Аленушкины сказки

Баю-баю-баю...
Один глазок у Аленушки (Алёнушка - Елена Дмитриевна Мамина, дочь писателя) спит, другой — смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое — слушает.
Спи, Аленушка, спи, красавица, а папа будет рассказывать сказки.
Кажется, все тут: и сибирский кот Васька, и лохматый деревенский пес Постойко, и серая Мышка-норушка, и Сверчок за печкой, и пестрый Скворец в клетке, и забияка Петух.
Спи, Аленушка, сейчас сказка начинается. Вон уже в окно смотрит высокий месяц; вон косой заяц проковылял на своих валенках; волчьи глаза засветились желтыми огоньками; медведь Мишка сосет свою лапу. Подлетел к самому окну старый Воробей, стучит носом о стекло и спрашивает: скоро ли?
Все тут, все в сборе, и все ждут Аленушкиной сказки.
Один глазок у Аленушки спит, другой — смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое — слушает. Баю-баю-баю...

Родился зайчик в лесу и всё бо­ялся. Треснет где-нибудь су­чок, вспорхнет птица, упадет с дерева ком снега, — у зай­чика душа в пятки.
Боялся зайчик день, боялся два, боялся неделю, боялся год; а потом вырос он большой, и вдруг надо­ело ему бояться.
— Никого я не боюсь! — крикнул он на весь лес. — Вот не боюсь нисколько, и всё тут!
Собрались старые зайцы, сбежались ма­ленькие зайчата, приплелись старые зайчи­хи — все слушают, как хвастается Заяц — длинные уши, косые глаза, короткий хвост, — слушают и своим собственным ушам не ве­рят. Не было еще, чтобы заяц не боялся ни­кого.
— Эй ты, косой глаз, ты и волка не боишь­ся?
— И волка не боюсь, и лисицы, и медве­дя — никого не боюсь!
Это уж выходило совсем забавно. Хихик­нули молодые зайчата, прикрыв мордочки передними лапками, засмеялись добрые ста­рушки зайчихи, улыбнулись даже старые зай­цы, побывавшие в лапах у лисы и отведав­шие волчьих зубов. Очень уж смешной заяц!.. Ах, какой смешной! И всем вдруг сделалось весело. Начали кувыркаться, прыгать, ска­кать, перегонять друг друга, точно все с ума сошли.
— Да что тут долго говорить! — кричал рас­храбрившийся окончательно Заяц. — Ежели мне попадется волк, так я его сам съем...
— Ах, какой. смешной Заяц! Ах, какой он глупый!..
Все видят, что и смешной и глупый, и все смеются.

Кричат зайцы про волка, а волк — тут как тут.
Ходил он, ходил в лесу по своим волчьим делам, проголодался и только подумал: «Вот бы хорошо зайчиком закусить!» — как слышит, что где-то совсем близко зайцы кричат и его, серого Волка, поминают. Сейчас он ос­тановился, понюхал воздух и начал подкра­дываться.
Совсем близко подошел Волк к разыграв­шимся зайцам, слышит, как они над ним смеются, а всех больше — хвастун Заяц — косые глаза, длинные уши, короткий хвост.
«Э, брат, погоди, вот тебя-то я и съем!» — подумал серый Волк и начал выглядывать, который заяц хвастается своей храбростью. А зайцы ничего не видят и веселятся пуще прежнего. Кончилось тем, что хвастун Заяц взобрался на пенек, уселся на задние лапки и заговорил:
— Слушайте вы, трусы! Слушайте и смот­рите на меня. Вот я сейчас покажу вам одну штуку. Я... я... я...

Тут язык у хвастуна точно примерз.
Заяц увидел глядевшего на него Волка. Другие не видели, а он видел и не смел дох­нуть.
Дальше случилась совсем необыкновенная вещь.

Заяц-хвастун подпрыгнул кверху, точно мячик, и со страха упал прямо на широкий волчий лоб, кубарем прокатился по волчьей спине, перевернулся еще раз в воздухе и по­том задал такого стрекача, что, кажется, го­тов был выскочить из собственной кожи.
Долго бежал несчастный Зайчик, бежал, пока совсем не выбился из сил.
Ему всё казалось, что Волк гонится по пя­там и вот-вот схватит его своими зубами.
Наконец, совсем обессилел бедняга, закрыл глаза и замертво свалился под куст.
А Волк в это время бежал в другую сторо­ну. Когда Заяц упал на него, ему показалось, что кто-то в него выстрелил.
И Волк убежал. Мало ли в лесу других зай­цев можно найти, а этот был какой-то беше­ный...
Долго не могли прийти в себя остальные зайцы. Кто удрал в кусты, кто спрятался за пенек, кто завалился в ямку.
Наконец, надоело всем прятаться, и нача­ли понемногу выглядывать, кто похрабрее.
— А ловко напугал Волка наш Заяц! — ре­шили все. — Если бы не он, так не уйти бы нам живыми... Да где же он, наш бесстраш­ный Заяц?

Начали искать.
Ходили, ходили, нет нигде храброго Зай­ца. Уж не съел ли его другой волк? Наконец-таки нашли: лежит в ямке под кустиком и еле жив от страха.
— Молодец, косой! — закричали все зай­цы в один голос. — Ай да косой!.. Ловко ты напугал старого Волка. Спасибо, брат! А мы думали, что ты хвастаешь.
Храбрый Заяц сразу приободрился. Вылез из своей ямки, встряхнулся, прищурил глаза и проговорил:
— А вы как бы думали? Эх вы, трусы...
С этого дня храбрый Заяц начал сам ве­рить, что он действительно никого не боится.

Баю-баю-баю...

I

Как родилась Козявочка, — никто не видал.
Это был солнечный весенний день. Козявочка посмотрела кругом и сказала:
— Хорошо!..
Расправила Козявочка свои крылышки, потерла тонкие ножки одна о дру­гую, еще посмотрела кругом и сказала:
— Как хорошо!.. Какое солнышко теплое, какое небо синее, какая травка зеленая, — хорошо, хорошо!.. И всё мое!..
Еще потерла Козявочка ножками и поле­тела. Летает, любуется всем и радуется. А внизу травка так и зеленеет, а в травке спря­тался аленький цветочек.
— Козявочка, ко мне! — крикнул цвето­чек.
Козявочка спустилась на землю, вскараб­калась на цветочек и принялась пить слад­кий цветочный сок.
— Какой ты добрый, цветочек! — говорит Козявочка, вытирая рыльце ножками.
— Добрый-то добрый, да вот ходить не умею, — пожаловался цветочек.
— И все-таки хорошо, — уверяла Козявоч­ка. — И всё мое...
Не успела она еще договорить, как с жуж­жанием налетел мохнатый Шмель, и прямо к цветочку.
— Жж... Кто забрался в мой цветочек? Жж... кто пьет мой сладкий сок? Жж... Ах ты, дрянная Козявка, убирайся вон! Жжж... Уходи вон, пока я не ужалил тебя!
— Позвольте, что же это такое? — запи­щала Козявочка. — Всё, всё мое...
— Жжж... Нет, мое!..
Козявочка едва унесла ноги от сердитого Шмеля. Она присела на травку, облизала нож­ки, запачканные в цветочном соку, и рассер­дилась.
— Какой грубиян этот Шмель... Даже уди­вительно!.. Еще ужалить хотел... Ведь всё мое — и солнышко, и травка, и цветочки.
— Нет уж, извините, — мое! — прогово­рил мохнатый Червячок, карабкавшийся по стебельку травки.
Козявочка сообразила, что Червячок не умеет летать, и заговорила смелее:
— Извините меня, Червячок, вы ошибае­тесь... Я вам не мешаю ползать, а со мной не спорьте!..
— Хорошо, хорошо... Вот только мою трав­ку не троньте. Я этого не люблю, признаться сказать... Мало ли вас тут летает... Вы — на­род легкомысленный, а я Червячок серьез­ный... Говоря откровенно, мне всё принадле­жит. Вот заползу на травку и съем, заползу на любой цветочек и тоже съем. До свида­ния!..

II

В несколько часов Козявочка узнала реши­тельно всё, именно, что, кроме солнышка, синего неба и зеленой травки, есть еще сер­дитые шмели, серьезные червячки и разные колючки на цветах. Одним словом, получи­лось большое огорчение. Козявочка даже обиделась. Помилуйте, она была уверена, что всё принадлежит ей и создано для нее, а тут дру­гие то же самое думают. Нет, что-то не так... Не может этого быть.
Летит Козявочка дальше и видит — вода.
— Уж это мое! — весело запищала она. — Моя вода... Ах, как весело!.. Тут и травка и цветочки.
А навстречу Козявочке летят другие козя­вочки.
— Здравствуй, сестрица!
— Здравствуйте, милые... А то уж мне ста­ло скучно одной летать. Что вы тут делаете?
— А мы играем, сестрица... Иди к нам. У нас весело. Ты недавно родилась?
— Только сегодня... Меня чуть Шмель не ужалил, потом я видела Червяка... Я ду­мала, что всё мое, а они говорят, что всё ихнее.
Другие козявочки успокоили гостью и при­гласили играть вместе. Над водой козявки играли столбом: кружатся, летают, пищат. Наша Козявочка задыхалась от радости и ско­ро совсем забыла про сердитого Шмеля и се­рьезного Червяка.
— Ах, как хорошо! — шептала она в вос­торге. — Всё мое: и солнышко, и травка, и вода. Зачем другие сердятся, — решительно не понимаю. Всё мое, а я никому не мешаю жить: летайте, жужжите, веселитесь. Я по­зволяю…
Поиграла Козявочка, повеселилась и при­села отдохнуть на болотную осоку. Надо же и отдохнуть в самом деле. Смотрит Козявочка, как веселятся другие козявочки; вдруг, откуда ни возьмись, воробей — как шмыгнет мимо, точно кто камень бросил.
— Ай, ой! — закричали козявочки и бро­сились врассыпную. Когда воробей улетел, не­досчитались целого десятка козявочек.
— Ах, разбойник! — бранились старые ко­зявочки. — Целый десяток съел.
Это было похуже Шмеля. Козявочка нача­ла бояться и спряталась с другими молодыми козявочками еще дальше в болотную траву. Но здесь — другая беда: двух козявочек съе­ла рыбка, а двух — лягушка.
— Что же это такое? — удивлялась Козя­вочка. — Это уж совсем ни на что не похо­же... Так и жить нельзя. У, какие гадкие!..
Хорошо, что козявочек было много, и убы­ли никто не замечал. Да еще прилетели но­вые козявочки, которые только что родились. Они летели и пищали:
— Всё наше... Всё наше...
— Нет, не всё наше, — крикнула им наша Козявочка. — Есть еще сердитые шмели, се­рьезные червяки, гадкие воробьи, рыбки и лягушки. Будьте осторожны, сестрицы!..
Впрочем, наступила ночь, и все козявочки попрятались в камышах, где было так тепло. Высыпали звезды на небе, взошел месяц, и все отразилось в воде.
Ах, как хорошо было!..
«Мой месяц, мои звезды», — думала наша Козявочка, но никому этого не сказала: как раз отнимут и это...

III

Так прожила Козявочка целое лето.
Много она веселилась, а много было и не­приятного. Два раза ее чуть-чуть не прогло­тил проворный стриж; потом незаметно по­добралась лягушка, — мало ли у козявочек всяких врагов! Были и свои радости. Встре­тила Козявочка другую такую же козявочку с мохнатыми усиками. Та и говорит:
— Какая ты хорошенькая, Козявочка... Бу­дем жить вместе.
И зажили вместе, совсем хорошо зажили. Всё вместе: куда одна, туда и другая. И не заметили, как лето пролетело. Начались дож­ди, холодные ночи. Наша Козявочка нанесла яичек, спрятала их в густой траве и сказала:
— Ах, как я устала!..
Никто не видал, как Козявочка умерла. Да она и не умерла, а только заснула на зиму, чтобы весной проснуться снова и снова жить.

I

Это случилось в самый полдень, когда все комары спрятались от жары в болото. Комар Комарович — длинный нос при­корнул под широкий лист и заснул. Спит и слышит отча­янный крик:
— Ох, батюшки!., ой, карраул!..
Комар Комарович выскочил из-под листа и тоже закричал:
— Что случилось?.. Что вы орете?
А комары летают, жужжат, пищат, — ни­чего разобрать нельзя.
— Ой, батюшки!.. Пришел в наше болото медведь и завалился спать. Как лег в траву, так сейчас же задавил пятьсот комаров, как дохнул — проглотил целую сотню. Ой, беда, братцы! Мы едва унесли от него ноги, а то всех бы передавил...
Комар Комарович — длинный нос сразу рассердился; рассердился и на медведя и на глупых комаров, которые пищали без тол­ку.
— Эй, вы, перестаньте пищать! — крикнул он. — Вот я сейчас пойду и прогоню медве­дя... Очень просто! А вы орете только напрас­но...
Еще сильнее рассердился Комар Комаро­вич и полетел. Действительно, в болоте ле­жал медведь. Забрался в самую густую тра­ву, где комары жили с испокон века, разва­лился и носом сопит, только свист идет, точ­но кто на трубе играет. Вот бессовестная тварь!.. Забрался в чужое место, погубил на­прасно столько комариных душ да еще спит так сладко!
— Эй, дядя, ты это куда забрался? — зак­ричал Комар Комарович на весь лес, да так громко, что даже самому сделалось страшно.
Мохнатый Миша открыл один глаз — ни­кого не видно, открыл другой глаз — едва рассмотрел, что летает комар над самым его но­сом.
— Тебе что нужно, приятель? — заворчал Миша и тоже начал сердиться. Как же, толь­ко расположился отдохнуть, а тут какой-то негодяй пищит.
— Эй, уходи подобру-поздорову, дядя!..
Миша открыл оба глаза, посмотрел на на­хала, фукнул носом и окончательно рассер­дился.
— Да что тебе нужно, негодная тварь? — зарычал он.
— Уходи из нашего места, а то я шутить не люблю... Вместе с шубой тебя съем.
Медведю сделалось смешно. Перевалился он на другой бок, закрыл морду лапой и сей­час же захрапел.

