если не буду узнавать, ума набираться?

На это мама ничего мне не ответила.

Мы все залезли маме под крылышки — и как только она сумела всех нас сразу обнять! — и принялись старательно обсыхать и смазывать пушок жирком. Удивительно, как у нас все ловко устроено! На спине, над хвостиком, у нас, оказывается, такой мягкий бугорок: нажмешь на него носом — выступит капелька жира для смазки перьев. Мама сказала, что перья смазывать жиром уткам необходимо, чтобы не намокать в этой таинственной воде, которую мы завтра увидим.

Переночевали мы у мамы под крылышками, а чуть свет — проснулись. Мама забралась вверх по дуплу. На миг в нашем мире стало темно-темно. И вдруг в окошко опять хлынул свет. Но мамы уже не было с нами.

И вдруг откуда-то издалека-издалека донесся до нас ее хрип­лый голос: «Р-ребя!.. Ребятки!»

Тут мы все запищали и бросились карабкаться на стенки, цеплялись за них коготками и упирались своими крошечными жесткими хвостиками. Первым, конечно, взобрался на окошко я.

Ух! что я из него увидал!

Зелень, зелень, зелень! Кругом зелень и стволы деревьев среди нее. Я даже зажмурился: так ярко блестели листья на солн­це! Но сейчас же раскрыл глаза и глянул вниз. Там, далеко-­далеко внизу, стояла наша мама-уточка и звала:

— Сюда! Сюда!

Но у нас не было еще крыльев — только крошечные культя- почки! Мы же разобьемся!

Но на окошко уже забрались еще два моих братишки,— и не успел я опомниться, как они толк меня вниз...

Я пискнул от ужаса и кувырком-кувырком полетел в про­пасть со страшной высоты!..

Глава II

Братишки столкнули меня со страшной высоты.

Я стремглав полетел в пропасть, но — представьте себе — нисколько не разбился! Ударился о землю, подскочил как мячик, перевернулся через голову — и стал на ножки. Оказывается, у нас, утят, такой густой пух и такие мы легкие, что можем падать с любой высоты, как мячики.

За мной благополучно попадали все мои братишки и се­стренки.

— Ну, вот и молодцы!—сказала мама-утка.— Теперь за мной!..

— Это и есть тот мир, в котором мы будем жить? — спро­сил я.

— Глупенький! Это не мир, а только еще перемирие. Самое опасное место между гнездом и прекрасным утиным миром.

— Плохое место! — пискнул я.— Жесткое! Мне лапам больно...

— Плохой мир лучше доброй ссоры,— наставительно сказала мама.

Я давно уже заметил, что она любит употреблять человече­ские поговорки и часто совсем некстати.

— Ни с кем не ссорьтесь, ведите себя хорошо,— продолжала мама и зашагала вперед, переваливаясь с боку на бок. Мы все потянулись гуськом за ней. Я, конечно, первый.

Под ногами у нас были корни, мы путались лапами то во мху, то в высокой траве, наши нежные перепонки между пальцами больно кололи хвоины и острые сучочки. Мама шла не шибко, но мы еле поспевали за ней, спотыкались, падали, вскакивали, опять спешили догонять ее.

Вдруг мама остановилась и шепотом зашипела:

— Прячьтесь! И — ни звука!..— Сама тоже спряталась в кусте.

Мы затаились в траве. Послышались грубые голоса и стук же­леза о железо.

По лесу, разговаривая, шли два человека. Они несли страшные большие железные когти.

— Наверняка в дупле чье-нибудь гнездо,— говорил один.— Если с яйцами — яичницу себе сделаем. С птенцами — так жарево.

И оба быстрыми шагами прошли за кусты в ту сторону, откуда мы только что пришли.

— Ищите! Ищите! — прошипела мама, вскакивая на ноги.

