Из прибрежных кустов высунулась толстая звериная башка, в лохматой шерсти блеснули зеленые глазки.

— Медведь! Медведь идет! — закричали перепуганные ласточки-береговушки, стремительно проносясь над рекой.

Но они ошиблись: это был всего только медвежонок. Еще про­шлым летом он вприскочку бегал за матерью-медведицей, а этой весной стал жить сам по себе, своим умом: решил, что он уже большой.

Но стоило ему только выйти из кустов — и всем стало видно, что большая у него только голова — настоящая толстая лохматая медвежья башка, а сам-то он еще маленький — с новорожденного теленка, да смешной такой: на коротких косолапых лапах, хво­стишко куцый.

В этот знойный летний день в лесу было душно, парно. Он и вышел на бережок: так приятно тут обдувал свежий ветер.

Мишка уселся на траве, сложил передние лапы на круглом брюшке. Человечком сидел и степенно поглядывал по сторо­нам.

Но ненадолго хватило у него степенности: он увидел под собой веселую, быструю речку, перекувырнулся через голову и на собст­венных салазках ловко съехал с крутого бережка. Там стал на четвереньки — и давай лакать прохладную воду. Напился всласть — и вразвалочку, не спеша закосолапил вдоль берега. А зеленые глазенки так и сверкают из шерсти: где бы чего напро­казить?

Чем дальше он продвигался, тем выше и круче становился берег. Все громче и тревожнее кричали над ним ласточки. Неко­торые из них проносились мимо самого его носа с такой быстротой, что он не успевал разглядеть их, кто такие, и только слышал жужжание их крылышек.

«Ишь их тут сколько! — подумал Мишка, остановившись и поглядев вверх,— что пчел у дупла».

И сразу вспомнил, как прошлым летом мать-медведица под­вела его с сестренкой к пчелиному дуплу. Дупло было не очень высоко, и медвежата почуяли чудесный запах меда. Вперегонки полезли на дерево.

Мишка первый долез и запустил в дупло лапу. А пчелы как загудят, как накинутся на них! Сестренка завизжала и кубарем вниз. А он отведал-таки душистого сладкого меду. И опять за­сунул в дупло лапу и опять облизал ее.

Но тут одна пчелка больно ужалила его под глаз, а другая — в самый нос. Он, конечно, не заревел, но очень быстро скатился с дерева. Пчелки хоть совсем махонькие, а сердитые; пришлось удирать подальше в лес. А сестренка еще долго хныкала: ей так и не удалось попробовать меду.

Сейчас Мишка с опаской поглядывал на стаю береговушек: он первый раз их видел и не совсем был уверен, птицы ли они. А вдруг они такие большие пчелы?

Ну, так и есть: вон и дупла их — множество черных дырок под самым обрывом! То и дело вылетают из них все новые берего­вушки и с криком присоединяются к стае. А что кричат,— непо­нятно. Мишка их языка не знал. Понимал только, что сердятся. А ну как возьмут в работу да начнут жалить? Ой-ой!

А дырок-то, дырок в берегу сколько! И в каждой, наверно, пуд меду. Интересно,— такой же он сладкий, как у тех маленьких лесных пчелок?

Под самой кручей стоял почерневший от старости ольховый пень. Недолго думая, Мишка вскарабкался на него. Да нет, где там отсюда достать!

Мишка спустился с пня и полез вверх по круче. Ласточки всей стаей закружились над ним и чуть не оглушили его своим криком. Ну да пусть, лишь бы не жалили!

Ни одна не ужалила. И Мишка стал карабкаться в гору храбрее.

А гора песчаная. Мишка старается, лезет, а песок под ним осыпается. Мишка ворчит, сердится! Наддал со всей силой. Глядь, что такое? Вся круча поехала! И он с ней едет, едет... И приехал как раз на то место, откуда полез в гору...

Сел Мишка и думает: «Как же теперь быть? Этак ввек никуда не влезешь».

Ну, ведь Мишка — башка; живо придумал, как горю посо­бить. Вскочил — да назад по речке, откуда пришел. Там без труда забрался по траве на невысокий берег — и опять сюда, к обрыву.

Лег на брюхо, заглянул вниз: тут они, ласточкины дупла, прямо под ним! Только лапу протянуть!

Лапу протянул,— нет, не достать!..

А ласточки над ним вьются, пищат, жужжат! Надо скорее. Посунулся осторожно еще вперед, обе лапы тянет, вот уже было совсем достал, да кувырк!

Ах ты, глупая, толстая, тяжелая медвежья башка! Ну, куда такую башку годовалому медвежонку? Ведь перевесила...

Летит Мишка под кручу, через голову кувыркается,— только пыль столбом!

Летит вниз, сам себя не помнит, да все шибче, шибче...

Вдруг — раз! — его кто-то по лбу.

И стоп! Прикатил Мишка. Сидит.

Сидит — качается: очень здорово его по лбу треснули. Чихает сидит: в нос песку набилось.

Одной лапой шишку трет: большущая шишка на лбу выско­чила!

Другой лапой глазенки протирает: полны глаза песку да пыли.

Ничего толком перед собой не видит. Только будто маячит перед ним кто-то высокий, черный...

— А-а-а, так это ты меня по лбу! — заревел Мишка.— Я тебя!

Вскинулся на дыбы, лапы над головой, да — рраз! — со всей силы черному в грудь.

Тот — с ног. И Мишка не удержался: за ним следом. Да оба, обнявшись,— бултых в воду!

А под обрывом-то омут глубокий...

Ушел Мишка в воду весь — и с головой.

Ну, ничего, всплыл все-таки.

Лапами заработал, черного от себя оттолкнул,— черный тоже всплыл. Мишка кое-как лягушкой, лягушкой до того берега.

Выскочил на берег и без оглядки, полным ходом махнул в лес! Береговушки за ним тучей мчатся. Кричат: «Грабитель! Разо­ритель! Прогнали, прогнали!»

Мишке и оглянуться некогда: вдруг там за ним еще тот, чер­ный гонится?

А черный в омуте плавает: это пень. Высокий, почерневший от старости ольховый пень.

Никто Мишку по лбу не стукал: сам Мишка на пень налетел, лбом об него треснулся, как с кручи-то летел.

Башка-то у Мишки большая, крепкая, а сам еще маленький. Многому еще учиться надо без мамы.