II

Полетел Комар Комарович обратно к сво­им комарам и трубит на все болото:
— Ловко я напугал мохнатого Мишку... В другой раз не придет.
Подивились комары и спрашивают:
— Ну, а сейчас-то медведь где?
— А не знаю, братцы... Сильно струсил, когда я ему сказал, что съем, если не уйдет. Ведь я шутить не люблю, а так прямо и ска­зал: съем. Боюсь, как бы он не околел со стра­ху, пока я к вам летаю... Что же, сам вино­ват!
Запищали все комары, зажужжали и дол­го спорили, как им быть с невежей медведем. Никогда еще в болоте не было такого страш­ного шума. Пищали, пищали и решили — выгнать медведя из болота.
— Пусть идет к себе домой, в лес, там и спит. А болото наше... Еще отцы и деды наши вот в этом самом болоте жили.
Одна благоразумная старушка Комариха посоветовала было оставить медведя в покое: пусть его полежит, а когда выспится — сам уйдет; но на нее все так накинулись, что бед­ная едва успела спрятаться.
— Идем, братцы! — кричал больше всех Комар Комарович. — Мы ему покажем... да!..
Полетели комары за Комар Комаровичем. Летят и пищат, даже самим страшно делает­ся. Прилетели, смотрят, а медведь лежит и не шевелится.
— Ну, я так и говорил: умер, бедняга, со страху! — хвастался Комар Комарович. — Даже жаль немножко, вон какой здоровый медведище...
— Да он спит, братцы! — пропищал ма­ленький комаришка, подлетевший к самому медвежьему носу и чуть не втянутый туда, как в форточку.
— Ах, бесстыдник! Ах, бессовестный! — за­пищали все комары разом и подняли ужас­ный гвалт. — Пятьсот комаров задавил, сто комаров проглотил и сам спит как ни в чем не бывало...
А мохнатый Миша спит себе да носом по­свистывает.
— Он притворяется, что спит! — крикнул Комар Комарович и полетел на медведя. — Вот я ему сейчас покажу... Эй, дядя, будет притворяться!
Как налетит Комар Комарович, как вопьется своим длинным носом прямо в черный медве­жий нос, Миша так и вскочил, — хвать лапой по носу, а Комар Комаровича как не бывало.
— Что, дядя, не понравилось? — пищит Комар Комарович. — Уходи, а то хуже бу­дет... Я теперь не один, Комар Комарович — длинный нос, а прилетели со мной и дедуш­ка, Комарище — длинный носище, и млад­ший брат, Комаришко — длинный носишко! Уходи, дядя...
— А я не уйду! — закричал медведь, уса­живаясь на задние лапы. — Я вас всех передавлю...
— Ой, дядя, напрасно хвастаешь...
Опять полетел Комар Комарович и впился медведю прямо в глаз. Заревел медведь от боли, хватил себя лапой по морде, и опять в лапе ничего, только чуть глаз себе не вырвал когтем. А Комар Комарович вьется над са­мым медвежьим ухом и пищит:
— Я тебя съем, дядя...

III

Рассердился окончательно Миша. Выворо­тил он вместе с корнем целую березу и при­нялся колотить ею комаров. Так и ломит со всего плеча. Бил, бил, даже устал, а ни одно­го убитого комара нет, — все вьются над ним и пищат. Тогда ухватил Миша тяжелый ка­мень и запустил им в комаров, — опять тол­ку нет.
— Что, взял, дядя? — пищал Комар Комарович. — А я тебя все-таки съем...
Долго ли, коротко ли сражался Миша с комарами, только шуму было много. Далеко был слышен медвежий рев. А сколько он де­ревьев вырвал, сколько камней выворотил!.. Всё ему хотелось зацепить первого Комар Комаровича, — ведь вот тут, над самым ухом, вьется, а хватит медведь лапой, и опять ни­чего, только всю морду себе в кровь исцара­пал.
Обессилел наконец Миша. Присел он на задние лапы, фыркнул и придумал новую штуку, — давай кататься по траве, чтоб пере­давить все комариное царство. Катался, ка­тался Миша, однако и из этого ничего не выш­ло, а только еще больше устал он. Тогда мед­ведь спрятал морду в мох, — вышло того хуже. Комары вцепились в медвежий хвост. Окончательно рассвирепел медведь.
— Постойте, вот я вам задам!.. — ревел он так, что за пять верст было слышно. — Я вам покажу штуку... я... я... я...
Отступили комары и ждут, что будет. А Миша на дерево вскарабкался, как акробат, засел на самый толстый сук и ревет:
— Ну-ка, подступитесь теперь ко мне... Все носы пообломаю!..
Засмеялись комары тонкими голосами и бросились на медведя уже всем войском. Пи­щат, кружатся, лезут... Отбивался, отбивал­ся Миша, проглотил нечаянно штук сто ко­мариного войска, закашлялся, да как сорвет­ся с сука, точно мешок... Однако поднялся, почесал ушибленный бок и говорит:
— Ну что, взяли? Видели, как я ловко с дерева прыгаю?..
Еще тоньше рассмеялись комары, а Комар Комарович так и трубит:
— Я тебя съем... я тебя съем... съем... съем!..
Изнемог окончательно медведь, выбился из сил, а уходить из болота стыдно. Сидит он на задних лапах и только глазами моргает.
Выручила его из беды лягушка. Выскочи­ла из-под кочки, присела на задние лапки и говорит:
— Охота вам, Михайло Иваныч, беспоко­ить себя напрасно?.. Не обращайте вы на этих дрянных комаришек внимания. Не стоит.
— И то не стоит, — обрадовался медведь. — Я это так... Пусть-ка они ко мне в берлогу придут, да я... я...
Как повернется Миша, как побежит из бо­лота, а Комар Комарович — длинный нос ле­тит за ним, летит и кричит:
— Ой, братцы, держите! Убежит медведь... Держите!..
Собрались все комары, посоветовались и ре­шили: «Не стоит! Пусть его уходит, — ведь болото-то осталось за нами!»

I

Бей, барабан: та-та! тра-та-та! Играйте, трубы: тру-ту! ту-ру-ру!.. Давайте сюда всю музы­ку, — сегодня Ванька именин­ник!.. Дорогие гости, милости просим... Эй, все собирайтесь сюда! Тра-та-та! Тру-ру-ру!
Ванька похаживает в красной рубахе и при­говаривает:
— Братцы, милости просим... Угощения — сколько угодно. Суп из самых свежих щепок; котлеты из лучшего, самого чистого песку; пирожки из разноцветных бумажек; а какой чай! Из самой хорошей кипяченой воды. Ми­лости просим... Музыка, играй!..
Та-та! Тра-та-та! Тру-ту! Ту-ру-ру!
Гостей набралось полна комната. Первым прилетел пузатый деревянный Волчок.
— Жж... жж... где именинник? Жж... жж... Я очень люблю повеселиться в хоро­шей компании...
Пришли две куклы. Одна — с голубыми глазами, Аня, у нее немного был попорчен носик; другая — с черными глазами, Катя, у нее недоставало одной руки. Они пришли чинно и заняли место на игрушечном диван­чике.
— Посмотрим, какое угощение у Вань­ки, — заметила Аня. — Что-то уж очень хва­стает. Музыка недурна, а относительно уго­щения я сильно сомневаюсь.
— Ты, Аня, вечно чем-нибудь недоволь­на, — укорила ее Катя.
— А ты вечно готова спорить...
Куклы немного поспорили и даже готовы были поссориться, но в этот момент прико­вылял на одной ноге сильно подержанный Клоун и сейчас же их примирил.
— Все будет отлично, барышни! Отлично повеселимся. Конечно, у меня одной ноги не­достает, но ведь Волчок и на одной ноге вон как кружится. Здравствуй, Волчок...
— Жж... Здравствуй! Отчего это у тебя один глаз как будто подбит?
— Пустяки... Это я свалился с дивана. Бы­вает и хуже.
— Ох, как скверно бывает... Я иногда со всего разбега так стукнусь в стену, прямо го­ловой!..
— Хорошо, что голова-то у тебя пустая...
— Все-таки больно. Жж... Попробуй-ка сам, так узнаешь.
Клоун только защелкал своими медными тарелками. Он вообще был легкомысленный мужчина.
Пришел Петрушка и привел с собой целую кучу гостей: собственную жену, Матрену Ива­новну, немца доктора, Карла Иваныча, и боль­шеносого Цыгана; а Цыган притащил с собой трехногую лошадь.
— Ну, Ванька, принимай гостей! — весело заговорил Петрушка, щелкая себя по носу. — Один другого лучше. Одна моя Матрена Ива­новна чего стоит... Очень она любит у меня чай пить, точно утка.
— Найдем и чай, Петр Иванович, — отве­тил Ванька. — А мы хорошим гостям всегда рады... Садитесь, Матрена Ивановна! Карл Иванович, милости просим...
Пришли еще Медведь с Зайцем, серенький бабушкин Козлик с Уточкой-хохлаткой, Пе­тушок с Волком, — всем место нашлось у Ваньки.
Последними пришли Аленушкин Башмачок и Аленушкина Метелочка. Посмотрели они — все места заняты, а Метелочка сказа­ла:
— Ничего, я и в уголке постою...А Башмачок ничего не сказал и молча за­лез под диван. Это был очень почтенный Башмачок, хотя и стоптанный. Его немного сму­щала только дырочка, которая была на самом носике. Ну, да ничего, под диваном ник­то не заметит.
— Эй, музыка! — скомандовал Ванька.
Забил барабан: тра-та! та-та! Заиграли тру­бы: тру-ту! И всем гостям вдруг сделалось так весело, так весело...

II

Праздник начался отлично. Бил барабан сам собой, играли сами трубы, жужжал Вол­чок, звенел своими тарелочками Клоун, а Петрушка неистово пищал. Ах, как было ве­село!..
— Братцы, гуляй! — покрикивал Ванька, разглаживая свои льняные кудри.
Аня и Катя смеялись тонкими голосками, неуклюжий Медведь танцевал с Метелочкой, серенький Козлик гулял с Уточкой-хохлат­кой, Клоун кувыркался, показывая свое ис­кусство, а доктор Карл Иванович спрашивал Матрену Ивановну:
— Матрена Ивановна, не болит ли у вас животик?
— Что вы, Карл Иваныч? — обижалась Матрена Ивановна. — С чего вы это взяли?..
— А ну, покажите язык.
— Отстаньте, пожалуйста...
— Я здесь... — прозвенела тонким голос­ком серебряная Ложечка, которой Аленушка ела свою кашку.
Она лежала до сих пор спокойно на столе, а когда доктор заговорил об языке, не утер­пела и соскочила. Ведь доктор всегда при ее помощи осматривает у Аленушки язычок...
— Ах, нет... Не нужно, — запищала Мат­рена Ивановна и так смешно размахивала руками, точно ветряная мельница.
— Что же, я не навязываюсь со своими услугами, — обиделась Ложечка.
Она даже хотела рассердиться, но в это время к ней подлетел Волчок, и они приня­лись танцевать. Волчок жужжал, Ложечка звенела... Даже Аленушкин Башмачок не утерпел, вылез из-под дивана и шепнул Ме­телочке:
— Я вас очень люблю, Метелочка...
Метелочка сладко закрыла глазки и толь­ко вздохнула. Она любила, чтобы ее любили.
Ведь она всегда была такой скромной Ме­телочкой и никогда не важничала, как это случалось иногда с другими. Например, Матрена Ивановна или Аня и Катя, — эти милые куклы любили посмеяться над чужими недо­статками: у Клоуна не хватало одной ноги, у Петрушки был длинный нос, у Карла Иваны­ча — лысина, Цыган походил на головешку, а всего больше доставалось имениннику Вань­ке.
— Он мужиковат немного, — говорила Катя.
— И, кроме того, хвастун, — прибавила Аня.
Повеселившись, все уселись за стол, и на­чался уже настоящий пир. Обед прошел как на настоящих именинах, хотя дело и не обо­шлось без маленьких недоразумений. Медведь по ошибке чуть не съел Зайчика вместо кот­летки; Волчок чуть не подрался с Цыганом из-за Ложечки, — последний хотел ее украсть и уже спрятал было к себе в карман. Петр Иваныч, известный забияка, успел поссорить­ся с женой и поссорился из-за пустяков.
— Матрена Ивановна, успокойтесь, — уго­варивал ее Карл Иваныч. — Ведь Петр Ива­ныч добрый... У вас, может быть, болит го­ловка? У меня есть с собой отличные порош­ки...
— Оставьте ее, доктор, — говорил Петруш­ка. — Это уж такая невозможная женщина... А впрочем, я ее очень люблю. Матрена Ива­новна, поцелуемтесь...
— Ура! — кричат Ванька. — Это гораздо лучше, чем ссориться. Терпеть не могу, ког­да люди ссорятся. Вон посмотрите...
Но тут случилось нечто совершенно нео­жиданное и такое ужасное, что даже страш­но сказать.
Бил барабан: тра-та! Та-та-та! Играли тру­бы: тру-ру! ру-ру-ру! Звенели тарелочки Клоуна, серебряным голоском смеялась Ложечка, жужжал Волчок, а развеселившийся Зай­чик кричал: бо-бо-бо!.. Фарфоровая Собачка громко лаяла, резиновая Кошечка ласково мяукала, а Медведь так притоптывал ногой, что дрожал пол. Веселее всех оказался серенький бабушкин Козлик. Он, во-первых, танцевал лучше всех, а потом так смешно потряхивал своей бородой и скрипучим голосом ревел: мее-ке-ке!..