Мы опять побежали за ней — и скоро вышли на залитую солн­цем поляну с камнем посередине. На камне грелся зеленый зверек, длинный и узкий. Он взглянул на нас, засеменил короткими, кривыми лапками и шмыгнул под камень, вильнув длинным хвостом. Я хотел перепугаться, но мама сказала:

— Это ящерица грелась на солнышке. Она испугалась нас. Безногих гадов — змей — надо остерегаться: среди них есть ядо­витые. А эти — на ножках — ничего.

Потом вдруг выскочил из-под кустика серый зверь. Боль­шой — куда больше мамы,— страшный, с растопыренными ушами. Мы все сразу остановились и прямо не знали, куда от него деться. А он встал во весь рост, болтает тонкими передними ножками и косится на нас одним глазом.

— Поспать не дадут! — оглядев нас, сердито пискнул зверь детским голоском и опять улегся под свой кустик.

Мы пошли дальше, и мама сказала:

— Это просто заяц. Он утят не ест.

— Заячий детеныш?—спросил я.— На нем ни перышка, один пух.

Мама объяснила мне: «Из всех на свете животных только мы — птицы — одеваемся в красивые легкие платья из перьев. Другие ходят всю жизнь в пуху или — как люди — надевают что-нибудь на голое тело».

Тут перед нами поднялась из травы желтоватая птица чуть побольше мамы, с маленькой головкой, острым носом и красными бровями.

— Здрассте, сестрица тетерка,— вежливо поздоровалась мама.— Вот каких я утяток вывела: кругленькие, пушистенькие. И такие ловкие, так хорошо научились ходить!

— Ах, не смешите меня, хозяюшка! — сказала краснобро­вая.— Поглядите на моих тетеревят. Они уж и бегают отлично, не то что ваши ковыляшки!

Тут вдруг как из-под земли выросли девять желтеньких краснобровых тетеревят. «Пи-пи-пи!» — запищали они и замель­кали тонкими, прямыми ножками.

А мне ужасно не понравилось, что тетка тетерка назвала нас ковыляшками. Я как дам одному тетеревенку в грудь! Он отско­чил. А я наступил сам себе на ногу и ткнулся носом в землю.

Все желтенькие накинулись на нас. Подскакивают и — раз- раз носиками! — всех повалили! Наша мама волнуется, крячет, тетерка квохчет,— шум, писк! Мама подняла нас всех с земли.

— Как вам не стыдно! — и скорей повела дальше.

Нам и верно было стыдно: девять тетеревят победили нас — тринадцать утят! И кричат нам вслед: «Хи-хи-хи! Ковыляшки! Коротышки! Мокрохвостики!»— и всякие такие обидные слова.

Но тут деревья стали редеть, редеть, стало светлей — и вот впереди показалось, засияло что-то огромное и такое прекрасное, что у меня дух захватило. Синий-синий-синий мир лежал под обрывом, накрытый таким же синим, высоким-высоким небом! Он был похож на огромное синее яйцо.

— Вода, озеро,— сказала мама.— Тут мы и будем жить.

Она раскрыла крылья, замахала ими, полетела и, сделав над озером широкий круг, опустилась под нами на воду, подняв сноп радужных брызг.

— Кувыркайтесь сюда! — крикнула она весело.

И вот мы — тринадцать утят — смело бросились с высокого обрыва кувырком, кувырком в синее озеро. Я, конечно, первый. И не успел я опомниться, как с головой окунулся в податливую, теплую, ласковую воду. Вокруг меня с писком падали, окунались, выскакивали мои черные братишки и сестренки.

— Спасайтесь! — отчаянно крикнула вдруг мама и неожидан­но куда-то исчезла. На нас упала тень распластанных крыльев большой птицы с горящими глазами и хищным, крючковатым носом.

Но где же было спасаться нам, беспомощным утятам? Мы у всех на глазах открыто сидели на гладкой воде, и деться нам было некуда...

Глава III

Страшная хищная птица была уже над нами, а мы сидели от­крыто, у всех на глазах,— и не знали, куда спасаться.