III

Позвольте, как всё это случилось? Очень трудно рассказать всё по порядку, потому что из участников происшествия помнил все дело только один Аленушкин Башмачок. Он был благоразумен и вовремя успел спрятаться под диван.
Да, так вот как было дело. Сначала при­шли поздравить Ваньку деревянные Кубики... Нет, опять не так. Началось совсем не с этого. Кубики действительно пришли, но всему виной была черноглазая Катя. Она, она, — верно!.. Эта хорошенькая плутовка еще в кон­це обеда шепнула Ане:
— А как ты думаешь, Аня, кто здесь всех красивее?
Кажется, вопрос самый простой, а между тем Матрена Ивановна страшно обиделась и заявила Кате прямо:
— Что же вы думаете, что мой Петр Ива­ныч урод?
— Никто этого не думает, Матрена Ива­новна, — попробовала оправдываться Катя, но было уже поздно.
— Конечно, нос у него немного велик, — продолжала Матрена Ивановна. — Но ведь это заметно, если только смотреть на Петра Иваныча сбоку... Потом, у него дурная при­вычка страшно пищать и со всеми драться, но он все-таки добрый человек. А что каса­ется ума...
Куклы заспорили с таким азартом, что об­ратили на себя общее внимание. Вмешался прежде всего, конечно, Петрушка и пропи­щал:
— Верно, Матрена Ивановна... Самый кра­сивый человек здесь, конечно, я!
Тут уже все мужчины обиделись. Поми­луйте, этакий самохвал этот Петрушка! Даже слушать противно. Клоун был не мастер говорить и обиделся молча, а зато доктор Карл Иваныч сказал очень громко:
— Значит, мы все уроды? Поздравляю, гос­пода...
Разом поднялся гвалт. Кричал что-то по-своему Цыган, рычал Медведь, выл Волк, кричал серенький Козлик, жужжал Волчок — одним словом, все обиделись окончательно.
— Господа, перестаньте! — уговаривал всех Ванька. — Не обращайте внимания на Петра Иваныча... Он просто пошутил.
Но всё было напрасно. Волновался, глав­ным образом, Карл Иваныч. Он даже стучал кулаком по столу и кричал:
— Господа, хорошо угощение, нечего ска­зать!.. Нас и в гости пригласили только за тем, чтобы назвать уродами...
— Милостивые государыни и милостивые государи! — старался перекричать всех Вань­ка. — Если уж на то пошло, господа, так здесь всего один урод — это я... Теперь вы доволь­ны?
Потом... Позвольте, как это случилось? Да, да, вот как было дело. Карл Иваныч разгорячился окончательно и начал подступать к Петру Иванычу. Он погрозил ему пальцем и повторял:
— Если бы я не был образованным челове­ком и если бы я не умел себя держать при­лично в порядочном обществе, я сказал бы вам, Петр Иваныч, что вы даже весьма ду­рак...
Зная драчливый характер Петрушки, Вань­ка хотел встать между ним и доктором, но по дороге задел кулаком по длинному носу Пет­рушки. Петрушке показалось, что его ударил не Ванька, а доктор... Что тут началось!.. Пет­рушка вцепился в доктора; сидевший в сто­роне Цыган ни с того ни с сего начал коло­тить Клоуна, Медведь с рычанием бросился на Волка, Волчок бил своей пустой головой Козлика — одним словом, вышел настоящий скандал. Куклы пищали тонкими голосами и все три со страху упали в обморок.
— Ах, мне дурно... — кричала Матрена Ивановна, падая с дивана.
— Господа, что же это такое? — орал Вань­ка. — Господа, ведь я именинник... Господа, это, наконец, невежливо!..
Произошла настоящая свалка, так что было уже трудно разобрать, кто кого колотит. Вань­ка напрасно старался разнимать дравшихся и кончил тем, что сам принялся колотить всех, кто подвертывался ему под руку, и так как он был всех сильнее, то гостям пришлось пло­хо.
— Карраул!! Батюшки... ой, карраул! — орал сильнее всех Петрушка, стараясь уда­рить доктора побольнее... — Убили Петруш­ку до смерти... Карраул!..
От свалки ушел один Башмачок, вовремя успевший спрятаться под диван. Он со стра­ху даже глаза закрыл, а в это время за него спрятался Зайчик, тоже искавший спасения в бегстве.
— Ты это куда лезешь? — заворчал Баш­мачок.
— Молчи, а то еще услышат, и обоим дос­танется, — уговаривал Зайчик, выглядывая косым глазом из дырочки в носке. — Ах, ка­кой разбойник этот Петрушка!.. Всех коло­тит, и сам же орет благим матом. Хорош гость, нечего сказать... А я едва убежал от Волка. Ах! Даже вспомнить страшно... А вон Уточка лежит кверху ножками. Убили бедную...
— Ах, какой ты глупый, Зайчик: все кук­лы лежат в обмороке, ну, и Уточка вместе с другими.
Дрались, дрались, долго дрались, пока Ванька не выгнал всех гостей, исключая ку­кол. Матрене Ивановне давно уже надоело лежать в обмороке, она открыла один глаз и спросила:
— Господа, где я? Доктор, посмотрите, жива ли я?..
Ей никто не отвечал, и Матрена Ивановна открыла другой глаз. В комнате было пусто, а Ванька стоял посредине и с удивлением ог­лядывался кругом. Очнулись Аня и Катя и тоже удивились.
— Здесь было что-то ужасное, — говорила Катя. — Хорош именинник, нечего сказать!
Куклы разом накинулись на Ваньку, кото­рый решительно не знал, что ему отвечать. И его кто-то бил, и он кого-то бил, а за что, про что — неизвестно.
— Решительно не знаю, как всё это выш­ло, — говорил он, разводя руками. — Глав­ное, что обидно: ведь я их всех люблю... ре­шительно всех.
— А мы знаем как, — отозвались из-под дивана Башмачок и Зайчик. — Мы все виде­ли!..
— Да это вы виноваты! — накинулась на них Матрена Ивановна. — Конечно, вы... Заварили кашу, а сами спрятались.
— Они, они!.. — закричали в один голос Аня и Катя.
— Ага, вон в чем дело! — обрадовался Вань­ка. — Убирайтесь вон, разбойники... Вы ходите по гостям только ссорить добрых людей.
Башмачок и Зайчик едва успели выскочить в окно.
— Вот я вас... — грозила им вслед кула­ком Матрена Ивановна. — Ах, какие бывают на свете дрянные люди! Вот и Уточка скажет то же самое.
— Да, да... — подтвердила Уточка. — Я своими глазами видела, как они спрятались под диван.
Уточка всегда и со всеми соглашалась.
— Нужно вернуть гостей... — продолжала Катя. — Мы еще повеселимся...
Гости вернулись охотно. У кого был под­бит глаз, кто прихрамывал; у Петрушки все­го сильнее пострадал его длинный нос.
— Ах, разбойники! — повторяли все в один голос, браня Зайчика и Башмачок. — Кто бы мог подумать?..
— Ах, как я устал! Все руки отколотил, — жаловался Ванька. — Ну, да что поминать ста­рое... Я не злопамятен. Эй, музыка!..
Опять забил барабан: тра-та! та-та-та! За­играли трубы: тру-ту! ру-ру-ру!.. А Петрушка неистово кричал:
— Ура, Ванька!..

I

Воробей Воробеич и Ерш Ершо­вич жили в большой дружбе. Каждый день летом Воробей Воробеич прилетал к речке и кричал:
— Эй, брат, здравствуй!.. Как поживаешь?
— Ничего, живем помаленьку, — отвечал Ерш Ершович. — Иди ко мне в гости. У меня, брат, хорошо в глубоких местах... Вода стоит тихо, всякой водяной травки сколько хочешь. Угощу тебя лягушачьей икрой, червячками, водяны­ми козявками...
— Спасибо, брат! С удовольствием пошел бы я к тебе в гости, да воды боюсь. Лучше уж ты прилетай ко мне в гости на крышу... Я тебя, брат, ягодами буду угощать, — у меня целый сад, а потом раздобудем и корочку хлебца, и овса, и сахару, и живого комарика. Ты ведь любишь сахар?
— Какой он?
— Белый такой...
— Как у нас гальки в реке?
— Ну вот. А возьмешь в рот — сладко. Твою гальку не съешь. Полетим сейчас на крышу?
— Нет, я не умею летать, да и задыхаюсь на воздухе. Вот лучше на воде поплаваем вме­сте. Я тебе всё покажу...
Воробей Воробеич пробовал заходить в воду, — по колена зайдет, а дальше страшно делается. Так-то и утонуть можно! Напьется Воробей Воробеич светлой речной водицы, а в жаркие дни покупается где-нибудь на мел­ком месте, почистит перышки и опять к себе на крышу. Вообще жили они дружно и люби­ли поговорить о разных делах.
— Как это тебе не надоест в воде сидеть? — часто удивлялся Воробей Воробеич. — Мокро в воде, — еще простудишься...
Ерш Ершович удивлялся в свою очередь:
— Как тебе, брат, не надоест летать? Вон как жарко бывает на солнышке: как раз задохнешься. А у меня всегда прохладно. Пла­вай себе, сколько хочешь. Небойсь летом все ко мне в воду лезут купаться... А на крышу кто к тебе пойдет?
— И еще как ходят, брат!.. У меня есть большой приятель — трубочист Яша. Он постоянно в гости ко мне приходит... И весе­лый такой трубочист, — всё песни поет. Чистит трубы, а сам напевает. Да еще присядет на самый конек отдохнуть, достанет хлебца и закусывает, а я крошки подбираю. Душа в душу живем. Я ведь тоже люблю повеселить­ся.
У друзей и неприятности были почти оди­наковые. Например, зима: как зяб бедный Воробей Воробеич! Ух, какие холодные дни бывали! Кажется, вся душа готова вымерзнуть. Нахохлится Воробей Воробеич, подбе­рет под себя ноги да и сидит. Одно только спасение — забраться куда-нибудь в трубу и немного погреться. Но и тут беда.
Раз Воробей Воробеич чуть-чуть не погиб благодаря своему лучшему другу — трубочи­сту. Пришел трубочист да как спустит в тру­бу свою чугунную гирю с помелом, — чуть-чуть голову не проломил Воробью Воробеичу. Выскочил он из трубы весь в саже, хуже трубочиста, и сейчас браниться:
— Ты это что же, Яша, делаешь-то? Ведь этак можно и до смерти убить...
— А я почем же знал, что ты в трубе си­дишь!
— А будь вперед осторожнее... Если бы я тебя чугунной гирей по голове стукнул, — разве это хорошо?
Ершу Ершовичу тоже по зимам приходи­лось несладко. Он забирался куда-нибудь поглубже в омут и там дремал по целым дням. И темно, и холодно, и не хочется шевелиться. Изредка он подплывал к проруби, когда звал Воробей Воробеич. Подлетит к проруби воды напиться и крикнет:
— Эй, Ерш Ершович, жив ли ты?
— Жив... — сонным голосом откликается Ерш Ершович. — Только все спать хочется. Вообще скверно. У нас все спят.
— И у нас тоже не лучше, брат! Что де­лать, приходится терпеть... Ух, какой злой ветер бывает!.. Тут, брат, не заснешь... Я все на одной ножке прыгаю, чтобы согреться. А люди смотрят и говорят: «Посмотрите, ка­кой веселенький воробушек!» Ах, только бы дождаться тепла... Да ты уж опять, брат, спишь?..
А летом опять свои неприятности. Раз яс­треб версты две гнался за Воробьем Воробеичем, и тот едва успел спрятаться в речной осоке.
— Ох, едва жив ушел! — жаловался он Ершу Ершовичу, едва переводя дух. — Вот разбойник-то!.. Чуть-чуть не сцапал, а там бы — поминай как звали.
— Это вроде нашей Щуки, — утешал Ерш Ершович. — Я тоже недавно чуть-чуть не попал ей в пасть. Как бросится за мной, точно молния! А я выплыл с другими рыбками и думал, что в воде лежит полено, а как это полено бросится за мной... Для чего только эти щуки водятся? Удивляюсь и не могу по­нять...
— Ия тоже... Знаешь, мне кажется, что ястреб когда-нибудь был Щукой, а Щука была ястребом. Одним словом, разбойники...

II

Да, так жили да поживали Воробей Воро­беич и Ерш Ершович, зябли по зимам, радо­вались летом; а веселый трубочист Яша чис­тил свои трубы и попевал песенки. У каждо­го свое дело, свои радости и свои огорчения.
Однажды летом трубочист кончил свою ра­боту и пошел к речке смыть с себя сажу. Идет да посвистывает, а тут слышит — страшный шум. Что такое случилось? А над рекой пти­цы так и вьются: и утки, и гуси, и ласточки, и бекасы, и вороны, и голуби. Все шумят, орут, хохочут — ничего не разберешь.
— Эй, вы, что случилось? — крикнул тру­бочист.
— А вот и случилось... — чиликнула бой­кая синичка. — Так смешно, так смешно!.. Посмотри, что наш Воробей Воробеич дела­ет... Совсем взбесился.
Синичка засмеялась тоненьким-тоненьким голоском, вильнула хвостиком и взвилась над рекой.
Когда трубочист подошел к реке, Воробей Воробеич так и налетел на него. А сам страшный такой: клюв раскрыт, глаза горят, все перышки стоят дыбом.
— Эй, Воробей Воробеич, ты это что, брат, шумишь тут? — спросил трубочист.
— Нет, я ему покажу!.. — орал Воробей Воробеич, задыхаясь от ярости. — Он еще не знает, каков я... Я ему покажу, проклятому Ершу Ершовичу! Он будет меня поминать, разбойник...
— Не слушай его! — крикнул трубочисту из воды Ерш Ершович. — Все-то он врет...
— Я вру? — орал Воробей Воробеич. — А кто червяка нашел? Я вру!.. Жирный такой червяк! Я его на берегу выкопал... Сколько трудился... Ну, схватил его и тащу домой, в свое гнездо. У меня семейство, — должен я корм носить... Только вспорхнул с червяком над рекой, а проклятый Ерш Ершович, — чтоб его Щука проглотила! — как крикнет: «Яст­реб!» Я со страху крикнул, — червяк упал в воду, а Ерш Ершович его и проглотил... Это называется врать?! И Ястреба никакого не было.
— Что же, я пошутил, — оправдывался Ерш Ершович. — А червяк действительно был вкусный...
Около Ерша Ершовича собралась всякая рыба: плотва, караси, окуни, малявки — слу­шают и смеются. Да, ловко пошутил Ерш Ершович над старым приятелем! А еще смеш­нее, как Воробей Воробеич вступил в драку с ним. Так и налетает, так и налетает, а взять ничего не может.
— Подавись ты моим червяком! — бранил­ся Воробей Воробеич. — Я другого себе выкопаю... А обидно то, что Ерш Ершович обма­нул меня и надо мной же еще смеется. А я его еще к себе на крышу звал... Хорош при­ятель, нечего сказать. Вот и трубочист Яша то же скажет... Мы с ним тоже дружно жи­вем и даже вместе закусываем иногда: он ест — я крошки подбираю.
— Постойте, братцы, это самое дело нуж­но рассудить, — заявил трубочист. — Дайте только мне сначала умыться... Я разберу ваше дело по совести. А ты, Воробей Воробеич, пока немного успокойся...
— Мое дело правое, — что же мне беспоко­иться! — орал Воробей Воробеич. — А только я покажу Ершу Ершовичу, как со мной шут­ки шутить...
Трубочист присел на бережок, положил ря­дом на камешек узелок со своим обедом, вы­мыл руки и лицо и проговорил:
— Ну, братцы, теперь будем суд судить... Ты, Ерш Ершович, — рыба, а ты, Воробей Воробеич, — птица. Так я говорю?
— Так! так!.. — закричали все: и птицы и рыбы.
— Будем говорить дальше. Рыба должна жить в воде, а птица — в воздухе. Так я гово­рю? Ну, вот... А червяк, например, живет в земле. Хорошо. Теперь смотрите...
Трубочист развернул свой узелок, положил на камень кусок ржаного хлеба, из которого состоял весь его обед, и проговорил:
— Вот, смотрите: что это такое? Это — хлеб. Я его заработал, и я его съем; съем и водицей запью. Так? Значит, пообедаю и никого не обижу. Рыба и птица тоже хочет пообедать... У вас, значит, своя пища. Зачем же ссорить­ся? Воробей Воробеич откопал червячка, зна­чит, он его заработал, и, значит, червяк — его...
— Позвольте, дяденька... — послышался в толпе птиц тоненький голосок.
Птицы раздвинулись и пустили вперед Бекасика-песочника, который подошел к само­му трубочисту на своих тоненьких ножках.
— Дяденька, это неправда.
— Что неправда?
— Да червячка-то ведь я нашел... Вон спро­сите уток, — они видели. Я его нашел, а Воробей налетел и украл.
Трубочист смутился. Выходило совсем не то.
— Как же это так?.. — бормотал он, соби­раясь с мыслями. — Эй, Воробей Воробеич, ты это что же, в самом деле, обманываешь?
— Это не я вру, а Бекас врет. Он сговорил­ся вместе с утками...
— Что-то не тово, брат... гм... да! Конеч­но, червячок — пустяки; а только вот нехо­рошо красть. А кто украл, тот должен врать... Так я говорю? Да...
— Верно! Верно!.. — хором крикнули опять все. — А ты все-таки рассуди Ерша Ершови­ча с Воробьем Воробеичем. Кто у них прав?.. Оба шумели, оба дрались и подняли всех на ноги.
— Кто прав? Ах вы, озорники. Ерш Ершо­вич и Воробей Воробеич!.. Право, озорники. Я обоих вас и накажу для примера... Ну, живо миритесь, сейчас же!
— Верно! — крикнули все хором. — Пусть помирятся...
— А Бекасика-песочника, который трудил­ся, добывая червячка, я накормлю крошка­ми, — решил трубочист. — Все и будут до­вольны...
— Отлично! — опять крикнули все.
Трубочист уже протянул руку за хлебом, а его и нет. Пока трубочист рассуждал, Воро­бей Воробеич успел его стащить.
— Ах, разбойник! Ах, плут! — возмутились все рыбы и все птицы.
И все бросились в погоню за вором. Кра­юшка была тяжела, и Воробей Воробеич не мог далеко улететь с ней. Его догнали как раз над рекой. Бросились на вора большие и малые птицы. Произошла настоящая свалка. Все так и рвут, только крошки летят в реку; а потом и краюшка полетела тоже в реку. Тут уж схватились за нее рыбы. Началась насто­ящая драка между рыбами и птицами. В крошки растерзали всю краюшку, и все крош­ки съели. Как есть ничего не осталось от кра­юшки. Когда краюшка была съедена, все опомнились и всем сделалось совестно. Гна­лись за вором Воробьем да по пути краденую краюшку и съели.
А веселый трубочист Яша сидит на береж­ку, смотрит и смеется. Уж очень смешно все вышло... Все убежали от него, остался один только Бекасик-песочник.
— А ты что же не летишь за всеми? — спра­шивает трубочист.
— И я полетел бы, да ростом мал, дядень­ка. Как раз большие птицы заклюют...
— Ну, вот так-то лучше будет, Бекасик. Оба остались мы с тобой без обеда. Видно, мало еще поработали...
Пришла Аленушка на бережок, стала спра­шивать веселого трубочиста Яшу, что случилось, и тоже смеялась.
— Ах, какие они все глупые, и рыбки птички. А я бы разделила всё — и червячка и краюшку, и никто бы не ссорился. Недавно я разделила четыре яблока... Папа приносит четыре яблока и говорит: «Раздели попо­лам, — мне и Лизе» (Лиза - Елизавета Наркисовна Мамина-Удинцева, сестра писателя). Я и разделила на три части: одно яблоко дала папе, другое — Лизе, а два взяла себе.

I

Как было весело летом!.. Ах, как весело! Трудно даже рас­сказать всё по порядку... Сколько было мух, — тысячи. Летают, жужжат, веселятся... Когда родилась маленькая Мушка, расправила свои кры­лышки, — ей сделалось тоже весело. Так ве­село, так весело, что не расскажешь. Всего интереснее было то, что с утра открывали все окна и двери на террасу, — в какое хочешь, в то окно и лети.
— Какое доброе существо человек! — удив­лялась маленькая Мушка, летая из окна в окно. — Это для нас сделаны окна, и отворя­ют их тоже для нас. Очень хорошо, а глав­ное — весело...
Она тысячу раз вылетала в сад, посидела на зеленой травке, полюбовалась цветущей си­ренью, нежными листиками распускавшейся липы и цветами в клумбах. Неизвестный ей до сих пор садовник уже успел вперед поза­ботиться обо всем. Ах, какой он добрый, этот садовник!.. Мушка еще не родилась, а он уже всё успел приготовить, решительно всё, что нужно маленькой Мушке. Это было тем уди­вительнее, что сам он не умел летать и даже ходил иногда с большим трудом, — его так и покачивало, и садовник что-то бормотал со­всем непонятное.
— И откуда только эти проклятые мухи берутся? — ворчал добрый садовник.
Вероятно, бедняга говорил это просто из зависти, потому что сам умел только копать гряды, рассаживать цветы и поливать их, а летать не мог. Молодая Мушка нарочно кру­жилось над красным носом садовника и страшно ему надоедала.
Потом, люди вообще так добры, что везде доставляли разные удовольствия именно му­хам. Например, Аленушка утром пило молоч­ко, ело булочку и потом выпрашивала у тети Оли сахару, — всё это оно делала только для того, чтобы оставить мухам несколько капелек пролитого молока, а главное — крошки булки и сахара. Ну, скажите, пожалуйста, что может быть вкуснее таких крошек, особенно когда летаешь всё утро и проголодаешься!..
Потом, кухарка Паша была еще добрее Але­нушки. Она каждое утро нарочно для мух ходила на рынок и приносила удивительно вкусные вещи: говядину, иногда рыбу, слив­ки, масло, — вообще самая добрая женщина во всем доме. Она отлично знала, что нужно мухам, хотя летать тоже не умела, как и са­довник. Очень хорошая женщина вообще!..
А тетя Оля? О, эта чудная женщина, ка­жется, специально жила только для мух... Она своими руками открывала все окна каждое утро, чтобы мухам было удобнее летать, а когда шел дождь или было холодно, — зак­рывала их, чтобы мухи не замочили своих крылышек и не простудились. Потом тетя Оля заметила, что мухи очень любят сахар и яго­ды, поэтому она принялась каждый день ва­рить ягоды в сахаре. Мухи сейчас, конечно, догадались, для чего всё это делается, и лез­ли из чувства благодарности прямо в тазик с вареньем. Аленушка тоже очень любила ва­ренье, но тетя Оля давала ей всего одну или две ложечки, не желая обижать мух.
Так как мухи зараз не могли съесть всего, то тетя Оля откладывала часть варенья в стеклянные банки (чтобы не съели мыши, которым варенья совсем не полагается) и потом подавала его каждый день мухам, когда пила чай.
— Ах, какие все добрые и хорошие! — вос­хищалась молодая Мушка, летая из окна в окно. — Может быть, даже хорошо, что люди не умеют летать. Тогда бы они превратились в мух, больших и прожорливых мух, и, на­верное, съели бы всё сами... Ах, как хорошо жить на свете!
— Ну, люди уж не совсем такие добряки, как ты думаешь, — заметила старая Муха, любившая поворчать. — Это только так ка­жется... Ты обратила внимание на человека, которого все называют «папой»?
— О да... Это очень странный господин. Вы совершенно правы, хорошая, добрая, ста­рая Муха... Для чего он курит свою трубку, когда отлично знает, что я совсем не выношу табачного дыма? Мне кажется, что это он де­лает прямо назло мне... Потом, решительно ничего не хочет сделать для мух. Я раз по­пробовала чернил, которыми он что-то такое вечно пишет, и чуть не умерла... Это, нако­нец, возмутительно! Я своими глазами виде­ла, как в его чернильнице утонули две такие хорошенькие, но совершенно неопытные муш­ки. Это была ужасная картина, когда он пе­ром вытащил одну из них и посадил на бума­гу великолепную кляксу... Представьте себе, он в этом обвинял не себя, а нас же! Где справедливость?..
— Я думаю, что этот папа совсем лишен справедливости, хотя у него есть одно достоинство... — ответила старая опытная Муха, — он пьет пиво после обеда. Это совсем недур­ная привычка!.. Я, признаться, тоже не прочь выпить пива, хотя у меня и кружится от него голова... Что делать, дурная привычка!
— Ия тоже люблю пиво, — призналась молоденькая Мушка и доже немного покрас­нела. — Мне делается от него так весело, так весело, хотя на другой день немного и болит голова. Но попа, может быть, оттого ничего не делает для мух, что сом не ест варенья, а сахар опускает только в стакан чаю. По-мое­му, нельзя ждать ничего хорошего от челове­ка, который не ест варенья... Ему остается только курить свою трубку.
Мухи вообще знали отлично всех людей, хотя и ценили их по-своему.

II

Лето стояло жаркое, и с каждым днем мух являлось всё больше и больше. Они подали в молоко, лезли в суп, в чернильницу, жужжа­ли, вертелись и приставали ко всем. Но наша маленькая Мушка успело сделаться уже на­стоящей большой мухой и несколько раз чуть не погибла. В первый раз она увязла ножками в варенье, так что едва выползла; в другой раз, спросонья, налетела на зажженную лампу и чуть не спалила себе крылышек; в третий раз чуть не попала между оконных створок, — вообще приключений было достаточно.
— Что это такое: житья от этих мух не стало!.. — жаловалась кухарка. — Точно су­масшедшие, так и лезут везде... Нужно их изводить.
Даже наша Муха начала находить, что мух развелось слишком много, особенно в кухне. По вечерам потолок покрывался точно жи­вой двигавшейся сеткой. А когда приносили провизию, мухи бросались на нее живой ку­чей, толкали друг друга и страшно ссорились. Лучшие куски доставались только самым бой­ким и сильным, а остальным доставались объедки: Паша была права.

И тут случилось нечто ужасное. Раз утром Паша вместе с провизией принесла пачку очень вкусных бумажек, — то есть они сде­лались вкусными, когда их разложили на тарелочки, обсыпали мелким сахаром и об­лили теплой водой.
— Вот отличное угощение мухам! — гово­рила кухарка Паша, расставляя тарелочки на самых видных местах.
Мухи и без Паши догадались сами, что это делается для них, и веселой гурьбой накинулись на новое кушанье. Наша Муха тоже бро­силась к одной тарелочке, но ее оттолкнули довольно грубо.
— Что вы толкаетесь, господа? — обиде­лась она. — А впрочем, я уж не такая жад­ная, чтобы отнимать что-нибудь у других. Это, наконец, невежливо...
Дальше произошло что-то невозможное. Са­мые жадные мухи поплатились первыми... Они сначала бродили, как пьяные, а потом и совсем свалились. Наутро Паша намела це­лую большую тарелку мертвых мух. Остались живыми только самые благоразумные, а в том числе и наша Муха.
— Не хотим бумажек! — пищали все. — Не хотим...
Но на следующий день повторилось то же самое. Из благоразумных мух остались целы­ми только самые благоразумные. Но Паша на­ходила, что слишком много и таких, самых благоразумных.
— Житья от них нет... — жаловалась она.
Тогда господин, которого звали папой, при­нес три стеклянных, очень красивых колпа­ка, налил в них пива и поставил на тарелоч­ки... Тут попались и самые благоразумные мухи. Оказалось, что эти колпаки просто му­холовки. Мухи летели на запах пива, попа­дали в колпак и там погибали, потому что не умели найти выхода.
— Вот теперь отлично! — одобряла Паша; она оказалась совершенно бессердечной жен­щиной и радовалась чужой беде.
Что же тут отличного, посудите сами? Если бы у людей были такие же крылья, как у мух, и если бы поставить мухоловки величиной с дом, то они попадались бы точно так же... Наша Муха, наученная горьким опытом даже самых благоразумных мух, перестала совсем верить людям. Они только кажутся добры­ми, эти люди, а в сущности только тем и занимаются, что всю жизнь обманывают довер­чивых, бедных мух. О, это самое хитрое и злое животное, если говорить правду!..
Мух сильно поубавилось от всех этих не­приятностей, а тут новая беда. Оказалось, что лето прошло, начались дожди, подул холод­ный ветер, и вообще наступила неприятная погода.
— Неужели лето прошло? — удивлялись оставшиеся в живых мухи. — Позвольте, ког­да же оно успело пройти? Это, наконец, не­справедливо... Не успели оглянуться, а тут осень.
Это было похуже отравленных бумажек и стеклянных мухоловок. От наступавшей скверной погоды можно было искать защиты только у своего злейшего врага, то есть гос­подина человека. Увы! теперь уже окна не от­ворялись по целым дням, а только изредка — форточки. Доже само солнце — и то светило точно для того только, чтобы обманывать до­верчивых комнатных мух. Как вам понравит­ся, например, такая картина? Утро. Солнце так весело заглядывает во все окна, точно приглашает всех мух в сад. Можно подумать, что возвращается опять лето... И что же, — доверчивые мухи вылетают в форточку, но солнце только светит, а не греет. Они летят назад, — форточка закрыта. Много мух погибло таким образом в холодные осенние ночи только благодаря своей доверчивости.
— Нет, я не верю, — говорила наша Муха. — Ничему не верю... Если уж солнце обманывает, то кому же и чему можно ве­рить?
Понятно, что с наступлением осени все мухи испытывали самое дурное настроение духа. Характер сразу испортился почти у всех. О прежних радостях не было и поми­ну. Все сделались такими хмурыми, вялыми и недовольными. Некоторые дошли до того, что начали даже кусаться, чего раньше не было.
У нашей Мухи до того испортился харак­тер, что она совершенно не узнавала сомой себя. Раньше, например, она жалела других мух, когда те погибали, а сейчас думала толь­ко о себе. Ей было доже стыдно сказать вслух, что она думала:
«Ну, и пусть погибают, — мне больше ос­танется».
Во-первых, настоящих теплых уголков, в которых, может прожить зиму настоящая, порядочная муха, совсем не так много, а во-вто­рых, просто надоели другие мухи, которые везде лезли, выхватывали из-под носа самые лучшие куски и вообще вели себя довольно бесцеремонно. Пора и отдохнуть.
Эти другие мухи точно понимали эти злые мысли и умирали сотнями. Даже не умира­ли, а точно засыпали. С каждым днем их де­лалось всё меньше и меньше, так что совер­шенно было не нужно ни отравленных бума­жек, ни стеклянных мухоловок. Но нашей Мухе и этого было мало: ей хотелось остаться совершенно одной. Подумайте, какая пре­лесть, — пять комнат, и всего одна муха!..