И знаете,— что тут случилось? Мы все вдруг исчезли так же, как наша мама! Подумать только: в первый раз попали на озеро, толком даже не понимали, что такое — вода, а спасаться от опас­ности уже отлично умели на ней. Или, лучше сказать, в ней. Мы нырнули. Мы были легкие как пробки, но вода не вытолк­нула нас из себя. Мы заработали своими перепончатыми лапками и поплыли в ней, как рыбки.

Страшная хищная птица потеряла нас из виду и полетела дальше. И когда — через целую минуту — мы все вынырнули, ее уже не было видно. Мама быстренько поплыла к густым камы­шам, а мы все — кучкой за ней. Плавать учить нас ведь не надо было,— мы уже сами умели, как и нырять. Вот что значит попасть в свой родной мир! В нем чувствуешь себя дома.

Пухлые, безлистные камыши с маленькими пупырышками наверху росли густым низкорослым леском. Дальше в озеро впадала речушка; против нее было множество островочков. Во­круг них поднимались заросли длиннолистного коленчатого трост­ника и высокого, с большими коричневыми головами рогоза. Поэтому на нашем лесном озере жило множество птичьих семейств: эти зеленые заросли были для них отличным убежищем. На камыше, тростнике и рогозе водились личинки стрекоз, жир­ные ручейники и другие насекомыши — самый вкусный для нас корм. И тут мы не очень-то боялись той большой хищной птицы, которая так напугала нас в первый день на озере. Мама сказала нам, что этот хищник зовется болотным лунем. Большой, корич­невый, он раза три на день медленно облетал озеро над самыми камышами, высоко поднимая над спиной длинные крылья. Вы­сматривает, не зазевался ли где-нибудь утенок или даже взрослая птица. Увидит и—р-раз!—налетит и схватит в когтищи. Но, если ты не зевака,— всегда успеешь спрятаться от него, нырнув или прикрывшись свисающими над водой ветвями плаку­чей ивы. Еще ежедневно посещал наше озеро черный коршун с вырезанным треугольником хвостом. Но этот больше интересо­вался выкинутой волной падалью: дохлыми рыбами, лягушками. А светлая, очень грозная на вид скопа — та на нас никогда и не пробовала нападать: она ловила живую рыбу. А все жители зеле­ных зарослей были нашими друзьями.

Каждый день мы знакомились с каким-нибудь новым семей­ством и очень весело проводили время. Тут мы узнали, что мы — нырки, называемся — гоголя, а пока не выросли — гоглята. Рядом с нами жили красноголовые нырки и два выводка хохла­тых чёрнетей. Все мы очень скоро научились добывать себе еду — всяких там крошечных рачков, личинок ручейников и поденок,— ныряя за ними на дно. А вот мелководные утки — крупные кряк­вы и махонькие чирки — не ныряли, а только кувыркались голо­вой под воду, хватали мутную водицу и щелокчили, процеживая ее сквозь пластинки своего клюва; что останется — глотали и так кормились. Мелководные утки жили в речушке и на островах против нее.

На берегу бегали долгоносые долгоножки-кулички, водились болотные курочки-погоныши. У них были очень шустрые круглые, как шарики, детишки. Но болотные курочки не были настоящими курами, как сухопутные куры — тетерева, рябчики, куропатки. С настоящими лесными курами я встретился опять только случайно.

В это время я уже часто отделялся от своих братишек и сестре­нок, всегда плававших с мамой. Подплыл раз к такому месту, где лес совсем подошел к озеру, и слышу вдруг — кто-то окликает меня:

— Здорово, мокрохвостик!

А это, оказывается, тот самый тетеревенок-краснобровик, который повалил меня, когда мы еще только пробирались к озеру. Тетерка неосторожно подвела свой выводок к самой воде, к обрыв­чику.