III

Наступил и такой счастливый день. Рано утром наша Муха проснулась довольно по­здно. Она давно уже испытывала какую-то не­понятную усталость и предпочитала сидеть неподвижно в своем уголке, под печкой. А тут она почувствовала, что случилось что-то нео­быкновенное. Стоило подлететь к окну, как все разъяснилось сразу. Выпал первый снег... Земля была покрыта ярко белевшей пеленой.
— А, так вот какая бывает зима! — сооб­разила она сразу. — Она совсем белая, как кусок хорошего сахара...
Потом Муха заметила, что все другие мухи исчезли окончательно. Бедняжки не перенес­ли первого холода и заснули, кому где случи­лось. Муха в другое время пожалела бы их, а теперь подумала:
«Вот и отлично... Теперь я совсем одна!.. Никто не будет есть моего варенья, моего са­хара, моих крошечек... Ах, как хорошо!..»
Она облетела все комнаты и еще раз убе­дилась, что она совершенно одна. Теперь мож­но было делать решительно все, что захочет­ся. А как хорошо, что в комнатах так тепло! Зима — там, на улице, а в комнатах и тепло, и светло, и уютно, особенно когда вечером за­жигали лампы и свечи. С первой лампой, впрочем, вышла маленькая неприятность — Муха налетела было опять прямо на огонь и чуть не сгорела.
— Это, вероятно, зимняя ловушка для мух, — сообразила она, потирая обожженные лапки. — Нет, меня не проведете... О, я от­лично всё понимаю!.. Вы хотите сжечь последнюю муху? А я этого совсем не желаю... Тоже вот и плита в кухне, — разве я не понимаю, что это тоже ловушка для мух!..
Последняя Муха была счастлива всего не­сколько дней, а потом вдруг ей сделалось скучно, так скучно, так скучно, что, кажется, и не рассказать. Конечно, ей было тепло, она была сыта, а потом, потом она стала скучать. Полетает, полетает, отдохнет, поест, опять полетает, — и опять ей делается скучнее пре­жнего.
— Ах, как мне скучно! — пищала она са­мым жалобным, тоненьким голосом, летая из комнаты в комнату. — Хоть бы одна была мушка еще, самая скверная, а все-таки муш­ка...
Как ни жаловалась последняя Муха на свое одиночество, — ее решительно никто не хо­тел понимать. Конечно, это ее злило еще боль­ше, и она приставала к людям как сумасшед­шая. Кому на нос сядет, кому на ухо, а то примется летать перед глазами взад и впе­ред. Одним словом, настоящая сумасшедшая.
— Господи, как же вы не хотите понять, что я совершенно одна и что мне очень скуч­но? — пищала она каждому. — Вы даже и летать не умеете, а поэтому не знаете, что такое скука. Хоть бы кто-нибудь поиграл со мной... Да нет, куда вам! Что может быть неповоротливее и неуклюжее человека? Самая безобразная тварь, какую я когда-нибудь встречала...
Последняя Муха надоела и собаке и кош­ке — решительно всем. Больше всего ее огор­чило, когда тетя Оля сказала:
— Ах, последняя муха... Пожалуйста, не трогайте ее. Пусть живет всю зиму.
— Что же это такое? Это уж прямое оскор­бление. Ее, кажется, и за муху перестали считать. «Пусть поживет», — скажите, какое сделали одолжение! А если мне скучно! А если я, может быть, и жить совсем не хочу? Вот не хочу, — и все тут.
Последняя Муха до того рассердилась на всех, что даже сомой сделалось страшно. Ле­тает, жужжит, пищит... Сидевший в углу Паук, наконец, сжалился над ней и сказал:
— Милая Муха, идите ко мне... Какая кра­сивая у меня паутина!
— Покорно благодарю... Вот еще нашелся приятель! Знаю я, что такое твоя красивая паутина. Наверно, ты когда-нибудь был че­ловеком, а теперь только притворяешься па­уком.
— Как знаете, я вам же добра желаю.
— Ах, какой противный! Это называется — желать добра: съесть последнюю Муху!..
Они сильно повздорили, и все-таки было скучно, так скучно, так скучно, что и не расскажешь. Муха озлобилась решительно на всех, устала и громко заявила:
— Если так, если вы не хотите понять, как мне скучно, так я буду сидеть в углу целую зиму... Вот вам!.. Да, буду сидеть и не выйду ни за что...
Она даже всплакнула с горя, припоминая минувшее летнее веселье. Сколько было весе­лых мух; а она еще желала остаться совер­шенно одной. Это была роковая ошибка...
Зима тянулась без конца, и последняя Муха начала думать, что лета больше уже не будет совсем. Ей хотелось умереть, и она плакала потихоньку. Это, наверно, люди придумали зиму, потому что они придумывают решитель­но всё, что вредно мухам. А может быть, это тетя Оля спрятала куда-нибудь лето, как пря­чет сахар и варенье?..
Последняя Муха готова была совсем уме­реть с отчаяния, как случилось нечто совер­шенно особенное. Она, по обыкновению, си­дела в своем уголке и сердилась, как вдруг слышит: ж-ж-жж!.. Сначала она не поверила собственным ушам, а подумала, что ее кто-нибудь обманывает. А потом... Боже, что это было!.. Мимо нее пролетела настоящая жи­вая мушка, еще совсем молоденькая. Она только что успела родиться и радовалась.
— Весна начинается... весна! — жужжала она.
Как они обрадовались друг другу! Обнима­лись, целовались и даже облизывали одна другую хоботками. Старая Муха несколько дней рассказывала, как скверно провела всю зиму и как ей было скучно одной. Молодень­кая Мушка только смеялась тоненьким голоском и никак не могла понять, как это было скучно.
— Весна, весна!.. — повторяла она.
Когда тетя Оля велела выставить все зим­ние рамы и Аленушка выглянула в первое открытое окно, последняя Муха сразу все по­няла.
— Теперь я знаю всё, — жужжала она, вы­летая в окно, — лето делаем мы, мухи...

Сидит Ворона на березе и хло­пает носом по сучку; хлоп- хлоп. Вычистила нос, огляну­лась кругом да как каркнет: — Карр... карр!..
Дремавший на заборе кот Васька чуть не свалился со страху и начал ворчать:
— Эк тебя взяло, черная голова... Даст же бог такое горлышко!.. Чему обрадовалась-то?
— Отстань... Некогда мне, разве не ви­дишь? Ах, как некогда... К-арр-карр-карр!.. И все-то дела да дела.
— Умаялась, бедная, — засмеялся Васька.
— Молчи, лежебока... Ты вот все бока про­лежал, только и знаешь, что на солнышке греться, а я-то с утра покоя не знаю: на десяти крышах посидела, полгорода облетела, все уголки и закоулки осмотрела. А еще вот надо и на колокольню слетать, на рынке побывать, в огородах покопать... Да что я с тобой даром время теряю — некогда мне. Ах, как некогда!
Хлопнула Ворона в последний раз носом по сучку, встрепенулась и только что хотела вспорхнуть, как услышала страшный крик. Неслась стоя воробьев, а впереди летела какая-то маленькая желтенькая птичка.
— Братцы, держите ее... ой, держите! — пищали воробьи.
— Что такое? Куда? — крикнула Ворона, бросаясь за воробьями.
Взмахнула Ворона крыльями раз десяток и догнала воробьиную стаю. Желтенькая птичка выбилась из последних сил и броси­лась в маленький садик, где росли кусты си­рени, смородины и черемухи. Она хотела спря­таться от гнавшихся за ней воробьев. Заби­лась желтенькая птичка под куст, а Ворона — тут как тут.
— Ты кто такая будешь! — каркнула она.
Воробьи так и обсыпали куст, точно кто бросил горсть гороху.
Они озлились на желтенькую птичку и хо­тели ее заклевать.
— За что вы ее обижаете? — спрашивала Ворона.
— А зачем она желтая... — запищали ра­зом все воробьи.
Ворона посмотрела на желтенькую птич­ку: действительно, вся желтая, — мотнула головой и проговорила:
— Ах вы, озорники... Ведь это совсем не птица!.. Разве такие птицы бывают?.. А впро­чем, убирайтесь-ка... Мне надо поговорить с этим чудом. Она только притворяется пти­цей...
Воробьи запищали, затрещали, озлились еще больше, а делать нечего, — надо убирать­ся. Разговоры с Вороной коротки: так хватит носищем, что и дух вон.
Разогнав воробьев, Ворона начала допыты­вать желтенькую птичку, которая тяжело дышала и так жалобно смотрела своими чер­ными глазками.
— Кто ты такая будешь? — спрашивала Во­рона.
— Я — Канарейка...
— Смотри, не обманывай, а то плохо бу­дет. Кабы не я, так воробьи заклевали бы тебя...
— Право, я — Канарейка...
— Откуда ты взялась?
— А я жила в клетке... в клетке и роди­лась, и выросла, и жила. Мне всё хотелось полетать, как другие птицы. Клетка стояла на окне, и я всё смотрела на других птичек...
Так им весело было, а в клетке так тесно. Ну, девочка Аленушка принесла чашечку с водой, отворила дверку, а я и вырвалась. Лета­ла, летала по комнате, а потом в форточку и вылетела.
— Что же ты делала в клетке?
— Я хорошо пою...
— Ну-ка, спой.
Канарейка спела. Ворона наклонила голо­ву набок и удивилась.
— Ты это называешь пением? Ха-ха... Глу­пые же были твои хозяева, если кормили за такое пение. Если б уж кого кормить, так на­стоящую птицу, как, например, меня... Да­веча каркнула, — так плут Васька чуть с за­бора не свалился. Вот это пение!..
— Я знаю Ваську... Самый страшный зверь. Он сколько раз подбирался к нашей клетке. Глаза зеленые, так и горят, выпустит когти...
— Ну, кому страшен, а кому и нет... Плут он большой, — это верно, а страшного ничего нет. Ну, да об этом поговорим потом... А мне все-таки не верится, что ты настоящая птица...
— Право, тетенька, я — птица, совсем пти­ца. Все канарейки — птицы...
— Хорошо, хорошо, увидим... А вот как ты жить будешь?
— Мне не много нужно: несколько зерны­шек, сахару кусочек, сухарик, — вот и сыта.
— Ишь какая барыня... Ну, без сахару еще обойдешься, а зернышек как-нибудь добудешь. Вообще ты мне нравишься. Хочешь жить вме­сте? У меня на березе отличное гнездо...
— Благодарю. Только вот воробьи...
— Будешь со мной жить, так никто не по­смеет пальцем тронуть. Не то что воробьи, а и плут Васька знает хорошо мой характер. Я не люблю шутить...
Канарейка сразу ободрилась и полетела вместе с Вороной. Что же, гнездо отличное, если бы еще сухарик да сахару кусочек...
Стали Ворона с Канарейкой жить да по­живать в одном гнезде. Ворона хоть и люби­ла иногда поворчать, но была птица незлая. Главным недостатком в ее характере было то, что она всем завидовала, а себя считала оби­женной.
— Ну, чем лучше меня глупые куры? А их кормят, за ними ухаживают, их берегут, — жаловалась она Канарейке. — Тоже вот взять голубей... Какой от них толк, а нет-нет и бросят им горсточку овса. Тоже глупая птица... А чуть я подлечу — меня сейчас все и начи­нают гнать в три шеи. Разве это справедли­во? Да еще бранят вдогонку: «Эх ты, ворона!» А ты заметила, что я получше других буду, да и покрасивее?.. Положим, про себя этого не приходится говорить, а заставляют сами. Не правда ли?
Канарейка соглашалось со всем.
— До, ты большая птица...
— Вот то-то и есть. Держат же попугаев в клетках, ухаживают за ними, а чем попугай лучше меня?.. Так, самая глупая птица. Толь­ко и знает, что орать да бормотать, а никто понять не может, о чем бормочет. Не правда ли?
— Да, у нас тоже был попугай и страшно всем надоедал.
— Да мало ли других таких птиц наберет­ся, которые и живут неизвестно зачем!.. Скворцы, например, прилетят, как сумасшед­шие, неизвестно откуда, проживут лето и опять улетят. Ласточки тоже, синицы, соло­вьи, — мало ли такой дряни наберется. Ни одной вообще серьезной, настоящей птицы... Чуть холодком пахнёт, — все и давай уди­рать куда глаза глядят.
В сущности Ворона и Канарейка не пони­мали друг друга. Канарейка не понимала этой жизни на воле, а Ворона не понимала жизни в неволе.
— Неужели вам, тетенька, никто зерныш­ка никогда не бросил? — удивлялась Кана­рейка. — Ну, одного зернышка?
— Какая ты глупая... Какие тут зерныш­ки? Только и смотри, как бы палкой кто не убил или камнем. Люди очень злы...
С последним Канарейка никак не могла согласиться, потому что ее люди кормили. Мо­жет быть, это Вороне так кажется... Впро­чем, Канарейке скоро пришлось самой убе­диться в людской злости. Раз она сидела на заборе, как вдруг над самой головой просвис­тел тяжелый камень. Шли по улице школь­ники, увидели на заборе Ворону, — как же не запустить в нее камнем?
— Ну что, теперь видела? — спрашивала Ворона, забравшись на крышу. — Вот все они такие, то есть люди.
— Может быть, вы чем-нибудь досадили им, тетенька?
— Решительно ничем... Просто так злят­ся. Они меня все ненавидят...
Канарейке сделалось жаль бедную Ворону, которую никто, никто не любил. Ведь так и жить нельзя...
Врагов вообще было достаточно. Например, кот Васька... Какими маслеными глазами он поглядывал на всех птичек, притворялся спя­щим, и Канарейка видела собственными глазами, как он схватил маленького, неопытно­го воробышка, — только косточки захрустели и перышки полетели... Ух, страшно! По­том ястреба — тоже хороши: плавает в возду­хе, а потом камнем и падает на какую-ни­будь неосторожную птичку. Канарейка тоже видела, как ястреб тащил цыпленка. Впро­чем, Ворона не боялась ни кошек, ни ястребов и даже сама была не прочь полакомиться маленькой птичкой. Сначала Канарейка это­му не верила, пока не убедилась собственны­ми глазами. Раз она увидела, как воробьи целой стаей гнались за Вороной. Летят, пи­щат, трещат... Канарейка страшно испугалась и спряталась в гнезде.
— Отдай, отдай! — неистово пищали воро­бьи, летая над вороньим гнездом. — Что же это такое? Это разбой!..
Ворона шмыгнула в свое гнездо, и Кана­рейка с ужасом увидела, что она принесла в когтях мертвого, окровавленного воробышка.
— Тетенька, что вы делаете?
— Молчи... — прошипела Ворона.
У ней глаза были страшные — так и све­тятся... Канарейка закрыла глаза от страха, чтобы не видать, как Ворона будет рвать не­счастного воробышка.
«Ведь так она и меня когда-нибудь съест», — думала Канарейка.
Но Ворона, закусив, делалась каждый раз добрее. Вычистит нос, усядется поудобнее куда-нибудь на сук и сладко дремлет. Вооб­ще, как заметила Канарейка, тетенька была страшно прожорлива и не брезгала ничем. То корочку хлеба тащит, то кусочек гнилого мяса, то какие-то объедки, которые разыски­вала в помойных ямах. Последнее было лю­бимым занятием Вороны, и Канарейка никак не могла понять, что за удовольствие копать­ся в помойной яме. Впрочем, и обвинять Во­рону было трудно: она съедала каждый день столько, сколько не съели бы двадцать кана­реек. И вся забота у Вороны была только о еде... Усядется куда-нибудь на крышу и выс­матривает.
Когда Вороне было лень самой отыскивать пищу, она пускалась на хитрости. Увидит, что воробьи что-нибудь теребят, сейчас и бросит­ся. Будто летит мимо, мимо, а сама орет во все горло:
— Ах, некогда мне... совсем некогда!.. Подлетит, сцапает добычу и была такова.
— Ведь это нехорошо, тетенька, отнимать у других, — заметила однажды возмущенная Канарейка.            ,
— Нехорошо? А если я постоянно есть хочу?..
— И другие тоже хотят...
— Ну, другие сами о себе позаботятся. Это ведь вас, неженок, по клеткам всем кор­мят, а мы всё сами должны добывать себе. Да и так, много ли тебе или воробью нуж­но?.. Поклевала зернышек, и сыта на це­лый день.
Лето промелькнуло незаметно. Солнце сде­лалось точно холоднее, а день короче. Нача­лись дожди, подул холодный ветер. Канарей­ка почувствовала себя самой несчастной птицей, особенно когда шел дождь. А Ворона точно ничего не замечает.
— Что же из того, что идет дождь? — удив­лялась она. — Идет-идет и перестанет.
— Да ведь холодно, тетенька! Ах, как хо­лодно!..
Особенно скверно бывало по ночам. Мок­рая Канарейка вся дрожала. А Ворона еще сердится.
— Вот неженка!.. То ли еще будет, когда ударит холод и пойдет снег.
Вороне делалось доже обидно. Какая же это птица, если и дождя, и ветра, и холода боится? Ведь так и жить нельзя на белом све­те. Она опять стала сомневаться, что уж пти­ца ли эта Канарейка. Наверно, только при­творяется птицей...
— Право, я самая настоящая птица, тетень­ка! — уверяла Канарейка со слезами на гла­зах. — Только мне бывает холодно...
— То-то, смотри! А мне всё кажется, что ты только притворяешься птицей...
— Нет, право, не притворяюсь.
Иногда Канарейка крепко задумывалась о своей судьбе. Пожалуй, лучше было бы оставаться в клетке... Там и тепло и сытно. Она даже несколько раз подлетала к тому окну, на котором стояла родная клетка. Там уже сидели две новые канарейки и завидовали ей.
— Ах, как холодно... — жалобно пищала зябнувшая Канарейка. — Пустите меня до­мой.
Раз утром, когда Канарейка выглянула из вороньего гнезда, — ее поразила унылая картина: земля за ночь покрылась первым сне­гом, точно саваном. Всё было кругом белое... А главное — снег покрыл все те зернышки, которыми питалась Канарейка. Оставалась рябина, но она не могла есть эту кислую яго­ду. Ворона — та сидит, клюет рябину да похваливает:
— Ах, хороша ягода!..
Поголодав дня два, Канарейка пришла в отчаяние. Что же дальше-то будет!.. Этак мож­но и с голоду помереть...
Сидит Канарейка и горюет. А тут видит, — прибежали в сад те самые школьники, кото­рые бросали в Ворону камнем, разостлали на землю сетку, посыпали вкусного льняного семени и убежали.
— Да они совсем не злые, эти мальчики, — обрадовалась Канарейка, поглядывая на раскинутую сеть. — Тетенька, мальчики мне корму принесли.
— Хорош корм, нечего сказать! — завор­чала Ворона. — Ты и не думай туда совать нос... Слышишь? Как только начнешь кле­вать зернышки, так и попадешь в сетку.
— А потом что будет?
— А потом опять в клетку посадят...
Взяло раздумье Канарейку: и поесть хочет­ся и в клетку не хочется. Конечно, и холодно и голодно, а все-таки на воле жить куда луч­ше, особенно когда не идет дождь.
Несколько дней крепилась Канарейка, но — голод не тетка, — соблазнилось она приманкой и попалась в сетку.
— Батюшки, караул!.. — жалобно пищала она. — Никогда больше не буду... Лучше с голоду умереть, чем опять попасть в клетку.
Канарейке теперь казалось, что нет ничего лучше на свете, как воронье гнездо. Ну, да конечно, бывало и холодно и голодно, а все-таки — полная воля. Куда захотела, туда и полетела... Она даже заплакала. Вот придут мальчики и посадят ее опять в клетку. На ее счастье, летела мимо Ворона и увидела, что дело плохо.
— Ах ты, глупая!.. — ворчала она. — Ведь я тебе говорила, что не трогай приманки.
— Тетенька, не буду больше...
Ворона прилетела вовремя. Мальчишки уже бежали, чтобы захватить добычу, но Во­рона успела разорвать тонкую сетку, и Ка­нарейка очутилась опять на свободе. Маль­чишки долго гонялись за проклятой Воро­ной, бросали в нее палками и камнями и бра­нили.
— Ах, как хорошо! — радовалась Канарей­ка, очутившись опять в своем гнезде.
— То-то хорошо. Смотри у меня... — вор­чала Ворона.
Зажила опять Канарейка в вороньем гнез­де и больше не жаловалась ни на холод, ни на голод. Раз Ворона улетела на добычу, за­ночевала в поле, а вернулась домой, — лежит Канарейка в гнезде ножками вверх. Сделала Ворона голову набок, посмотрела и сказала:
— Ну, ведь говорила я, что это не птица!..

I

Индюк проснулся, по обыкнове­нию, раньше других, когда еще было темно, разбудил жену и проговорил:
— Ведь я умнее всех? Да? Индюшка спросонья долго каш­ляла и потом уже ответила:
— Ах, какой умный... Кхе-кхе!.. Кто же это­го не знает? Кхе...
— Нет, ты говори прямо: умнее всех? Про­сто умных птиц достаточно, а умнее всех — одна, это я.
— Умнее всех... кхе! Всех умнее... Кхе-кхе-кхе!..
— То-то.
Индюк даже немного рассердился и при­бавил таким тоном, чтобы слышали другие птицы:
— Знаешь, мне кажется, что меня мало уважают. Да, совсем мало.
— Нет, это тебе так кажется... Кхе-кхе! — успокаивала его Индюшка, начиная поправ­лять сбившиеся за ночь перышки. — Да, про­сто кажется... Птицы умнее тебя и не приду­мать. Кхе-кхе-кхе!
— А Гусак? О, я всё понимаю... Положим, он прямо ничего не говорит, а больше всё молчит. Но я чувствую, что он молча меня не уважает...
— А ты не обращай на него внимания. Не стоит... кхе! Ведь ты заметил, что Гусак глуповат?
— Кто же этого не видит? У него на лице написано: глупый гусак, и больше ничего. Да... Но Гусак еще ничего, — разве можно сердиться на глупую птицу? А вот Петух, про­стой самый петух... Что он кричал про меня третьего дня? И еще как кричал, — все сосе­ди слышали. Он, кажется, назвал меня даже очень глупым... Что-то в этом роде вообще.
— Ах, какой ты странный, — удивлялась Индюшка. — Разве ты не знаешь, отчего он вообще кричит?
— Ну, отчего?
— Кхе-кхе-кхе... Очень просто, и всем известно. Ты — петух, и он — петух, только он совсем-совсем простой петух, самый обыкно­венный петух, о ты — настоящий индейский, заморский петух, — вот он и кричит от зави­сти. Каждой птице хочется быть индейским петухом... Кхе-кхе-кхе!..
— Ну, это трудненько, матушка... Ха-ха! Ишь чего захотели. Какой-нибудь простой петушишка — и вдруг хочет сделаться индейс­ким, — нет, брат, шалишь!.. Никогда ему не бывать индейским.
Индюшка была такая скромная и добрая птица и постоянно огорчалась, что Индюк вечно с кем-нибудь ссорился. Вот и сегодня, — не успел проснуться, а уж придумывает, с кем бы затеять ссору или доже драку. Вообще са­мая беспокойная птица, хотя и не злая. Ин­дюшке делалось немного обидно, когда дру­гие птицы начинали подсмеиваться над Ин­дюком и называли его болтуном, пустомелей и ломакой. Положим, отчасти они были и правы, но найдите птицу без недостатков? Вот то-то и есть! Таких птиц не бывает, и даже как-то приятнее, когда отыщешь в другой птице хотя самый маленький недостаток.
Проснувшиеся птицы высыпали из курят­ника на двор, и сразу поднялся отчаянный гвалт. Особенно шумели куры. Они-бегали по двору, лезли к кухонному окну и неистово кричали:
— Ах-куда! Ах-куда-куда-куда... Мы есть хотим! Кухарка Матрена, должно быть, умер­ла и хочет уморить нас с голоду...
— Господа, имейте терпение, — заметил стоявший на одной ноге Гусак. — Смотрите на меня: я ведь тоже есть хочу, а не кричу, как вы. Если бы я заорал во всю глотку... вот так... Го-го!.. Или так: И-го-го-го!!
Гусак так отчаянно загоготал, что кухар­ка Матрена сразу проснулась.
— Хорошо ему говорить о терпении, — ворчала одна Утка, — вон какое горло, точ­но труба. А потом, если бы у меня были та­кая длинная шея и такой крепкий клюв, то и я тоже проповедовала бы терпение. Сама бы наелась скорее всех, а другим советовала бы терпеть... Знаем мы это гусиное терпе­ние...
Утку поддержал Петух и крикнул:
— Да, хорошо Гусаку говорить о терпе­нии... А кто у меня вчера два лучших пера вытащил из хвоста? Это даже неблагородно, — хватать прямо за хвост. Положим, мы немно­го поссорились и я хотел Гусаку проклевать голову — не отпираюсь, было такое намере­ние, — но виноват я, а не мой хвост. Так я говорю, господа?
Голодные птицы, как голодные люди, де­лались несправедливыми именно потому, что были голодны.

II

Индюк из гордости никогда не бросался вместе с другими на корм, а терпеливо ждал, когда Матрена отгонит другую жадную пти­цу и позовет его. Так было и сейчас. Индюк гулял в стороне, около забора, и делал вид, что ищет что-то среди разного сора.
— Кхе-кхе... ах, как мне хочется ку­шать! — жаловалась Индюшка, вышагивая за мужем. — Вот уж Матрена бросила овса... да... и, кажется, остатки вчерашней каши... кхе-кхе! Ах, как я люблю кашу!.. Я, кажет­ся, всегда бы ела одну кашу, целую жизнь. Я даже иногда вижу ее ночью во сне...
Индюшка любила пожаловаться, когда была голодна, и требовала, чтобы Индюк непременно ее жалел. Среди других птиц она походила на старушку: вечно горбилась, каш­ляла, ходила какой-то разбитой походкой, точно ноги приделаны были к ней только вче­ра.
— Да, хорошо и каши поесть, — соглашал­ся с ней Индюк. — Но умная птица никогда не бросается на пищу. Так я говорю? Если меня хозяин не будет кормить, — я умру с голода... так? А где же он найдет другого та­кого индюка?
— Другого такого нигде нет...
— Вот то-то... А каша, в сущности, пустяки. Да... Дело не в каше, о в Матрене. Так я говорю? Была бы Матрена, а каша будет. Все на свете зависит от одной Матрены — и овес, и каша, и крупа, и корочки хлеба.
Несмотря на все эти рассуждения, Индюк начинал испытывать муки голода. Потом ему сделалось совсем грустно, когда все другие птицы наелись, а Матрена не выходила, что­бы позвать его. А если она позабыла о нем? Ведь это и совсем скверная штука...
Но тут случилось нечто такое, что застави­ло Индюка позабыть доже о собственном го­лоде. Началось с того, что одна молоденькая курочка, гулявшая около сарая, вдруг крик­нула:
— Ах-куда!..
Все другие курицы сейчас же подхватили и заорали благим матом: «Ах-куда! куда-куда...» А всех сильнее, конечно, заорал Пе­тух:
— Караул!.. Кто там?
Сбежавшиеся на крик птицы увидели со­всем необыкновенную штуку. У самого сарая в ямке лежало что-то серое, круглое, покры­тое сплошь острыми иглами.
— Да это простой камень, — заметил кто-то.
— Он шевелился, — объяснила Курочка. — Я тоже думала, что камень, подошла, о он как пошевелится... Право! Мне показалось, что у него есть глаза, а у камней глаз не бы­вает.
— Мало ли что может показаться со стра­ха глупой курице, — заметил Индюк. — Мо­жет быть, это... это...
— Да это гриб! — крикнул Гусак. — Я ви­дал точно такие грибы, только без игол.
Все громко рассмеялись над Гусаком.
— Скорее это походит на шапку, — попро­бовал кто-то догадаться и тоже был осмеян.
— Разве у шапки бывают глаза, господа?
— Тут нечего разговаривать попусту, а нужно действовать, — решил за всех Пе­тух. — Эй ты, штука в иголках, сказывайся, что за зверь? Я ведь шутить не люблю... слы­шишь?
Так как ответа не было, то Петух счел себя оскорбленным и бросился на неизвестного обидчика. Он попробовал клюнуть раза два и сконфуженно отошел в сторону.
— Это... это громадная репейная шишка, и больше ничего, — объяснил он. — Вкусно­го ничего нет... Не желает ли кто-нибудь по­пробовать?
Все болтали кому что приходило в голову. Догадкам и предположениям не было конца. Молчал один Индюк. Что же, пусть болтают другие, а он послушает чужие глупости. Птицы долго галдели, кричали и спорили, пока кто-то не крикнул:
— Господа, что же это мы напрасно лома­ем себе голову, когда у нас есть Индюк? Он все знает...
— Конечно, знаю, — отозвался Индюк, рас­пуская хвост и надувая свою красную кишку на носу.
— А если знаешь, так скажи нам.
— А если я не хочу? Так, просто не хочу. Все принялись упрашивать Индюка.
— Ведь ты у нас самая умная птица, Ин­дюк! Ну, скажи, голубчик... Чего тебе стоит сказать?
Индюк долго ломался и, наконец, прого­ворил:
— Ну хорошо, я, пожалуй, скажу... да, ска­жу. Только сначала вы скажите мне, за кого вы меня считаете?
— Кто же не знает, что ты самая умная птица!.. — ответили все хором. — Так и гово­рят: умен, как индюк.
— Значит, вы меня уважаете?
— Уважаем! Все уважаем!..
Индюк еще немного поломался, потом весь распушился, надул кишку, обошел мудрено­го зверя три раза кругом и проговорил:
— Это... да... Хотите знать, что это?
— Хотим!.. Пожалуйста, не томи, а скажи скорее.
— Это — кто-то куда-то ползет...
Все только хотели рассмеяться, как послышалось хихиканье, и тоненький голосок ска­зал:
— Вот так самая умная птица!.. хи-хи...
Из-под игл показалась черненькая мордоч­ка с двумя черными глазками, понюхала воз­дух и проговорила:
— Здравствуйте, господа... Да как же вы это Ежа-то не узнали, Ежа серячка-мужич­ка?.. Ах, какой у вас смешной Индюк, изви­ните меня, какой он... Как это вежливее ска­зать? Ну, глупый Индюк...