Я не сразу узнал своего обидчика, так он вырос. У него уже отросли маленькие крылышки. Таких цыплят называют поршками: они уже могут вспархивать и садиться на нижние ветки кустов. Удивительно, как он-то меня узнал — ведь все мы — птенцы — растем не по дням, а по часам, и я уже стал шлепунцом. Так зовут нас — утят,— когда у нас начинают оперяться крылья и мы изо всех сил шлепаем ими по воде, пытаясь взлететь, но из этого у нас еще ничего не выходит.

Не успел я ответить поршку, как он ступил ножками на край обрывчика. Песок под ним посыпался — и тетеревенок, отчаянно махая крылышками, стремительно поехал вниз и — здрассте! — очутился рядом со мной в воде. Вот бы где отомстить ему: тетере­венку пришлось в воде гораздо хуже, чем нам — утятам — тогда на земле. Но мы, птицы, никогда не мстим. Тетерка-мама выбежа­ла из леса, отчаянно кудахтала, но спасти своего малыша не могла: ведь и взрослые куры не умеют плавать. А сухой, не смазанный жирком пух поршка уже намок. Ветер дул от берега. Тетеревенок беспомощно распластал крылышки. Его несло к середине озера, где его ждала гибель.

Но я бросился ему на выручку — и стал толкать его носом назад к берегу. Скоро он ткнулся в песок, вскочил на лапки, вы­бежал на берег — и растянулся без сил. Я, конечно, мог бы тут ему крикнуть что-нибудь обидное: «Мокрая курица! Мокрая курица!». Но он был такой несчастненький, и тетерка-мама так радовалась его спасению... Я тоже был рад, что беда миновала...

Но это не такая уж беда, от нее легко было спастись. А вот через три дня после моей встречи с поршком стряслась над всем нашим озером ужасная, неслыханная беда. Погибло много моих веселых товарищей и братишек, да и сам я едва спасся.

Глава IV

Я обещал вам рассказать про большую беду на нашем озере. Вот слушайте.

Люди нередко заглядывали в наш лесной мир. Большей частью это были ребятишки — мальчики и девочки. Они сбрасы­вали с себя оперение, забегали в воду, где нет камышей, весело визжали, плескались. Нас они не трогали — и мы считали их всех хорошими. Правда, я слыхал от одной старой утки, что есть люди с ружьями — охотники. У них в руках маленькие гром и молния, и они стреляют в нас, если мы вовремя не удерем от них. Эта же утка рассказывала, что не так давно приходили два парня, обыскивали берега всего озера и разорили много утиных гнезд.

Ведь только мы — гоголя — устраиваем свои гнезда в лесу, в дуп­лах деревьев, а другие утки гнездятся на земле, стараются побли­же к воде. Тогда все утки только еще высиживали птенцов, и парни эти собрали много яиц.

Я подумал, что теперь-то они ничего не могут с нами сделать, раз мы уже вышли из яиц, плаваем и ныряем.

Но вот однажды на дальнем от нас конце озера раздался собачий лай. Я опять плавал один, без мамы, и не понял, почему это встревожились гагары. Гагары — это большие черно-белые водоплавающие птицы. Некоторые считают их за уток, но они совсем даже и не родственники нам. Стоит посмотреть на их прямые, острые носы и на ноги, растущие чуть не из самого хвоста, чтобы убедиться в этом. Да и перепонок нет у них, а какие-то кожные отростки фестончиками на пальцах. И кормятся они рыбой. На нашем большом озере жила всего одна пара гагар, и у нее было всего два гагаренка, которых они тоже прятали в камышах.

Так вот, как только послышался лай собаки, каждая из гагар посадила по гагаренку себе на спину — и нырнула с ним под воду. Наши утки-мамы так не умеют, и мы никогда не забираемся к ним на спину. А гагары погружаются со своими птенцами под воду и летят с ними под водой, куда им надо. Да, да,— летят, потому что они машут крыльями под водой так же свободно, как и в воздухе.