III

Всем сделалось доже страшно после тако­го оскорбления, какое нанес Еж Индюку. Конечно, Индюк сказал глупость, это верно, но и из этого еще не следует, что Еж имеет пра­во его оскорблять. Наконец, это просто не­вежливо: прийти в чужой дом и оскорбить хозяина. Как хотите, а Индюк все-таки важ­ная, представительная птица и уж не чета какому-нибудь несчастному Ежу.
Все как-то разом перешли на сторону Индюка, и поднялся страшный гвалт.
— Вероятно, Еж и нас всех тоже считает глупыми! — кричал Петух, хлопая крылья­ми.
— Он нас всех оскорбил!..
— Если кто глуп, так это он, то есть Еж, — заявлял Гусак, вытягивая шею. — Я это сра­зу заметил... да!..
— Разве грибы могут быть глупыми? — от­вечал Еж.
— Господа, что мы с ним напрасно разго­вариваем! — кричал Петух. — Все равно он ничего не поймет... Мне кажется, мы только напрасно теряем время. Да... Если, например, вы, Гусак, ухватите его за щетину вашим крепким клювом с одной стороны, а мы с Ин­дюком уцепимся за его щетину с другой, — сейчас будет видно, кто умнее. Ведь ума не скроешь под глупой щетиной...
— Что же, я согласен... — заявил Гусак. — Еще будет лучше, если я вцеплюсь в его ще­тину сзади, а вы, Петух, будете его клевать прямо в морду... Так, господа? Кто умнее, сейчас и будет видно.
Индюк всё время молчал. Сначала его оше­ломила дерзость Ежа, и он не нашелся, что ему ответить. Потом Индюк рассердился, так рассердился, что даже самому сделалось не­много страшно. Ему хотелось броситься на гру­бияна и растерзать его на мелкие части, чтобы все это видели и еще раз убедились, какая се­рьезная и строгая птица Индюк. Он даже сде­лал несколько шагов к Ежу, страшно надулся и только хотел броситься, как все начали кри­чать и бранить Ежа. Индюк остановился и тер­пеливо начал ждать, чем все кончится.
Когда Петух предложил тащить Ежа за ще­тину в разные стороны, Индюк остановил его усердие:
— Позвольте, господа... Может быть, мы устроим все это дело миром... Да. Мне ка­жется, что тут есть маленькое недоразумение. Предоставьте, господа, мне всё дело...
— Хорошо, мы подождем, — неохотно со­гласился Петух, желавший подраться с Ежом поскорее. — Только из этого всё равно ниче­го не выйдет...
— А уж это мое дело, — спокойно ответил Индюк. — Да вот слушайте, как я буду разговаривать.
Все столпились кругом Ежа и начали ждать. Индюк обошел его кругом, откашлял­ся и сказал:      .
— Послушайте, господин Еж... Объясним­тесь серьезно. Я вообще не люблю домашних неприятностей.
«Боже, как он умен, как умен!..» — думала Индюшка, слушая мужа в немом восторге.
— Обратите внимание прежде всего на то, что вы в порядочном и благовоспитанном обществе, — продолжал Индюк. — Это что-ни­будь значит... да... Многие считают за честь попасть к нам на двор, но — увы! — это ред­ко кому удается.
— Правда! Правда!.. — послышались голо­са.
— Но это так, между нами, а главное не в этом...
Индюк остановился, помолчал для важно­сти и потом уже продолжал:
— Да, так главное... Неужели вы думали, что мы и понятия не имеем об ежах? Я не сомневаюсь, что Гусак, принявший вас за гриб, пошутил, и Петух — тоже, и другие... Не правда ли, господа?
— Совершенно справедливо, Индюк! — крикнули все разом так громко, что Еж спря­тал свою черную мордочку.
«Ах, какой он умный!» — думала Индюш­ка, начинавшая догадываться, в чем дело.
— Как видите, господин Еж, мы все лю­бим пошутить, — продолжал Индюк. — Я уж не говорю о себе... да. Отчего и не пошутить? И, как мне кажется, вы, господин Еж, тоже обладаете веселым характером...
— О, вы угадали, — признался Еж, опять выставляя мордочку. — У меня такой весе­лый характер, что я доже не могу спать по ночам... Многие этого не выносят, а мне скуч­но спать.
— Ну, вот видите... Вы, вероятно, сойде­тесь характером с нашим Петухом, который горланит по ночам как сумасшедший.
Всем вдруг сделалось весело, точно каждо­му, для полноты жизни, только и недостава­ло Ежа. Индюк торжествовал, что так ловко выпутался из неловкого положения, когда Еж назвал его глупым и засмеялся прямо в лицо.
— Кстати, господин Еж, признайтесь, — заговорил Индюк, подмигнув, — ведь вы, конечно, пошутили, когда назвали давеча меня... да... ну, неумной птицей?
— Конечно, пошутил! — уверял Еж. — У меня уж такой характер веселый!..
— Да, да, я в этом был уверен. Слышали, господа? — спрашивал Индюк всех.
— Слышали... Кто же мог в этом сомне­ваться!
Индюк наклонился к самому уху Ежа и шепнул ему по секрету:
— Так и быть, я вам сообщу ужасную тай­ну... да... Только — условие: никому не рассказывать. Правда, мне немного совестно го­ворить о самом себе, но что поделаете, если я — самая умная птица! Меня это иногда даже немного стесняет, но шила в мешке не ута­ишь... Пожалуйста, только никому об этом ни слова!..

I

Как хотите, а это было удиви­тельно! А удивительнее всего было то, что это повторялось каждый день. Да, как поста­вят на плиту в кухне горшо­чек с молоком и глиняную кастрюльку с овсяной кашей, так и начнется. Сначала стоят как будто и ниче­го, а потом и начинается разговор:
— Я — Молочко...
— А я — овсяная Кашка...
Сначала разговор идет тихонько, шепотом, а потом Кашка и Молочко начинают постепенно горячиться.
— Я — Молочко!
— А я — овсяная Кашка!
Кашку прикрывали сверху глиняной крышкой, и она ворчала в своей кастрюле, как старушка. А когда начинала сердиться, то всплывал наверху пузырь, лопался и гово­рил:
— А я все-таки овсяная Кашка... пум!
Молочку это хвастовство казалось ужасно обидным. Скажите, пожалуйста, какая неви­даль — какая-то овсяная каша! Молочко на­чинало горячиться, поднималось пеной и ста­ралось вылезти из своего горшочка. Чуть ку­харка не досмотрит, глядит — Молочко и по­лилось на горячую плиту.
— Ах, уж это мне Молочко! — жаловалась каждый раз кухарка. — Чуть-чуть не досмотришь, — оно и убежит.
— Что же мне делать, если у меня такой вспыльчивый характер! — оправдывалось Молочко. — Я и само не радо, когда сержусь. А тут еще Кашка постоянно хвастается: я — Кашка, я — Кашка, я — Кашка... Сидит у себя в кастрюльке и ворчит; ну, я и рассер­жусь.
Дело иногда доходило до того, что и Каш­ка убегала из кастрюльки, несмотря на свою крышку, — так и поползет на плиту, а сама все повторяет:
— А я — Кашка! Кашка! Кашка... шшш!
Правда, что это случалось не часто, но все-таки случалось, и кухарка в отчаянии повторяла который раз:
— Уж эта мне Кашка!.. И что ей не сидит­ся в кастрюльке, просто удивительно!..

II

Кухарка вообще довольно часто волнова­лась. Да и было достаточно разных причин для такого волнения... Например, чего стоил один кот Мурка! Заметьте, что это был очень красивый кот, и кухарка его очень любила. Каждое утро начиналось с того, что Мурка ходил по пятам за кухаркой и мяукал таким жалобным голосом, что, кажется, не выдержало бы каменное сердце.
— Вот-то ненасытная утроба! — удивлялась кухарка, отгоняя кота. — Сколько вчера ты одной печенки съел?
— Так ведь то было вчера! — удивлялся, в свою очередь, Мурка. — А сегодня я опять хочу есть... Мяу-у!..
— Ловил бы мышей и ел, лентяй.
— Да, хорошо это говорить, а попробовала бы само поймать хоть одну мышь, — оправдывался Мурка. — Впрочем, кажется, я дос­таточно стараюсь... Например, на прошлой неделе кто поймал мышонка? А от кого у меня по всему носу царапина? Вот какую было крысу поймал, а она сама мне в нос вцепи­лась... Ведь это только легко говорить: лови мышей!
Наевшись печенки, Мурка усаживался где-нибудь у печки, где было потеплее, закрывал глаза и сладко дремал.
— Видишь, до чего наелся! — удивлялась кухарка. — И глаза зажмурил, лежебок... И всё подавай ему мяса!
— Ведь я не монах, чтобы не есть мяса, — оправдывался Мурка, открывая всего один глаз. — Потом я и рыбки люблю покушать... Даже очень приятно съесть рыбку. Я до сих пор не могу сказать, что лучше: печенка или рыба. Из вежливости я ем то и другое... Если бы я был человеком, то непременно был бы рыбаком или разносчиком, который нам но­сит печенку. Я кормил бы до отвала всех ко­тов на свете и сам бы был всегда сыт...
Наевшись, Мурка любил заняться разны­ми посторонними предметами, для собствен­ного развлечения. Отчего, например, не по­сидеть часика два на окне, где висела клетка со скворцом? Очень приятно посмотреть, как прыгает глупая птица.
— Я тебя знаю, старый плут! — кричит Скворец сверху. — Нечего смотреть на меня...
— А если мне хочется познакомиться с тобой?
— Знаю я, как ты знакомишься... Кто не­ давно съел настоящего, живого воробышка? У, противный!..
— Нисколько не противный, — даже на­оборот. Меня все любят... Иди ко мне, я ска­зочку расскажу.
— Ах, плут... Нечего сказать, хороший ска­зочник! Я видел, как ты рассказывал свои ска­зочки жареному цыпленку, которого стащил в кухне. Хорош!
— Как знаешь, а я для твоего же удоволь­ствия говорю. Что касается жареного цыплен­ка, то я его действительно съел; но ведь он уже никуда все равно не годился.

III

Между прочим, Мурка каждое утро садился у топившейся плиты и терпеливо слушал, как ссорятся Молочко и Кашка. Он никак не мог понять, в чем тут дело, и только моргал.
— Я — Молочко.
— Я — Кашка! Кашка-Кашка-кашшшш...
— Нет, не понимаю! Решительно ничего не понимаю, — говорил Мурка. — Из-за чего сердятся? Например, если я буду повторять: я — кот, я — кот, кот, кот... Разве кому-нибудь будет обидно?.. Нет, не понимаю... Впрочем, должен сознаться, что я предпочитаю молочко, особенно когда оно не сердит­ся.
Как-то Молочко и Кашка особенно горячо ссорились; ссорились до того, что наполови­ну вылились на плиту, причем поднялся ужас­ный чад. Прибежала кухарка и только всплеснула руками.
— Ну, что я теперь буду делать? — жало­валась она, отставляя с плиты Молочко и Кашку. — Нельзя отвернуться...
Отставив Молочко и Кашку, кухарка ушла на рынок за провизией. Мурка этим сейчас же воспользовался. Он подсел к Молочку, подул на него и проговорил:
— Пожалуйста, не сердитесь, Молочко...
Молочко заметно начало успокаиваться. Мурка обошел его кругом, еще раз подул, расправил усы и проговорил совсем ласково:
— Вот что, господа... Ссориться вообще не­хорошо. Да. Выберите меня мировым судьей, и я сейчас же разберу ваше дело...
Сидевший в щели черный Таракан даже поперхнулся от смеха: «Вот так мировой су­дья... Ха-ха! Ах, старый плут, что только и придумает!..» Но Молочко и Кашка были рады, что их ссору, наконец, разберут. Они сами даже не умели рассказать, в чем дело и из-за чего они спорили.
— Хорошо, хорошо, я все разберу, — гово­рил кот Мурка. — Я уж не покривлю душой... Ну, начнем с Молочка.
Он обошел несколько раз горшочек с Молочком, попробовал его лапкой, подул на Молочко сверху и начал лакать.
— Батюшки! Караул! — закричал Тара­кан. — Он все молоко вылакает, а подумают на меня.
Когда вернулась с рынка кухарка и хвати­лась молока, — горшочек был пуст. Кот Мур­ка спал у самой печки сладким сном как ни в чем не бывало.
— Ах ты, негодный! — бранила его кухар­ка, хватая за ухо. — Кто выпил молоко, сказывай?
Как ни было больно, но Мурка притворил­ся, что ничего не понимает и не умеет гово­рить. Когда его выбросили за дверь, он встрях­нулся, облизал помятую шерсть, расправил хвост и проговорил:
— Если бы я был кухаркой, так все коты с утра до ночи только бы и делали, что пили молоко. Впрочем, я не сержусь на свою ку­харку, потому что она этого не понимает...