Гагары вынырнули со своими гагарятами чуть не на середине озера. Тут бы мне и сообразить, что умные птицы боятся оста­ваться у берега, а я не подумал об этом. Парни между тем — это были они, и с ними в этот раз была собака,— парни шли кругом озера. Дворняжка шлепала по воде, заплывала в камыши, схваты­вала там шлепунцов и приносила своим хозяевам. Когда она при­близилась к тому месту, где прятался я, у Гриши — это был опять он! — был уже за спиной полный мешок задавленных дворняж­кой утят.

Что мне было делать? Когда собака подбежала, я прибег к испытанному средству спасения: нырнул. Но страшная дворняга что-то причуяла в камышах и начала плавать кругами, кругами. Прошло пять минут, десять минут, а она все не покидала этого места. Подошел Гриша с товарищем и начал подбадривать ее криком. Не меньше получаса крутилась она на этом месте и, на­конец, вынесла хозяину несчастного птенца болотной курочки: он прятался здесь, совсем близко от меня, на островке ила.

«Не меньше получаса? — спросите вы, дорогие ребята.— Э-э! Да ты, брат гогленок, говоришь неправду! Никакая утка не может пробыть под водой так долго. А стоило бы тебе вынырнуть, чтобы набрать воздуха, как дворняга сейчас же схватила бы тебя».

Ваша правда: никакие нырки не могут продержаться под водой больше одной-двух минут. Но не зря же охотники говорят:

«В беде утка воровата!» Она сама себя ворует с глаз врага. Этой хитрости научила меня мама. Знаете, что я сделал? Я держал свое тело под водой, а носом ухватился за камышину, выставил свой нос из воды — и преспокойно дышал через него. Вот что значит хорошо уметь дышать через нос! Самая чутьистая собака не может учуять один утиный носик над водой.

Я-то спасся, а когда парни ушли, прилетела мама и собрала всех нас вместе,— мы недосчитались семерых наших братишек и сестренок: больше половины выводка. Сами понимаете, как нам было горько.

Прошло еще несколько дней, и нас — утят — постигло еще одно огорченье. Нас покинула мама-утка. Просто улетела однажды от нас и больше не вернулась. Мы думали уже, что она погибла, но другие утята успокоили нас. Оказывается, всем уткам- мамам настала пора линять — сменять перо,— и они попрятались в озерные крепи, где заросли всего гуще, на то время, пока, теряя перья из крыльев, им трудно будет летать.

Да надо сказать, что мы — утята — не очень-то уж и нужда­лись в своих мамах. Они научили нас всему, чему могли. Мы раз­брелись по озеру и начали самостоятельную жизнь. Мы стали уже большими и скоро, как говорится, поднялись на крыло, то есть научились летать.

К этому времени произошло еще одно замечательное событие в нашей жизни: вернулись селезни — наши отцы. В начале лета, когда уточки сели высиживать нас, селезни собрались в стаи: гоголя с гоголями, чирята с чирятами — по породам,— и улетели линять на дальние моря. Перелиняв там, они вернулись к нам, чтобы руководить нами — утиной молодежью — в первых наших полетах по озерам.

И вот тут я узнал, что три мира, в которых мы родились и выросли, были совсем маленькие, детские миры: яйцо, потом гнездо, потом лесное озеро, где нас учила мама уму-разуму.

Теперь, когда у нас отросли сильные, крепкие крылья, нам открылся настоящий мир — огромный, неведомый. Для нас — уток — он гораздо больше, чем, например, для лесных кур, живущих круглый год на одном месте,— как, скажем, тетерева. Мы — перелетные птицы. И как только вода в реках и озерах начнет замерзать,— мы соберемся в большие стаи и отправимся в далекое воздушное путешествие. Увидим много разных стран, побываем в тех далеких краях, где даже и зимой жарко греет солн­це и никогда не леденеет вода.

Какое счастье жить и летать в этом огромном мире!