I

Засыпает один глазок у Але­нушки, засыпает другое ушко у Аленушки...
Папа, ты здесь?
Здесь, деточка...
Знаешь что, папа... Я хочу быть царицей...
Заснула Аленушка и улыбается во сне.
Ах, как много цветов! И все они тоже улы­баются. Обступили кругом Аленушкину кроватку, шепчутся и смеются тоненькими го­лосками. Алые цветочки, синие цветочки, желтые цветочки, голубые, розовые, красные, белые, — точно на землю упала радуга и рассыпалось живыми искрами, разноцветными огоньками и веселыми детскими глазками.
— Аленушка хочет быть царицей! — весе­ло звенели полевые Колокольчики, качаясь на тоненьких зеленых ножках.
— Ах, какая она смешная! — шептали скромные Незабудки.
— Господа, это дело нужно серьезно обсу­дить, — задорно вмешался желтый Одуван­чик. — Я по крайней мере никак этого не ожидал...
— Что такое значит — быть царицей? — спрашивал синий полевой Василек. — Я вы­рос в поле и не понимаю ваших городских порядков.
— Очень просто... — вмешалась розовая Гвоздика. — Это так просто, что и объяснять не нужно. Царица — это... это... Вы все-таки ничего не понимаете? Ах, какие вы странные... Царица — это, когда цветок розовый, как я. Другими словами: Аленушка хочет быть гвоздикой. Кажется, понятно?
Все весело засмеялись. Молчали только одни Розы. Они считали себя обиженными. Кто же не знает, что царица всех цветов — одна Роза, нежная, благоухающая, чудная? И вдруг какая-то Гвоздика называет себя ца­рицей... Это ни на что не похоже. Наконец, одна Роза рассердилась, сделалась совсем пун­цовой и проговорила:
— Нет, извините, Аленушка хочет быть ро­зой... да! Роза потому царица, что все ее лю­бят.
— Вот это мило! — рассердился Одуван­чик. — А за кого же в таком случае вы меня принимаете?
— Одуванчик, не сердитесь, пожалуйста, — уговаривали его лесные Колокольчики. — Это портит характер, и притом некрасиво. Вот мы молчим о том, что Аленушка хочет быть лес­ным колокольчиком, потому что это ясно само собой.

II

Цветов было много, и они так смешно спо­рили. Полевые цветочки были такие скром­ные — как ландыши, фиалки, незабудки, ко­локольчики, васильки, полевая гвоздика; а цветы, выращенные в оранжереях, немного важничали — розы, тюльпаны, лилии, нар­циссы, левкои - точно разодетые по-празднич­ному богатые дети. Аленушка больше люби­ла скромные полевые цветочки, из которых делала букеты и плела веночки. Какие все они славные!
— Аленушка нас очень любит, — шептали Фиалки. — Ведь мы весной являемся первы­ми. Только снег стает — мы и тут.
— И мы тоже, — говорили Ландыши. — Мы тоже весенние цветочки... Мы неприхот­ливы и растем прямо в лесу.
— А чем же мы виноваты, что нам холод­но расти прямо в поле? — жаловались души­стые кудрявые Левкои и Гиацинты. — Мы здесь только гости, а наша родина далеко, там, где так тепло и совсем не бывает зимы. Ах, как там хорошо, и мы постоянно тоскуем по своей милой родине... У вас, на севере, так холодно. Нас Аленушка тоже любит, и даже очень...
— И у нас тоже хорошо, — спорили поле­вые цветы. — Конечно, бывает иногда очень холодно, но это здорово... А потом холод уби­вает наших злейших врагов, как червячки, мошки и разные букашки. Если бы не холод, нам пришлось бы плохо.
— Мы тоже любим холод, — прибавили от себя Розы.
То же сказали Азалии и Камелии. Все они любили холод, когда набирали цвет.
— Вот что, господа, будемте рассказывать о своей родине, — предложил белый Нар­цисс. — Это очень интересно... Аленушка нас послушает. Ведь она и нас любит...
Тут заговорили все разом. Розы со слезами вспоминали благословенные долины Шираза, Гиацинты — Палестину, Азалии — Америку, Лилии — Египет... Цветы собрались сюда со всех сторон света, и каждый мог рассказать так много. Больше всего цветов пришло с юга, где так много солнца и нет зимы. Как там хорошо!.. Да, вечное лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные птицы, сколько красавиц бабочек, похожих на лета­ющие цветы, — и цветов, похожих на бабо­чек...
— Мы на севере только гости, нам холод­но, — шептали все эти южные растения.
Родные полевые цветочки даже пожалели их. В самом деле, нужно иметь большое терпение, когда дует холодный северный ветер, льет холодный дождь и падает снег. Положим, весенний снежок скоро тает, но все-таки снег.
— У вас есть громадный недостаток, — объяснил Василек, наслушавшись этих рас­сказов. — Не спорю, вы, пожалуй, краси­вее иногда всех нас, простых полевых цве­точков, — я это охотно допускаю... Да... Одним словом, вы — наши дорогие гости, а ваш главный недостаток в том, что вы рас­тете только для богатых людей, а мы рас­тем для всех. Мы гораздо добрее. Вот я, на­пример, — меня вы увидите в руках у каж­дого деревенского ребенка. Сколько радос­ти доставляю я всем бедным детям!.. За меня не нужно платить денег, а только стоит выйти в поле. Я расту вместе с пшеницей, рожью, овсом...

III

Аленушка слушала все, о чем рассказыва­ли ей цветочки, и удивлялась. Ей ужасно захотелось посмотреть все самой, все те удиви­тельные страны, о которых сейчас говорили.
— Если бы я была ласточкой, то сейчас же полетела бы, — проговорила она наконец. — Отчего у меня нет крылышек? Ах, как хоро­шо быть птичкой...
Она не успела еще договорить, как к ней подползла божья Коровка, настоящая божья Коровка, такая красненькая, с черными пят­нышками, с черной головкой и такими тоненькими черными усиками и черными то­ненькими ножками.
— Аленушка, полетим! — шепнула божья Коровка, шевеля усиками.
— У меня нет крылышек, божья Коровка!
— Садись на меня...
— Как же я сяду, когда ты маленькая?
— А вот, смотри...
Аленушка начала смотреть и удивлялась всё больше и больше. Божья Коровка распра­вила верхние жесткие крылья и увеличилась вдвое, потом распустила тонкие, как паути­на, нижние крылышки, и сделалась еще боль­ше. Она росла на глазах у Аленушки, пока не превратилась в большую-большую, в та­кую большую, что Аленушка могла свободно сесть к ней на спинку, между красными кры­лышками. Это было очень удобно.
— Тебе хорошо, Аленушка? — спрашива­ла божья Коровка.
— Очень.
— Ну, держись теперь крепче...
В первое мгновение, когда они полетели, Аленушка даже закрыла глаза от страха. Ей показалось, что летит не она, а летит все под ней — города, леса, реки, горы. Потом ей начало казаться, что она сделалась такая ма­ленькая-маленькая, с булавочную головку, и притом легкая, как пушинка с одуванчика. А божья Коровка летела быстро-быстро, так, что только свистел воздух между крылышка­ми.
— Смотри, что там внизу... — говорила ей божья Коровка.
Аленушка посмотрела вниз и даже всплес­нула ручонками.
— Ах, сколько роз... красные, желтые, бе­лые, розовые!..
Земля была точно покрыта живым ковром из роз.
— Спустимся на землю, — просила она бо­жью Коровку.
Они спустились, причем Аленушка сдела­лась опять большой, какой была раньше, а божья Коровка сделалась маленькой.
Аленушка долго бегала по розовому полю и нарвала громадный букет цветов. Какие они красивые, эти розы; и от их аромата кружит­ся голова. Если бы всё это розовое поле пере­нести туда, на север, где розы являются толь­ко дорогими гостями!..
— Ну, теперь летим дальше, — сказала божья Коровка, расправляя свои крылышки.
Она опять сделалась большой-большой, а Аленушка — маленькой-маленькой.

IV

Они опять полетели.
Как было хорошо кругом! Небо было такое синее, а внизу еще синее — море. Они летели над крутым и скалистым берегом.
— Неужели мы полетим через море? — спрашивала Аленушка.
— Да... только сиди смирно и держись крепче.
Сначала Аленушке было даже страшно, а потом — ничего. Кроме неба и воды, ничего не осталось. А по морю неслись, как большие птицы с белыми крыльями, корабли... Маленькие суда походили на мух. Ах, как кра­сиво, как хорошо!.. А впереди уже виднеется морской берег — низкий, желтый и песчаный, устье какой-то громадной реки, какой-то совсем белый город, точно он выстроен из саха­ра. А дальше виднелась мертвая пустыня, где стояли одни пирамиды. Божья Коровка опу­стилась на берегу реки. Здесь росли зеленые папирусы и лилии, чудные нежные лилии.
— Как хорошо здесь у вас, — заговорила с ними Аленушка. — Это у вас не бывает зимы?
— А что такое зима? — удивлялись Ли­лии.
— Зима — это когда идет снег...
— А что такое снег?
Лилии даже засмеялись. Они думали, что маленькая северная девочка шутит над ними. Правда, что с севера каждую осень прилета­ли сюда громадные стаи птиц и тоже рассказывали о зиме, но сами они ее не видали, а говорили с чужих слов. Аленушка тоже не верила, что не бывает зимы. Значит, и шуб­ки не нужно и валенок?
Полетели дальше. Но Аленушка больше не удивлялась ни синему морю, ни горам, ни обожженной солнцем пустыне, где росли гиацин­ты.
— Мне жарко... — жаловалась она. — Зна­ешь, божья Коровка, это даже нехорошо, ког­да стоит вечное лето.
— Кто как привык, Аленушка.
Они летели к высоким горам, на верши­нах которых лежал вечный снег. Здесь было не так жарко. За горами начались непрохо­димые леса. Под сводом деревьев было тем­но, потому что солнечный свет не проникал сюда сквозь густые вершины деревьев. По ветвям прыгали обезьяны. А сколько было птиц — зеленых, красных, желтых, синих... Но всего удивительнее были цветы, выросшие прямо на древесных стволах. Были цветы со­всем огненного цвета, были пестрые; были цветы, походившие на маленьких птичек и на больших бабочек, — весь лес точно горел разноцветными живыми огоньками.
— Это — орхидеи, — объяснила божья Ко­ровка.
Ходить здесь было невозможно — так всё переплелось.
Они полетели дальше. Вот разлилась сре­ди зеленых берегов громадная река. Божья Коровка опустилась прямо на большой белый цветок, росший в воде. Таких больших цветов Аленушка еще не видала.
— Это — священный цветок, — объяснила божья Коровка. — Он называется лотосом.

V

Аленушка так много видела, что, наконец, устала. Ей захотелось домой: все-таки дома лучше.
— Я люблю снежок, — говорила Аленуш­ка. — Без зимы нехорошо...
Опять они полетели, и чем поднимались выше, тем делалось холоднее. Скоро внизу показались снежные поляны. Зеленел только один хвойный лес. Аленушка ужасно обрадовалась, когда увидела первую елочку:
— Елочка, елочка! — крикнула она.
— Здравствуй, Аленушка! — крикнула ей снизу зеленая Елочка.
Это была настоящая рождественская елоч­ка, — Аленушка сразу ее узнала. Ах, какая милая елочка!.. Аленушка наклонилась, что­бы сказать ей, какая она милая, и вдруг полетела вниз. Ух, как страшно!.. Она перевер­нулась несколько раз в воздухе и упала прямо в мягкий снег. Со страха Аленушка зак­рыла глаза и не знала, жива ли она или умерла.
— Ты это как сюда попала, крошка? — спросил ее кто-то.
Аленушка открыла глаза и увидела седого-седого, сгорбленного старика. Она его тоже узнала сразу. Это был тот самый старик, ко­торый приносит умным деткам святочные елки, золотые-звезды, коробочки с бомбошками и самые удивительные игрушки. О, он такой добрый, этот старик!.. Он сейчас же взял ее на руки, прикрыл своей шубой и опять спросил:
— Как ты сюда попала, маленькая девоч­ка?
— Я путешествовала на божьей Коровке... Ах, сколько я видела, дедушка!..
— Так, так...
— А я тебя знаю, дедушка! Ты приносишь деткам елки...
— Так, так... И сейчас я устраиваю тоже елку.
Он показал ей длинный шест, который со­всем уж не походил на елку.
— Какая же это елка, дедушка? Это про­сто — большая палка...
— А вот увидишь...
Старик понес Аленушку в маленькую де­ревушку, совсем засыпанную снегом. Выставлялись из-под снега одни крыши да трубы. Старика уж ждали деревенские дети. Они прыгали и кричали:
— Елка! Елка!..
Они пришли к первой избе. Старик достал необмолоченный сноп овса, привязал его к концу шеста, а шест поднял на крышу. Сей­час же налетели со всех сторон маленькие птички, которые на зиму никуда не улетают: воробышки, кузьки, овсянки, — и принялись клевать зерно.
— Это наша елка! — кричали они.
Аленушке вдруг сделалось очень весело. Она в первый раз видела, как устраивают елку для птичек зимой. Ах, как весело!.. Ах, ка­кой добрый старичок! Один воробышек, суетившийся больше всех, сразу узнал Аленуш­ку и крикнул:
— Да ведь это Аленушка! Я ее отлично знаю... Она меня не один раз кормила крош­ками. Да...
И другие воробышки тоже узнали ее и страшно запищали от радости.
Прилетел еще один воробей, оказавшийся страшным забиякой. Он начал всех расталкивать и выхватывать лучшие зерна. Это был тот самый воробей, который дрался с ершом. Аленушка его узнала.
— Здравствуй, воробышек!..
— Ах, это ты, Аленушка? Здравствуй!..
Забияка воробей попрыгал на одной нож­ке, лукаво подмигнул одним глазом и сказал доброму святочному старику:
— А ведь она, Аленушка, хочет быть ца­рицей... Да, я давеча слышал сам, как она это говорила.
— Ты хочешь быть царицей, крошка? — спросил старик.
— Очень хочу, дедушка!
— Отлично. Нет ничего проще: всякая ца­рица — женщина, и всякая женщина — ца­рица. Теперь ступай домой и скажи это всем другим маленьким девочкам.
Божья Коровка была рада убраться поскорее отсюда, пока какой-нибудь озорник воробей не съел. Они полетели домой быстро-быстро... А там уж ждут Аленушку все цветочки. Они все время спорили о том, что такое царица.

Баю-баю-баю...

Один глазок у Аленушки спит, другой — смотрит; одно ушко у Аленушки спит, дру­гое — слушает. Все теперь собрались около Аленушкиной кроватки: и храбрый Заяц, и Медведко, и забияка Петух, и Воробей, и Воронушка — черная головушка, и Ерш Ершович, и маленькая-маленькая Козявочка. Все тут, все у Аленушки.
— Папа, я всех люблю...— шепчет Але­нушка. — Я и черных тараканов, папа, люблю.
Закрылся другой глазок, заснуло другое ушко... А около Аленушкиной кроватки зе­ленеет весело весенняя травка, улыбаются цве­точки, — много цветочков: голубые, розовые, желтые, синие, красные. Наклонилась над самой кроваткой зеленая березка и шепчет что-то так ласково-ласково. И солнышко све­тит, и песочек желтеет, и зовет к себе Але­нушку синяя морская волна...
— Спи, Аленушка! Набирайся силушки...

Баю-баю-баю...